Номера страниц к цитатам приведены по книге:
Камю, А.
Посторонний: роман (перевод Норы Галь).
Миф о Сизифе: эссе. Недоразумение: пьеса. – М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. – 318, [2] с. – (Классическая и современная проза).
«всё – всё равно, всё не имеет значения» (106).
Читаем:
*
«Я промолчал; тогда он спросил, хочу ли я стать ему другом. Я сказал, что мне
все равно, и он, видно, был доволен». (29)
*
«Не сразу я заметил, что он перешел на «ты». Только когда он заявил: «Вот теперь ты мне настоящий друг!» — меня это поразило. Он повторил то же самое еще раз, и я сказал: «Да». Мне все равно, друг так друг, а ему, видно, вправду этого хотелось». (32)
*
«Тут он сказал,что хочет взять меня в свидетели. Мне это было все равно, но я не знал, что надо говорить. Раймон объяснил: довольно будет подтвердить, что эта женщина его обманула. Я согласился выступить свидетелем». (37)
*
«Немного погодя меня позвали к патрону, и мне стало досадно, я подумал: сейчас он скажет, что надо поменьше разговаривать по телефону и побольше работать. Но оказалось, ничего подобного. Он объявил, что у него есть один план, пока еще неопределенный. И ему любопытно услышать мое мнение. Он намерен открыть в Париже отделение конторы, которое занималось бы делами прямо на месте, вело бы там переговоры с крупными парижскими фирмами, — так вот, не хочу ли я за это взяться? Можно жить в Париже и при этом довольно много разъезжать.
- Вы молоды, и, мне кажется, такая работа должна прийтись вам по вкусу.
Я сказал — пожалуй, хотя, в сущности, мне все равно. Тогда он спросил, неужели мне не интересно переменить образ жизни. Я сказал, в жизни ничего не переменишь, все одно и то же, а мне и так хорошо. У него стало недовольное лицо, и он сказал, вечно я отвечаю не по существу, нет у меня никакого честолюбия, а это очень плохо для дела. Тогда я опять пошел работать». (39)
*
«Вечером пришла Мари и спросила, хочу ли я, чтобы мы поженились. Я сказал, мне все равно, можно и пожениться, если ей хочется. Тогда она захотела знать, люблю ли я ее. Я ответил, как и в прошлый раз, что это не имеет значения, но, конечно, я ее не люблю.
Класс немецкая овчарка самый мой верный друг
... немецкая овчарка. Сейчас я уже не могу представить жизнь без него. Мама подарила мне Моти на День Рождения. Тогда ... старый. Мы надеемся что он проживет долго. Сочинение 5. Моего друга зовут Дружок. Ему шесть лет. Он небольшого ... незнакомцы, то она сразу лает, пока ей не скажешь «фу» или «нельзя». Она очень хорошо ... Текст про собаку обычно задают в 1,2,3,4,5,7 классах Вариант № 1 Все дети и даже ...
— Зачем же тогда на мне жениться? — спросила она. Я объяснил, что это совершенно неважно, — отчего бы и не пожениться, раз ей хочется. Ведь она сама об этом просит, а я только соглашаюсь. Тогда она сказала, что брак — дело серьезное. Я сказал:
- Нет.
Она осеклась и с минуту молча смотрела на меня. Потом опять заговорила. Интересно знать, согласился бы я, если бы мне то же самое предложила другая женщина, с которой я был бы связан такими же отношениями? Я сказал:
- Разумеется.
Мари сказала, что и сама не понимает, любит ли она меня, но этого я уж вовсе не знал». (40)
*
«Впрочем, если бы Мари умерла, я вспоминал бы о ней спокойно. Мертвая она бы меня ничуть не занимала. Это вполне естественно, и обо мне тоже, разумеется, забудут, как только я умру. Людям больше не будет до меня дела». (101)
*
«Уже третий раз я отказался принять тюремного священника. Мне нечего ему сказать, и нет охоты с ним говорить, скоро я и так его увижу». (95)
*
«Сегодня умерла мама. Или, может, вчера, не знаю. Получил телеграмму из дома призрения: «Мать скончалась. Похороны завтра. Искренне соболезнуем». Не поймешь. Возможно, вчера. Дом призрения находится в Маренго, за восемьдесят километров от Алжира. Выеду двухчасовым автобусом и еще засветло буду на месте. Так что успею побыть ночью у гроба и завтра вечером вернусь». (7)
*
« — Господа присяжные заседатели, на другой день после смерти матери этот человек едет на пляж купаться, заводит любовницу и идет в кино на развеселую комедию». (83)
*
Хочется понять истоки такого равнодушия. Про жизнь господина Мерсо ничего не рассказывается. Проскальзывают две-три фразы, мало что-нибудь проясняющие. Например, про то, что пришлось бросить учёбу:
«Неприятно, что он недоволен, но с какой стати я буду менять свою жизнь? Если вдуматься, разве я несчастен? В студенческие годы были у меня всякие честолюбивые мечты. Но когда пришлось бросить ученье, я очень быстро понял, что всё это, в сущности, неважно». (40)
В этот момент возникает мысль: может быть, причина равнодушия в маме? Может быть, у мамы был тяжёлый характер, с ней было трудно ладить? Но в приюте у мамы была хорошая подруга и хороший друг. А до приюта маму, между прочим, любила собака соседа. И говорила мама мудрые мысли:
«Мама часто говорила, что человек никогда не бывает совершенно несчастен. В тюрьме … я понял — она была права». (99)
Нет, дело не в маме, не была она трудным человеком.
Читала я строки:
«Солнце жгло мне щеки, на брови каплями стекал пот. Вот так же солнце жгло, когда я хоронил маму, и, как в тот день, мучительней всего ломило лоб и стучало в висках. Я не мог больше выдержать и подался вперед». (55)
В этот момент появилась надежда, что бесчувственное поведение господина Мерсо на похоронах мамы – это ступор, проявление стресса. И последовавшее в следующий момент убийство – это выплеск, разрядка, следствие стресса от смерти мамы. Надежда рассеивается без следа. Вот вопрос адвоката про странное поведение на похоронах мамы и ответ Мерсо:
Мама, милая мама… (1 вариант, -рассказ)
... домашних делах. То ли шутя, то ли серьезно мама сказала: «Мне за вас, мальчики, не будет стыдно ... видят тебя насквозь, заглядывают в душу, и тогда ты чувствуешь особенную близость с ней. Каждая ... нас вывод сделала наша добрая, мудрая, милая, лучшая в мире мама. Роль матери в жизни общества в ... беспомощным, кому нужна ежедневная поддержка и забота. Мама оставила на это время работу. Нам казалось, что она ...
«Потом спросил, может ли он сказать на суде, что в тот день я взял себя в руки и сдержал естественную скорбь. Я сказал:
- Нет, ведь это неправда.» (58)
Вот ответ на вопрос следователя:
«Тут следователь встал, словно в знак того, что допрос окончен. Он только спросил еще, с тем же усталым видом, сожалею ли я о своем поступке. Я подумал и сказал — не то чтобы жалею, но мне неприятно. Кажется, он не понял. Но в тот день на этом все и кончилось». (62)
Глубинное стабильное равнодушие.
Только один раз упоминается об отце:
«В эти часы я вспоминал одну историю, которую мама рассказывала мне об отце. Отца я не знал. Об этом человеке мне известно, пожалуй, только то, что рассказала тогда мама: однажды он пошел посмотреть на казнь убийцы. Ему тошно было даже думать о том, чтобы пойти туда. И все-таки он пошел, а когда вернулся, его чуть ли не все утро рвало. После этого рассказа мне как-то неприятно было думать об отце». (97)
Опять же, тут нет живых, родственных чувств к отцу, пусть это любовь или ненависть, тоска или обида.
Холодное отстранённое равнодушие.
* * *
В сцене убийства получается, что Мерсо выстрелил потому, что не мог больше терпеть физического дискомфорта:
«Тогда, не поднимаясь, араб вытащил нож и показал мне, выставив на солнце. Оно высекло из стали острый луч,будто длинный искрящийся клинок впился мне в лоб. В тот же миг пот, скопившийся у меня в бровях, потек по векам и затянул их влажным полотнищем. Я ничего не различал за плотной пеленой соли и слез. И ничего больше не чувствовал, только в лоб, как в бубен, било солнце да огненный меч, возникший из стального лезвия, маячил передо мной. Этот жгучий клинок рассекал мне ресницы, вонзался в измученные, воспаленные глаза. И тогда все закачалось. Море испустило жаркий, тяжелый вздох. Мне почудилось — небо разверзлось во всю ширь и хлынул огненный дождь. Все во мне напряглось, пальцы стиснули револьвер. Выпуклость рукоятки была гладкая, отполированная, спусковой крючок поддался — и тут-то, сухим, но оглушительным треском, все и началось». (55)
И в подтверждение этого вспоминается много моментов непереносимости физического дискомфорта:
*
«Все же я ему объяснил, что такой уж я от природы — когда мне физически не по себе, все мои чувства и мысли путаются. В тот день, когда хоронили маму, я очень устал и не выспался. И поэтому плохо соображал, что происходит.» (58)
*
«Следователь перегнулся над столом. Он махал распятием чуть не над самой моей головой. Сказать по правде, я плохо улавливал нить его мыслей, потому что было очень жарко, да еще по кабинету летали огромные мухи и садились мне на лицо, а кроме того, он меня немного пугал. И, однако, я понимал, что бояться смешно, ведь, в конце концов, преступник-то я.» (61)
*
«Когда прокурор сел на свое место, настала долгая минута молчания. Что до меня, я был оглушен жарой и удивлением. Председатель, покашляв, очень тихо спросил, не желаю ли я что-нибудь прибавить. Я поднялся — говорить мне хотелось, — и я сказал (правда, немного бессвязно), что вовсе не собирался убивать того араба. Председатель ответил, что это голословное заявление, до сих пор он плохо понимал, на что опирается моя защита, и, прежде чем выслушать моего адвоката, рад был бы от меня самого узнать точнее, какими побуждениями я был движим. Понимая, что это звучит нелепо, я наскоро и довольно сбивчиво объяснил: все вышло из-за солнца. В зале раздались смешки». (91)
Что с тобой? – спросила мама, приоткрыв дверь
... Сочинение пишите аккуратно, разборчивым почерком. ТЕКСТ 27 - (1)И вот появился в моей жизни Павлик. (2)У дворовых и у школьных ребят навсегда засело в памяти, что в нашей паре я был ... (18)Он молча наклонил голову, и я тут же понял, что это неправда. (19)Как раз о немецком я его и ... дети, не умеет так хладнокровно не замечать того, что происходит с матерью. (3)Она не жалуется, значит, ей хорошо. ...
*
Показателен ответ на недоумение следователя про паузу между первым выстрелом и четырьмя последующими:
«Насколько я понял, в моем признании ему неясно одно — то обстоятельство, что после первого выстрела я выждал и дальше стрелял не сразу. Все остальное его не смущает, а вот этого он понять не может.» (61)
Читаем, о чём думал Мерсо во время убийства:
«Выпуклость рукоятки была гладкая, отполированная, спусковой крючок поддался — и тут-то, сухим, но оглушительным треском, все и началось. Я стряхнул с себя пот и солнце. Я понял, что разрушил равновесие дня, необычайную тишину песчаного берега, где мне совсем недавно было так хорошо. Тогда я еще четыре раза выстрелил в распростертое тело, пули уходили в него, не оставляя следа. И эти четыре отрывистых удара прозвучали так, словно я стучался в дверь беды». (55)
Получается, что господина Мерсо не взволновало, что он убил человека; он не ужаснулся тому, что вот человек жил, а теперь мёртв. Получается, что господину Мерсо стало жалко себя: теперь ему больше не будет хорошо. Сначала он выстрелил один раз из-за того, что не мог терпеть физического дискомфорта: «всё вышло из-за солнца». Потом понял, что навсегда лишил себя возможности ощущать комфорт, и от досады выстрелил ещё четыре раза.
* * *
Зависимость от комфорта и равнодушие ко всему кроме комфорта, — не слишком ли примитивное существование для человека? Христианские подвижники ради веры переносили нечеловеческие пытки. И даже добровольно обрекали себя на немыслимый дискомфорт – вспомним, например, столпничество. У господина Мерсо не то что веры в Бога нет, у него и мировоззрения-то нет. Нет никаких интересов. (Вспомним, например, Канта: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».)
Нет никаких привязанностей. Например, про Мари господин Мерсо говорит, что их связывали только тела:
«Впервые за много дней я подумал о Мари. Она уже давным-давно мне не писала. В тот вечер, поразмыслив, я сказал себе: может быть, ей надоело быть любовницей смертника. А могло случиться и другое — она заболела и умерла. Очень может быть. Откуда мне знать, что произошло, — ведь наши тела теперь врозь, а больше ничто нас не связывало и не напоминало друг о друге». (101)
Такое впечатление, что Мерсо живёт одними рефлексами и примитивными желаниями. Он не развивается, не изменяется. Он не хочет ощущать себя частью человечества. Он подавляет в себе человеческие чувства. Он не хочет познать себя. Ему не надо ни творчества, ни долга. Размышления его мелочны, ничтожны.
В XIX веке у людей ещё была душа, в ней дьявол с Богом боролся. В XX веке появляются люди без души, в ней даже уже никто ни с кем и не борется.
Сочинение почему я хочу стать юристом
... потом стало ясно , что все происходило во сне. Увидев этот замечательный сон, я задумалась о своей будущей профессии, долго размышляла и решила поговорить на эту тему с родителями, хотела ... чести, высокое представление о профессиональном долге. Сейчас понятие «юрист» объединяет людей, занимающихся разной деятельностью, связанной с правом: судьи, ... Но если хорошенько подумать, то мы придем к выводу, ...
Вот как Мерсо провёл два дня сразу после похорон мамы:
«Проснувшись, я понял, отчего у патрона был недовольный вид,когда я просил отпуск на два дня: нынче суббота. Я про это почти забыл, а когда начал вставать — вспомнил. Конечно, патрон сразу подумал, что вместе с воскресеньем у меня выйдет четыре свободных дня, и, понятно, это ему не понравилось. Но, с одной стороны, я не виноват, что маму хоронили вчера, а не сегодня, а с другой стороны, в субботу и воскресенье я бы все равно не работал. Впрочем, я прекрасно понимаю, что патрону это не нравится. Поднялся я с трудом, потому что накануне устал. Пока брился, думал, как бы провести время, и решил искупаться. Сел в трамвай и поехал в купальни у порта. Кинулся в воду и поплыл. Тут было много молодежи. В воде встретился с Мари Кардона, когда-то она работала у нас в конторе машинисткой, в ту пору я ее хотел. И она, кажется, тоже. Но мы не успели, она очень быстро уволилась. Сейчас я помог ей взобраться на поплавок и при этом коснулся ее груди. Я еще не вылез из воды, а она уже растянулась на поплавке. И повернулась ко мне. Волосы падали ей на глаза, и она смеялась. Я подтянулся и пристроился с ней рядом. Было славно, я откинулся назад и, точно в шутку, положил голову ей на живот. Она ничего не сказала, и я так и остался лежать. Прямо в глаза мне смотрело просторное небо, синее и золотое. Затылком я чувствовал, как тихонько поднимается и опускается от дыхания живот Мари. Мы долго лежали, полусонные, на поплавке. Когда солнце стало слишком припекать, она нырнула, я за ней. Я догнал ее, обнял за талию, и мы поплыли вместе. Она все время смеялась. На пристани, когда мы сохли, она сказала:
- А я загорела сильней, чем вы.
Я спросил, не пойдет ли она вечером в кино. Она опять засмеялась и сказала, что ей хочется посмотреть, картину с Фернанделем. Когда мы оделись, она очень удивилась, что на мне черный галстук, и спросила — разве я в трауре? Я сказал — умерла мама. Она спросила — когда, и я сказал — вчера. Она отступила на шаг, но промолчала. Я хотел было сказать, что я ведь не виноват, да вспомнил, что уже говорил это патрону. Ну, неважно. Все равно, как ни крути, всегда окажешься в чем-нибудь да виноват.
Вечером Мари обо всем забыла. Картина была временами забавная, а в общем преглупая. Нога Мари прижималась к моей. Я гладил ее грудь. Под конец сеанса я ее поцеловал, но как-то неловко. После кино она пошла ко мне.
Когда я проснулся. Мари уже ушла. Она еще раньше объяснила, что ей надо навестить тетку. Я вспомнил, что нынче воскресенье, и мне стало скучно — не люблю воскресений. Повернулся на другой бок, вдохнул с подушки запах моря от волос Мари и проспал до десяти часов. Потом лежал в постели до двенадцати, курил сигареты. Завтракать, как обычно, у Селеста не хотелось: там, конечно, стали бы расспрашивать, а я этого не люблю. Поджарил себе яичницу и съел прямо со сковородки без хлеба — дома не было ни крошки, а идти покупать не хотелось.
Виктор Мари Гюго. Отверженные
... Но в 1820 г. ему пришлось стать мэром: простая старуха устыдила его, сказав, что совестно идти на попятную, если выпал случай сделать доброе дело. И ...
После завтрака мне стало скучновато, и я начал бродить по квартире. При маме тут было удобно. А для одного квартира слишком велика, пришлось перетащить к себе стол из столовой. Так я теперь и живу в одной комнате, тут у меня стоят соломенные стулья, уже немного продавленные, зеркальный шкаф (зеркало пошло желтыми пятнами), туалетный столик и кровать с медными прутьями. Остальное все в забросе. Немного погодя от нечего делать я взял старую газету и стал читать. Вырезал рекламу слабительной соли и наклеил в старую тетрадь, я туда вклеиваю все, что попадется в газетах забавного. Потом вымыл руки и наконец шагнул на балкон.
… …
Внезапно зажглись уличные фонари, и первые проглянувшие в небе звезды побледнели. Оттого, что я долго смотрел на улицу, полную огней и прохожих, у меня зарябило в глазах. Мостовая лоснилась под лучами фонарей, в отсвете проходящих трамваев порой вспыхивали чьи-то волосы, улыбка или серебряный браслет. Понемногу трамваи стали реже, небо над деревьями и фонарями совсем почернело, квартал незаметно опустел, и вот уже совсем безлюдную улицу лениво перебежала первая кошка. Тут я подумал, что надо бы пообедать. Я так долго сидел, опершись на спинку стула, что у меня затекла шея. Я вышел купить хлеба и макарон, сварил макароны и стоя поел. Хотел было выкурить у окна еще сигарету, но потянуло холодом, и мне стало зябко. Я закрыл окно и, отходя от него, увидел в зеркале угол стола и на нем спиртовку и куски хлеба. И подумал — вот и прошло воскресенье, маму похоронили, завтра я пойду на работу, и, в сущности, ничего не изменилось». (21 – 25)
Вот какое времяпрепровождение доставляет господину Мерсо удовольствие:
«Мы вышли из дому, и Раймон предложил выпить по рюмочке коньяку. После этого ему вздумалось сыграть партию в бильярд, и я немножко проиграл. Потом он звал меня в бордель, но я сказал — нет, потому что я этого не люблю. Тогда мы не спеша повернули обратно. И он все говорил, как он доволен, что проучил свою любовницу. Он был со мной очень мил, и я подумал: мы славно провели время». (37)
Вот чем он занимает своё время в тюрьме:
«Если не считать этих неприятностей, я был не так уж несчастен. Самое главное, повторяю, убить время. Я научился вспоминать разные разности и с тех пор больше не скучал. Иногда принимался вспоминать свою комнату, представлял себе — вот я обхожу ее кругом, начинаю вон с того угла и перебираю мысленно каждую мелочь, которая встретится на пути. Сперва этого хватало ненадолго. Но с каждым разом получалось немного дольше. Потому что я вспоминал каждый стул, что где стоит, что лежит в каком ящике, каждый пустяк, все подробности — инкрустацию, щербинку, трещинку, что какого цвета и какое на ощупь. В то же время я старался не сбиться, перебрать все по порядку и ничего не забыть. И через несколько недель у меня уже уходили часы только на то, чтобы перечислить все вещи, сколько их было в моей комнате. Чем больше я вспоминал, тем больше всплывало в памяти разных неприметных мелочей. Вот тогда я понял: если человек жил хотя бы один только день, он потом спокойно может сто лет просидеть в тюрьме. У него будет вдоволь воспоминаний, чтоб не скучать. Если угодно, это тоже утешает.
И еще сон. Вначале я плохо спал по ночам и совсем не спал днем. Понемногу ночью дело наладилось, и я даже научился спать днем. А в последние месяцы я спал по шестнадцать, по восемнадцать часов в сутки. Оставалось убить шесть часов, для этого у меня были завтрак, обед и ужин, естественные нужды, воспоминания да еще история про чеха». (70)
А священника принимать господин Мерсо отказывался. И когда священник всё-таки вошёл к нему, Мерсо жалко было времени на разговоры с ним:
Как то в выходной день семка пошел опять к талицкой церкви
... от праздного взора, и только тому, кто шел к ней, она являлась вся, сразу. Как-то в выходной день Семка пошел опять к талицкой церкви. Сел на косогор, стал внимательно смотреть на нее. ... сказал: "Ладно, и так сойдет". Семка больше того заволновался - захотел понять, как шлифовались камни. Наверно, так: сперва грубым песком, потом песочком помельче, потом - сукном или кожей. Большая работа. В церковь ...
«Он хотел еще говорить о Боге, но я подступил к нему ближе и постарался в последний раз объяснить, что у меня осталось слишком мало времени. И я не желаю тратить его на Бога». (105)
Никаких размышлений, переживаний. Никаких угрызений совести. Лишь бы поменьше беспокоили:
«Во всяком случае, тон допросов понемногу изменился. По-видимому, для следователя мое дело прояснилось, и он потерял ко мне интерес. Он больше не заговаривал со мной о Боге, и я уже никогда не видал его в таком волнении, как при первой встрече. И поэтому наши разговоры стали более непринужденными. Несколько вопросов, короткая беседа с адвокатом — вот и все. Дело мое, как выражался следователь, двигалось своим чередом. Иногда, если разговор заходил на какую-нибудь общую тему, меня тоже в него втягивали. И я начинал дышать свободнее. В эти часы никто на меня не злился. Все разыгрывалось как по нотам, естественно, размеренно, спокойно, и у меня возникало забавное ощущение, как будто я здесь — член семьи. Следствие длилось одиннадцать месяцев, и под конец мне почти не верилось, что у меня когда-то бывали другие удовольствия, кроме этих редких минут, когда следователь провожал меня до дверей кабинета, похлопывал по плечу и говорил дружески:
- Ну, на сегодня хватит, господин Антихрист!
А затем меня передавали с рук на руки жандармам». (63)
* * *
Насколько же живым и человечным по сравнению с господином Мерсо предстаёт на похоронах старик Перез; он переживает потерю, он не обращает внимания на жару, на свою немощность, на долгую дорогу:
«Но на сей раз он позволил одному пансионеру проводить покойницу.
— Тома Перез — старый друг вашей матушки. — Тут директор улыбнулся. — Понимаете, чувство это немного ребяческое. Но они с вашей матушкой были неразлучны. В доме над ними подшучивали, Переза называли женихом. Он смеялся. Им обоим это было приятно. И надо признать, что смерть госпожи Мерсо для него тяжелый удар. Я не счел нужным ему отказывать.
Мы двинулись в путь. И тут я заметил, что Перез прихрамывает. Дроги катили все быстрей, и старик понемногу отставал.
Казалось, процессия понемногу ускоряет шаг. Вокруг сверкала и захлебывалась солнцем все та же однообразная равнина. Небо слепило нестерпимо. Одно время мы шли по участку дороги, который недавно чинили. Солнце расплавило гудрон. Ноги вязли в нем и оставляли раны в его сверкающей плоти. Клеенчатый цилиндр возницы маячил над катафалком, словно тоже слепленный из этой черной смолы. Я почувствовал себя затерянным между белесой, выгоревшей синевой неба и навязчивой чернотой вокруг: липко чернел разверзшийся гудрон, тускло чернела наша одежда, черным лаком блестел катафалк. Солнце, запах кожи и конского навоза, исходивший от катафалка, запах лака и ладана, усталость после бессонной ночи… от всего этого у меня мутилось в глазах и путались мысли. Я опять обернулся — Перез маячил далеко позади, в знойной дымке, а потом и вовсе пропал из виду. Я стал озираться и увидел: он сошел с дороги и двинулся через поля. Оказалось, впереди дорога описывает дугу. Стало быть, Перез, которому эти места хорошо знакомы, решил срезать напрямик, чтобы нас нагнать. На повороте он к нам присоединился. Потом мы опять его потеряли. Он снова пошел наперерез, полями, и так повторялось несколько раз. Кровь стучала у меня в висках.
«Бедные люди» Достоевского: дебют писателя
... Бедными людьми" так, как, может, не работал ни над каким другим своим произведением. Д. Григорович, живший в то время с ним на одной квартире, вспоминал, что Достоевский ... Достоевский работал и над собственными драматическими сочинениями - "Мария Стюарт" и "Борис Годунов", рукописи которых не ... перед тем, ... человек; закон душевной природы человека нарушен. Мне кажется, что мир наш - чистилище духов ...
Дальше все разыгралось так быстро, слаженно, само собой, что я ничего не запомнил. Разве только одно: когда мы входили в деревню, сиделка со мной заговорила. У нее оказался необыкновенный голос, звучный, трепетный, очень неожиданный при таком лице. Она сказала:
- Медленно идти опасно, может случиться солнечный удар. А если заторопишься, бросает в пот, и тогда в церкви можно простыть.
Да, правда. Выхода не было. В памяти уцелели еще какие-то обрывки этого дня — например, лицо Переза, когда у самой деревни он нас перехватил в последний раз. От усталости и горя по щекам его текли крупные слезы. Но морщины не давали им скатиться. Слезы расплывались и опять стекались и затягивали иссохшее лицо влажной пленкой. Была еще церковь, и деревенские жители на тротуарах, и кладбище, на могилах краснела герань, и Перез упал в обморок (точь-в-точь марионетка, которую уже не дергают за нитки), и красная как кровь земля сыпалась на мамин гроб, мешаясь с белым мясом перерезанных корней, и еще люди, голоса, деревня, ожидание на остановке перед кафе, потом непрестанное урчанье мотора, и как я обрадовался, когда автобус покатил среди огней по улицам Алжира, и я подумал: вот лягу в постель и просплю двенадцать часов кряду». (16 – 20)
А вот Перез на суде:
«Когда настала очередь старика Переза, приставу пришлось под руку довести его до трибуны. Тома Перез сказал, что он был больше знаком с моей матерью, а меня видел только один раз, в день похорон. Его спросили, что я делал в тот день, и он ответил:
- Понимаете, я был убит горем. Так что я ничего не видел. Я ничего не видел от горя. Потому как для меня это было тяжкое горе. Я даже лишился чувств. Так что я не мог видеть господина Мерсо». (80)
И каким человечным, чувствующим, мудрым – в отличие от господина Мерсо – предстаёт Селест:
«Объявили перерыв на пять минут, и защитник успел сказать мне, что все идет хорошо, а после этого вызвали Селеста — свидетеля со стороны защиты. То есть с моей стороны. Селест поглядывал на меня и вертел в руках панаму. Он был в новом костюме, который надевал иногда по воскресеньям, когда мы с ним ходили на скачки. Но, видно, воротничок ему уже не под силу было надеть, и рубашка на шее разъехалась бы, если бы не медная запонка. Селеста спросили, столовался ли я у него, и он сказал — да, но, кроме того, он мой друг. Спросили, какого он обо мне мнения, и он ответил, что я — человек. А как это понимать? Всякий понимает, что это значит, заявил Селест. А замечал ли он, что я замкнутый и скрытный? В ответ Селест сказал только, что я не трепал языком попусту. Прокурор спросил, всегда ли я вовремя платил за стол. Селест засмеялся и сказал:
- Да это пустяки, мы с ним всегда сочтемся.
Его спросили, что он думает о моем преступлении. Тогда он оперся обеими руками о барьер, и стало ясно: он заранее приготовился на это ответить. Он сказал:
- Я так считаю, это несчастье. Всякий знает, что такое несчастье. Ты перед ним беззащитен. Так вот, я считаю, это было несчастье.
Он хотел продолжать, но председатель сказал — очень хорошо, спасибо. Селест немного растерялся. Но все-таки заявил, что ему надо еще кое-что сказать. Его попросили говорить покороче. Он опять повторил, что со мной случилось несчастье. И председатель сказал:
Литература языковедение : «Маленький человек»
... людей в ситуацию выбора. И они дают право на существование – НЕБУ. Опыт этого выбора не подчиняется рациональному контролю. Люди «отбросили» трактор не как сиюминутное (в ... и приземленно, но то, что публиковалось с 1992 года /в основном воспоминания друзей/ позволяет дать высокую ... а, вернее сказать, рисовали героя, которого могла породить только Северная Венеция, предсказывали его судьбу, как бы читая ...
- Да, понятно. Но мы для того здесь и находимся, чтобы судить такого рода несчастья. Благодарю вас.
Тогда, словно не зная, как быть дальше и чем еще помочь, Селест повернулся ко мне. И мне показалось, глаза у него заблестели и губы дрожат. Он будто спрашивал, что еще можно сделать. А я ничего не сказал и не подал ему никакого знака, но в первый раз за всю мою жизнь мне захотелось обнять мужчину. Председатель опять велел ему уйти со свидетельского места. И Селест пошел и сел среди публики. До самого конца заседания он сидел, наклонясь вперед, локти в колени, панама в руках, и внимательно слушал». (81 – 82)
Сейчас учёные говорят про «шёпот клеток» в организме человека. Клетки «общаются», чтобы действовать на пользу всему организму. От действия каждой клетки зависит жизнь всех клеток. А рак – это когда какие-то клетки перестают общаться, плюют на других, все питательные вещества забирают себе, начинают неконтролируемо размножаться. В результате губят организм и погибают сами. И общество – организм, а люди – клетки этого организма. Перез и Селест способны слышать «клеточный шёпот». А Мерсо почти изолировался от «организма». И поэтому – без этой обратной связи – он потерял возможность изменяться, совершенствоваться. Но на суде даже он услышал «клеточный шёпот» и впервые понял, что виноват:
«На другой вопрос он ответил, что его удивило мое спокойствие в день похорон. Его спросили, что он подразумевает под словом «спокойствие». Директор опустил глаза и сказал, что я не хотел видеть маму в гробу, не пролил ни слезинки и не побыл у могилы, а уехал сразу же после погребения. И еще одно его удивило: служащий похоронного бюро сказал ему, что я не знал точно, сколько моей матери было лет. Минуту все молчали, потом председатель спросил директора, обо мне ли он все это говорил. Тот не понял вопроса, и председатель пояснил: «Так полагается по закону». Потом спросил прокурора, нет ли у того вопросов к свидетелю, и прокурор воскликнул:
- О нет, этого предостаточно!
Он заявил это с таким жаром, так победоносно посмотрел в мою сторону, что впервые за много лет я, как дурак, чуть не заплакал, вдруг ощутив, до чего все эти люди меня ненавидят. Председатель спросил присяжных и защитника, нет ли у них вопросов, потом вызвал привратника. С ним, как и с остальными, повторилась та же церемония. Выйдя на свидетельское место, он посмотрел на меня и отвел глаза. Ему задавали вопросы, он отвечал. Он сказал, что я не хотел увидеть маму, что я курил, спал и пил кофе с молоком. Тут я почувствовал, как в зале нарастает волнение, и впервые понял, что виноват». (78)
Господину Мерсо не о чем было говорить с мамой. Ему нечего сказать Мари на тюремном свидании. Не о ком думать в бессонные ночи в ожидании «приглашения на казнь». Нечего сказать священнику. Нечего сказать людям при оглашении приговора. Он – посторонний:
*
«Он сказал, что должен сейчас затронуть вопросы, по видимости не имеющие отношения к моему делу, но, быть может, по существу весьма тесно с ним связанные. Я понял: сейчас он заговорит о маме — и мне стало тошно. Он спросил, почему я отдал маму в дом призрения. Я ответил — потому что у меня не хватало денег на уход за нею и на сиделку. Он спросил, не трудно ли мне было на это решиться, и я ответил — мы с мамой больше ничего друг от друга не ждали, да и ни от кого другого тоже, и оба мы привыкли к новому образу жизни». (77)
*
«Мой сосед слева — молодой, щуплый, с тонкими руками — все время молчал. Я заметил, что он стоит напротив маленькой старушки и они неотрывно смотрят друг на друга. Но больше я не успел за ними понаблюдать, потому что Мари закричала: надо надеяться на лучшее!
Я сказал:
- Да.
Я смотрел на нее, и мне хотелось сжать ее плечо, прикрытое легким платьем. Мне хотелось этой чудесной плоти, и, право, не знаю, на что еще, кроме этого, стоило надеяться. Но, конечно, то же самое думала и Мари, потому что она все время улыбалась. Теперь я только и видел блеск ее зубов да смеющиеся морщинки у глаз. Она опять закричала:
- Вот выйдешь — и поженимся!
- Ты думаешь? — ответил я, надо ж было что-то сказать. (66)
*
«Мы со следователем поудобнее устроились в креслах. Начался допрос. Сперва он сказал, что, по общему мнению, я человек молчаливый и замкнутый — а сам я как полагаю? Я ответил:
- Просто мне нечего сказать. Вот я и молчу». (59)
*
«Наступило долгое молчание, следователь как будто заволновался. Он опять сел, взъерошил волосы, облокотился на стол и с каким-то странным видом наклонился ко мне.
- Почему, почему вы стреляли в убитого?
Я опять не знал, что ответить. Следователь провел ладонями по лбу и повторил изменившимся голосом:
- Почему? Скажите мне, это необходимо: почему?
Я все молчал». ( 60)
*
«Потом в зале послышался глухой голос, он что-то читал. Опять прозвенел звонок, меня повели на скамью подсудимых, и навстречу из зала хлынула тишина — странная, небывалая тишина, и еще меня поразило, что молодой репортер отвел глаза. В сторону Мари я не посмотрел. Я не успел, потому что председатель в каких-то высокопарных выражениях сказал мне, что именем французского народа мне на площади прилюдно отрубят голову. И мне показалось: на всех лицах я читаю одно и то же чувство. Да, конечно, теперь все смотрели на меня с уважением. Жандармы стали очень милы. Адвокат взял меня за руку. Я ни о чем больше не думал. Но председатель суда спросил, не хочу ли я еще что-нибудь прибавить. Я немного подумал. И сказал:
- Нет.
И тогда меня увели». (94)
Но Мерсо является посторонним и для самого себя:
«Всё же я ответил, что несколько отвык разбираться в своих чувствах и затрудняюсь ему что-либо объяснить». (57)
Может быть, все мы не понимаем себя, своих чувств, все мы не знаем чего хотим. Может быть, это не самое страшное. Страшно – не хотеть понимать и знать.
Но в какой-то момент даже у Мерсо возникает желание единения с миром. И он от этого испытывает счастье. Такое состояние смогло осуществиться только после освобождения от боли ожидания смерти и от надежды на избежание казни:
«Как будто неистовый порыв гнева очистил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью, полной загадочных знаков и звезд, я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Он так на меня похож, он мне как брат, и от этого я чувствую — я был счастлив, я счастлив и сейчас». (108)
А произошло это освобождение от боли и надежды в результате разговора со священником. Из этого разговора становится понятно, что Мерсо всю жизнь был парализован мыслью о смерти как окончательном конце. И эта уверенность в том, что после смерти ничего нет, отнимала всякий смысл земной жизни, кроме достижения комфорта, физических удовольствий:
«Как бы там ни было, а выходит — я всегда ждал вот этой минуты, этого рассвета, тут-то и подтвердится моя правота. Все — все равно, все не имеет значения, и я прекрасно знаю почему. И он тоже знает. На протяжении всей моей нелепой жизни, через еще не наступившие годы, из глубины будущего неслось мне навстречу сумрачное дуновение и равняло все на своем пути, и от этого все, что мне сулили и навязывали, становилось столь же призрачным, как те годы, что я прожил на самом деле. Что мне смерть других людей, любовь матери, что мне его Бог, другие пути, которые можно бы предпочесть в жизни, другие судьбы, которые можно избрать, — ведь мне предназначена одна-единственная судьба, мне и еще миллиардам избранных, всем, кто, как и он, называют себя моими братьями. Понятно ли ему, понятно ли наконец? Все люди на свете — избранные. Других не существует. Рано или поздно всех осудят и приговорят. И его тоже. Не все ли равно, если обвиненного в убийстве казнят за то, что он не плакал на похоронах матери? Псу старика Саламано цена не больше и не меньше, чем его жене. Маленькая женщина-автомат столь же виновна, как парижанка, на которой женился Масон, и как Мари, которая хотела стать моей женой. Не все ли равно, если моим приятелем был и Раймон, а не только Селест, который куда лучше Раймона? И не все ли равно, если Мари сегодня подставит губы какому-нибудь другому Мерсо?» (106)
Сказано:
- Еккл 3:17 И сказал я в сердце своем: «Праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там».
Еккл 8:11 Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.
Вот где истоки равнодушия: если после смерти ничего нет, тогда всё – всё равно. Тогда только и остаётся, что предаваться комфорту и примитивным удовольствиям. Поэтому, даже ощутив потребность в людях во время казни, он в то же время считает людей злыми:
«Чтобы все завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остается только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей — и пусть они встретят меня криками ненависти». (108)
Мысль, что Мерсо считает людей злыми, подтверждается в его интересе к «истории с чехом». (По этой истории Камю написал пьесу «Недоразумение».):
«Однажды я нашел на нарах под соломенным тюфяком прилипший к нему обрывок старой газеты — пожелтевший, почти прозрачный. Это был кусок уголовной хроники, начала не хватало, но, по-видимому, дело происходило в Чехословакии. Какой-то человек пустился из родной деревни в дальние края попытать счастья. Через двадцать пять лет, разбогатев, с женой и ребенком он возвратился на родину. Его мать и сестра содержали маленькую деревенскую гостиницу. Он решил их удивить, оставил жену и ребенка где-то в другом месте, пришел к матери — и та его не узнала. Шутки ради он притворился, будто ему нужна комната. Мать и сестра увидели, что у него много денег. Они молотком убили его, ограбили, а труп бросили в реку.Наутро явилась его жена и, ничего не подозревая, открыла, кто был приезжий. Мать повесилась. Сестра бросилась в колодец. Я перечитал эту историю, наверно, тысячу раз. С одной стороны, она была неправдоподобна. С другой — вполне естественна. По-моему, этот человек в какой-то мере заслужил свою участь. Никогда не надо притворяться». (70)
Мерсо даже не удивляется бесчеловечности матери и сестры. Он считает это естественным. Тогда его вывод о том, что «никогда не надо притворяться», очень даже логичен.
* * *
Кстати, читатели часто восхищаются правдивостью господина Мерсо. Но стоит ли восхищения мотивировка: никогда не надо притворяться, потому что все люди злые и могут произойти неприятные недоразумения.
Мерсо всегда говорит, что думает. Но не есть ли бездумная констатация правды – лень, ограниченность, отсутствие элементарной доброжелательности? А если другому от этой правды будет слишком больно? Или просто неприятно? А если говорящий чего-то не знает или не понимает?
А Уильям Блейк, например, написал:
«Правда, сказанная злобно,
Лжи отъявленной подобна.»
Да и где правдивость в господине Мерсо, если он часто со всеми соглашается только из желания, чтобы его оставили в покое:
«Как всегда, когда я хочу избавиться от кого-нибудь, кого слушаю через силу, я сделал вид, что со всем согласен». (62)
* * *
Для верующего человека атеистическая философия Камю не страшна. Я читала «Постороннего» и на фоне «всё – всё равно» постоянно вспоминала Екклезиаста, испытывая радость от того, что понимаю: всё – суета сует, если живёшь без Бога. Спасибо Альберу Камю! Я читала и ощущала, как жутко жить, не веря в Бога. И даже возникала мысль, что Камю проповедует веру в Бога методом «от противного». Неверующему человеку, мне кажется, читать «Постороннего» жутко: либо тоска до самоубийства, либо отчаяние до «всё позволено». Есть, наверное, ещё один тип читателей: которым близко мировосприятие, показанное в романе. Думаю, эти читатели испытывают чувство глубокого удовлетворения: мол, не один я такой, так и надо жить, и даже нечего заморачиваться хорошо это или плохо.
Долго не могла понять известные слова Камю, что Мерсо — единственный Христос, которого мы заслуживаем. Может быть, живя во времена разгула фашизма, Камю считал, что лучше стремиться к равнодушию, эгоизму, отстранённости, чем проповедовать великие идеи? Равнодушный человек не будет бороться на стороне добра, но и не будет бороться на стороне зла? Но не помогают миру равнодушие, эгоизм, бездуховность. Должен, всё-таки, человек думать, и должен человек осознавать себя не изолированной частицей, а клеточкой единого организма: человечества.
Однажды в магазине, около винного отдела, я видела, как пьющий мужчина просил милостыню. Он что-то постоянно говорил, шутил, читал стихи. Мне врезалось: «Нет души – нет человека».
Бог судит людей не по делам, а по намерениям. Мерсо отдал маму в приют. Но отдал в приют, откладывая это до последней возможности, переживая, стремясь как можно чаще навещать и радовать её? Или отдал в приют – без сомнений и стремления навещать? Совсем разные вещи получаются.
Другой пример: человек совершил убийство. Убил – и ужаснулся, и не может не думать об этом. Или убил – и не думает об этом:
«Потом следователь посмотрел на меня внимательно и даже печально. И пробормотал:
- Никогда еще я не видел души столь очерствелой, как ваша. Все преступники, сколько их ни проходило через мои руки, плакали перед этим скорбным ликом.
Я хотел ответить — потому и плакали, что они преступники. Но тотчас подумал, что ведь и я такой же. Я никак не мог свыкнуться с этой мыслью. Тут следователь встал, словно в знак того, что допрос окончен. Он только спросил еще, с тем же усталым видом, сожалею ли я о своем поступке. Я подумал и сказал — не то чтобы жалею, но мне неприятно. Кажется, он не понял. Но в тот день на этом все и кончилось». (62)
Равнодушие, стремление к комфорту, отрыв от общества, эгоизм, бездуховность приводят человека к абсурду. Человек начинает считать себя центром и смыслом мироздания. Не являются ли подтверждением этого мысли Камю в эссе «Миф о Сизифе»: «Геометрическое пространство, где Божественный разум одобрял бы суждения моего разума для меня непостижимо во веки веков.» (158) Получается, что не человек должен слушаться Бога, а Бог должен слушаться человека?! Вот уж действительно абсурд.
