Русский характер и судьба народа в творчестве Н.С. Лескова
На Орловщине, в селе Горохово, 4 (16) февраля 1831 года в семье небогатого судейского служащего, поповича Семена Дмитриевича Лескова родился сын Николай.
В Орле, недалеко от крутого обрыва над рекой Орликом, некогда стоял высокий деревянный дом с мезонином, в котором прошло его детство. Семья Лесковых жила в нем до 1839 года, когда чиновник орловской уголовной палаты, отличавшийся «твердостью убеждений», близкий в прошлом к Рылееву и Бестужеву, ушел в отставку, резко разойдясь во взглядах с губернским начальством. Семья переселилась в Кромской уезд на небольшой хутор Панино. Там, как вспоминает писатель, где «была водяная мельница с толчеею, сад, два двора крестьян и около сорока десятин земли».
Обаяние родной стороны овладевало воображением мальчика. Навсегда запали в его память предания русской старины, легенды о чудесных странниках и благородных разбойниках, крестьянских поверьях, которые слышал он в глуши Кромского уезда от нянюшек и дворовых. На всю жизнь проникся будущий писатель народным миропониманием. Лесков, по воспоминаниям современников, «верил в народные приметы, хотя и старался этого не показывать». Всю жизнь он испытывал глубокий интерес к народному творчеству, без которого невозможно ощутить полноту духовности народа. Постижение народной жизни рождалось, прежде всего, в самом непосредственном общении с товарищами детства, подневольными крестьянами.
Творчество Лескова трудно сопоставить с произведениями русских писателей XIX века, — и это не потому, что его талант не так велик, как у признанных классиков литературы, а в силу того, что Лесков смотрит на жизнь под другим углом, пытается уловить в ней что-то свое, иное, нежели его предшественники и современники. Л. А. Аннинский так говорит об этой особенности писателя: «Лесков смотрит на жизнь с какого-то другого уровня, чем Толстой или Достоевский; ощущение такое, что он трезвее и горше их, что он смотрит снизу или изнутри, а вернее — из «нутра». Они с необъятной высоты видят в русском мужике… неколебимо прочные основы русского эпоса — Лесков же видит живую шаткость этих опор: он знает в душе народа что-то такое, чего не знают небожители духа, и это знание мешает ему выстроить законченный и совершенный национальный эпос». Но может быть, и не в этом цель художественного изображения? Своеобразие творческого подхода писателя в том, что он не пытается заковать образ в рамки той или иной традиции, он смотрит на жизнь гораздо шире.
Родной язык и его место в жизни личности и народа
... президента более внимательно взглянуть на сущность и место родного языка в жизни сограждан. Родной язык -- это факел, освещающий человеку мир, помогающий ему в нём разобраться и найти себе достойное ... сложилось, что украинский и русский - родные языки нашего народа. Они оба должны быть государственными, чтобы нести народу знания и культуру, способствовать экономическому развитию и процветанию. Они ...
В конце жизненного пути Николай Семенович Лесков, оценивая созданное им за три десятилетия подвижнического служения литературе, сказал А. И. Фаресову, своему первому биографу; «Сила моего таланта в положительных типах… Эти «Однодумы», «Пигмеи», «Кадетские монастыри», «Инженеры-бессребреники», «На краю света» и «Фигуры» — положительные типы русских людей». А значительно ранее в письме к И. С. Аксакову он очень точно определил характернейшую черту своего творчества; «Я, рисуя реально, всегда стараюсь найти частицу добра в описываемых лицах. Это я действительно ищу, нахожу и отмечаю всегда с усиленным старанием».
Неустанные поиски добра и добрых людей с неизбежностью привели Лескова к знаменитому циклу рассказов и легенд «Праведники». Цикл складывался постепенно: в его основу лег сборник 1880 года «Три праведника и один Шерамур», куда вошли «Пигмей», «Однодум», «Кадетский монастырь». Позднее Лесков значительно расширил состав книги.
В предисловии к сборнику Лесков рассказал предысторию книги: о том, как им овладело «лютое беспокойство», вызванное мрачными словами «большого русского писателя» (А. Ф. Писемского), объявившего, что он во всех соотечественниках видит лишь «одни гадости» и «мерзости». С точки зрения Лескова, это глубоко несправедливое мнение, отчаянный и гнетущий пессимизм. «Как, — думал я, — неужто, в самом деле, ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего кроме дряни? Неужто все доброе и хорошее, что когда-либо заметил художественный глаз других писателей, — одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно».
Жгучая душевная потребность и побудила Лескова «искать праведников». Расспросы и «розыск» привели к открытию не праведных, а просто хороших людей. Рассказы о них и предложил он читателю с просьбой рассудить, что в его «антиках», «теплых и живых» чудаках «возвышается над чертою простой нравственности».
Предисловие Лескова с «хитринкой»; в нем есть своего рода вызов, лукавство. Автору «Соборян», «Захудалого рода», «Запечатленного ангела» не было никакой необходимости вдруг пуститься в путешествие по стране в поисках положительных русских типов. Они давно уже обрели достойное место в произведениях писателя, по словам одного из героев Горького, «пронзившего… всю Русь». И конечно не случайно Лесков позже включил в цикл «Праведники» написанный еще в начале 1870-х годов рассказ «Очарованный странник», герой которого Иван Северьянович Флягин («в полном смысле богатырь, и притом типический, простодушный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца») мечтает «за народ умереть». С полным правом Лесков мог причесть к праведникам и героев «Павлина», «На краю света», святочных рассказов.
Да и начал Лесков «розыск» в местах и ведомствах, природой вещей созданных для взращивания мздоимцев, палачей и «службистов». Герой «Пигмея», «служил… в ведомстве с. петербургской полиции и, на самом ничтожном месте: на обязанности его лежало распоряжаться исполнением публичных телесных наказаний». Естественно, что он к своим обязанностям привык, исполняя их со спасительным и необходимым в таком деле автоматизмом. В «Однодуме» повествуется о квартальном, в «Кадетском монастыре» — о тех,, кого «любят представлять сплошь «скалозубами»».
Николай лесковчеловек на часах. Сочинения по рассказу Лескова «Человек на часах
... за судьбу главного героя. И я рад, что сердечность возобладала над бездушностью государственных законов и правил. Сочинение «Человек на часах» по рассказу Н. Лескова Когда я читал произведение Николая Лескова «Человек на часах», то размышлял о ...
Не следует, впрочем, торопиться с выводом, что целью Лескова было парадоксальными ситуациями и сочетаниями поразить читателя. В преднамеренности, сказавшейся в выборе героев и сюжетов первых рассказов о праведниках, по-своему выразилось широкое гуманистическое миросозерцание» писателя, врага любых «гуртовых» и скороспелых приговоров на основании только сословной или служебной «видимости». Логично предположить, что, создавая «Пигмея», Лесков вспоминал слова высоко чтимого им Герцена: «Ничего в мире не может быть ограниченнее и бесчеловечнее, как оптовые суждения целых сословий по надписи, по нравственному каталогу, по главному характеру цеха».
Герои Лескова, как правило, люди маленькие, занимающие незначительные должности, — «настоящие пигмеи», «мелкотравчатые». Писатель предельно заостряет ситуацию, показывая, «что может сделать для ближнего самый маленький человек, когда он серьезно захочет помочь ему» («Пигмей»), до какого «неожиданного акта дерзновенного бесстрашия» («Однодум») способен он в особенные минуты подняться. А солдата Постникова («Человек на часах») Лесков называет «героическим лицом», хотя вообще он старается избегать высоких слов, всячески подчеркивая земную и очень «простую», гуманную суть характеров и дел своих деликатна совестливых чудаков-правдолюбцев, «которые любят добро просто для самого добра и не ожидают никаких наград за него, где бы то ни было». В то же время жизнь Рыжова, воспитателей кадетов и других правдоискателей, по убеждению Лескова, есть именно трудный, величественный подвиг. Лесков писал в заметке «О героях и праведниках»: «Прожить изо дня в день праведно долгую жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив, не огорчив ближнего и не осудив пристрастно врага, гораздо труднее, чем броситься в бездну, как Курций, или вонзить себе в грудь пук штыков, как известный герой швейцарской свободы…»
«Младопитатели» кадетского монастыря не герои, но, настаивает Лесков, несомненные праведники, да еще жившие в «глухую пору» николаевской реакции, во времена, «в которые святое и доброе больше чем когда-либо пряталось от света» К тому же они были «не из чернородия и не из знати, а из людей служилых, зависимых, .коим соблюсти правоту труднее.,.» Директор «обители» Перский, эконом Бобров, «воспетый Рылеевым», доктор Зеленский, архимандрит Ириней Нестерович — все эти бессребреники и холостяки («Мне провидение вверило так много чужих детей, что некогда думать о собственных», — говорил безукоризненно честный и доблестный генерал-майор Перский) оставались преданы высшему человеческому долгу, что, как прекрасно показано в рассказе, в их положении после событий 14 декабря 1825 года было равнозначно героизму Они спасли тысячи душ, оставшись жить в памяти своих «детей» навечно. «Такие люди, стоя в стороне от главного исторического — движения, как правильно думал незабвенный Сергей Михайлович Соловьев, сильнее других делают историю», — поясняет главную и очень глубокую мысль произведения писатель.
Анализ произведений Н.С. Лескова
... из Министерства народного просвещения. Писатель вновь оказался в духовной изоляции. Материальное положение Лескова было поправлено изданием в 1889-1890 годах десятитомного собрания его сочинений (позже ... Сатирически изображенному быту коммуны, организованной «нигилистами», противопоставлены скромный труд во благо людей и христианские семейные ценности, которые должны спасти Россию от гибельного пути ...
Лескова всегда влекло к прошлому, и особенно к той «глухой поре», в которую делали историю праведники «Кадетского монастыря» и совершил подвиг солдат Постников, чья нервная натура (дошел до «сомнений рассудка») не выдержала криков утопавшего. В «Человеке на часах» (по определению писателя, это «отчасти придворный, отчасти исторический анекдот») преобладают ирония и гнев Лескова, достигающие кульминационной точки в предпоследней главе рассказа, где на сцене появляется новое и отнюдь не героическое лицо «пьесы» — «тихоструйный» митрополит с «восковыми перстами», цинично внушающий, что «наказание… на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания», и «воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны может быть гораздо полезнее, чем превозноситься знаком».
Митрополит — это «катехизатор» Филарет Дроздов, фигура особенно ненавистная Лескову, любившему повторять слова историка С. М. Соловьева: «Николай погубил тысячи, а Филарет тьмы». Духовный владыка разрешает сомнения «службистов», вполне разделяя мнение полковника Свиньина, державшегося «того правила, что на службе всякая вина виновата». Митрополит доволен тем, как счастливо закончилось неприятное и чрезвычайное событие. Доволен, понятно, получивший медаль «лжеспасатель». Удовлетворены и все остальные герои, в том числе Постников* заслуживший «награду» на спине, по приказу Свиньина запечатленную не испорченными «либерализмом» новобранцами. Уже «вознагражденный», он благодарит «высокородие» за «отеческую милость». Лишь автор отказывается присоединиться к «патриархальной» идиллии, ставя последнюю точку над в рассказе: «вероятно и сам бог был доволен поведением созданной им смирной души Постникова».
Гуманный командир роты Миллер бессилен чем-либо облегчить участь часового. Напротив, его заступничество только усугубило наказание. Бессилен и «неутомимый правдолюбец» Фермор, этот «чудак, опоенный самою щекотливою честностью», отказавшийся купаться в золоте, но и не пожелавший уйти в монастырь, последовав благому «правилу» Брянчанинова и Чихачева: «отыди от зла и сотвори благо» («Инженеры-бессребреники»).
Лесков воздает должное честности и благородству несостоявшихся инженеров, очень хорошо понимает логичность, даже неизбежность их «бегства» из мира, но ему гораздо ближе и симпатичнее смелый «боец» Николай Фермор, который «не хотел бежать от жизни в свете, а, напротив, хотел борьбы со злом… хотел внести посильную долю правды и света в жизнь».
Фермор — трагическая фигура, а сдержанный, стилизованный под документальную хронику рассказ «Инженеры-бессребреники», пожалуй, самое грустное произведение в цикле «Праведники». Отчаянием, превосходящим мрачные суждения «большого русского писателя», веет от слов из письма Фермора: «Я не вижу смысла жить в том ужасном сознании, что чести и настоящему благородству нет места в русской жизни..» .Неизлечима «болезнь» героя, потерявшего «веру в людей». В донкихотстве Фермора, как и во всяком донкихотстве, есть и смешная сторона. Его речи слишком не соответствуют среде и обстоятельствам. Лесков рельефно вскрывает всю несостоятельность и бессмысленность усилий героя что-либо изменить в самом капище зла. Обычно писатель добродушно подсмеивается над своими трогательными чудаками. Но здесь господствует скорбное недоумение автора, шаг за шагом прослеживающего как донкихотство «переходит в трагизм»: Петербург, Варшава, сумасшедший дом на седьмой версте и, наконец, самоубийство героя, «который желал переведаться со злом и побороть его в жизни», а в итоге «сам похоронил себя в бездне моря», В небольшом историческом «анекдоте» («Человек на часах») и «бытовых апокрифах» («Инженеры-бессребреники») с исключительной художественной силой обрисован Лесковым духовный климат и характеры эпохи тридцатых годов («директории»).
Художественное мастерство А. И. Куприна (на примере полесских ...
... говорит о намерении Куприна разработать полесскую тему в ряде художественных произведений. Ко времени опубликования этого первого рассказа была уже написана ... Куприн, уезжая осенью 1901 года с юга в Петербург, жена писателя говорит, что он «был уверен, что ничто на ... томный, согревающий мир». Роскошная, яркая природа Полесья и самобытные человеческие характеры – вот что поразило Куприна, глубоко запало ...
«Розыск» праведников среди «людей служилых» дал парадоксальные в трагические результаты: «неберущий квартальный» Рыжов, инженеры-бессребреники, петербургский полицейский, совершивший «измену», часовой, нарушивший устав, «скалозубы», оказавшиеся людьми «такого ума, сердца, честности и характеров, что лучших, кажется, и искать незачем», «бывший офицер, да еще и без всякой благородной гордости» Вигура. Пестрое собрание чудаков и правдоискателей — «маленьких великих людей», по точному и образному определению Горького.
И все же в центре книги не они, а легендарные богатыри «Очарованного странника», «Несмертельного Голована». Улавливая типичные черты устного народного творчества, Лесков создает «легенды, нового сложения»: «Это их эпос, и притом с-очень, «человечкиной душою»». Прослеживая, каким путем складывается современная легенда, писатель менее всего стремился к педагогическим или публицистическим целям — изобличению суеверия темной массы, простонародной «глупости». Лесков бережно передает «ребяческую поэзию» народной легенды, убежденный, что познать, «как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, как делается история».
Движение легенды с наибольшей отчетливостью прослежено Лесковым в «Несмертельном Головане». Прост состав легенды и очевидны обстоятельства (эпидемия), взрастившие ее: «В этакие горестные минуты общего бедствия народ выделяет из себя избранника, и тот творит чудеса, которые делают его лицом мифическим, баснословным, «несмертельным». Начало легенде положил Голован тем, что «безбоязненно входил в зачумленные лачуги» и его «язва не касалась», чему «не умедлили подыскать сверхъестественное объяснение», а мифическим героем он стал после рассказа мужика Паньки о том, как «молокан» отрезал икру у ноги и бросил ее в реку: «Он, таким образом, изболясь за людей, бросил язве шмат своего тела и тем… за всех отстрадал, а сам он от этого не умрет, потому что у него в руках аптекарев живой камень и он человек «несмертельный»». Поступок Голована потряс всех. Естественному действию тут же нашлась суеверно-поэтическая рамка: возникла баснословная легенда, вскоре обросшая фантастическими подробностями.
Изображение русского национального характера в произведениях Н.С. Лескова
... Толкование сущности характера русского человека мы находим во многих его произведениях. Период творчества Лескова 70-х - середины 80-х годов характеризуется стремлением писателя найти положительные идеалы в русской жизни ...
Подвиги Голована во время морового поветрия направили работу «мечтательного суеверия» по определенному руслу. Не будь язвы, его известность ограничилась бы узким кругом прислуги дворянских домов, а в глазах остальных он остался бы кем-то вроде медника Антона, «астронома» и «вольнодумца», с очевидными для среды признаками слабоумия. Антон вне общества. Он отверженец и одиночка. Подвижничество и бесстрашие Голована вознесли его над средой, превратили в «кудесника» и «волхва».
Все тайны, возникшие вокруг Голована, имеют простую, реальную «подноготную». Праведность и невероятность Голована, разъясняет Лесков, заключается в его нравственной чистоте и любви, что превыше смерти и тлена. Но и народная легенда отнюдь не «лыгенда». Она эквивалент правды, парадоксально уступающий последней в невероятности: «Они (Голован и другие народные герои. — В, Т.) невероятны, пока их окружает легендарный вымысел, и становятся еще более невероятными, когда удается снять с них этот налет и увидать их во всей святой простоте. Одна одушевлявшая их совершенная любовь поставляла их выше страхов и даже подчинила им природу…»
Голован не мученик, подобно святому Антонию. Ему не нужно «закапываться в землю», «бороться с видениями», да и не может быть никаких видений у героя легенды Лескова. Вера Голована всеобъемлюща, он признает единый закон, равно существующий для всех — православных, сектантов, язычников, русских, украинцев, евреев. «Сумнительность в вере», веротерпимость, еретичество Голована — черты, роднящие его с другими праведниками и реформаторами Лескова, к которым должны быть отнесены и поп-запивашка, молящийся за души самоубийц, не одолевших «борений жизни» («Очарованный странник»), и бедняк Пизонский, сочинивший молитву о хлебе на долю каждого человека — «на хотящего, просящего, на произволящего и неблагодарного» («Соборяне»), и «мужиковатый серафим» отец Василий («Дворянский бунт в Добрынском приходе»).
Еретик, разумеется, «полицейский философ», «библейский социалист» Рыжов: он и «в вере был человек такой-некий-сякой». Что же касается отца Кириака («На краю света»), тот прямо назван Лесковым «своего рода новатором», который, «видя этот обветшавший мир, стыдился его и чаял нового, полного духа и истины». Поразительна фигура необычного миссионера, отказывающегося крестить язычников, сердящегося, когда их именуют «неверными», с его проникновенной речью о «человечке без билета» и трогательной заботой о «девчонках маленьких дикарских», для которых он мастерит «уборчики».
Автор «Соборян» признавался в 1875 году (накануне создания рассказа «На краю света»), что его «подергивает теперь написать русского еретика — умного, начитанного и свободомысленного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего ее только в одной душе своей. Я назвал бы… повесть «Еретик Форносов»…» Такой повести Лесков не написал, но «сомнительным» еретическим духом буквально пропитаны почти все его произведения, начиная с замечательного рассказа «На краю света», о котором Л. Н. Толстой сказал: «Очень хорошо. У тунгуза показана простая, искренняя вера и поступки, соответствующие ей, а у архиерея — искусственная». Язычник-проводник, озадачивший архиерея своими представлениями о христианской вере и «Христосике», преображается в финале рассказа в символический и фантастический образ: пустынный ангел («крылатая гигантская фигура», «сказочный Гермес»), спаситель и благовестник—«небо вдруг вспыхнуло, загорелось и облило нас волшебным светом: все приняло опять огромные, фантастические размеры, и мой спящий избавитель представлялся мне очарованным могучим сказочным богатырем… Мнилось мне, что это был тот, на чьей шее обитает сила; тот, чья смертная нога идет в путь, которого не знают хищные птицы: тот, перед кем бежит ужас, сокративший меня до бессилия…»
Константин Васильевич Иванов: жизнь и творчество
... имея за плечами всего-то 17—18 лет жизни, Константин Иванов сумел воплотить в 3 тысячах стихотворных строк глубинные пласты ... явились тогда гигантским шагом вперед в этой области, а сочинения К. Иванова утвердили классические нормы чувашского стиха», - так ... дооктябрьской литературе, и вместе с творениями других современных им писателей открыли ей путь к большому социальному звучанию. Поэмы К. ...
Постепенно еретические мотивы перерастали в творчестве Лескова в антицерковные, — все более и более дерзкие, «потрясовательные». В проложных (византийских) сказаниях они выступили еще обнаженнее, чем в русских рассказах и легендах. Проложные повести создавались параллельно с рассказами о русских праведниках. Их многое объединяет, что было сразу же распознано современной критикой; так, публицист журнала «Русская мысль» обоснованно сближал «Скомороха Памфалона» и «Человека на часах»; «Не лишено… значения… напечатание рядом в одной книжке «восточной легенды» и чисто русского рассказа о том, как часовой, оставивший, вопреки «уставу», свой пост, спас утопавшего и получил за то «наказание на теле». Скоморох Памфалон и рядовой Постников поступали совсем не по «регламентам», даже вопреки «регламентам»; оба, «спасая жизнь другому человеку», губили самих себя».
Лесков в византийских легендах «интернационализирует» тему праведничества, переводит ее во вселенскую плоскость. Мечта писателя о всеобщей гармонии, царстве разума, добра и света получает дальнейшее, углубленное развитие в притчах о блудницах, разбойниках, скоморохах Александрии и Дамаска первых веков христианства.
Пролог—старинный литературный сборник, в котором повести, сказания, жития распределены по 366 дням древнерусского года, с первого сентября по тридцать первое августа. Уже в XIII веке он стал одной из популярнейших книг на Руси. Печатный Пролог многократно переиздавался, начиная с. 1641 года. К рассказам Пролога часто обращались писатели нового времени: А. Н. Радищев, В. А. Жуковский, Н.М. Карамзин, А. С. Пушкин, Н. А. Некрасов. Высоко ценил Пролог Л. Н. Толстой. Книга послужила источником многих произведений писателя, на что сочувственно откликнулся Лесков, защищая Толстого от нападок ревнителей благочестия в статье «Лучший богомолец», и одновременно давая свой «пересказ» одной из притч («Повесть о богоугодном дровоколе») Именно Толстой вдохновил Лескова, побудив обратиться к Прологу. Большинство легенд Лескова вышли в издательстве «Посредник», куда они и предназначались как чтение для народа, что, бесспорно, было с просветительской точки зрения разумно, отвечало вкусам и традиционным интересам простолюдина. «Дух житийских сказаний, — подчеркивал Лесков,— ближе знаком нашему… простолюдину. Он усвояется простонародьем по устным рассказам, часто очень попорченным в устной передаче, но зерно той идеи, из которой развилось повествование, всегда в нем сохранено».
Иван флягин в повести очарованный странник (образ и характеристика) лескова
... повести «Очарованный странник». Мы знакомимся с Иваном Флягиным во время путешествия автора-рассказчика по Ладожскому озеру. В портрете героя угадываются фольклорные и прежде всего былинные черты. Лесков сопоставляет Ивана ... Илью Муромца… » можно рассматривать в качестве определяющего ориентира к авторскому пониманию этого образа. Иван Флягин прожил нелегкую жизнь. Ему выало немало страданий, но он ...
В эпилоге «Сказания о Федоре-христианине…» Лесков очертил характер и педагогическую цель предпринятого им «нового изложения» старинной притчи. «Повесть эта не есть баснословие, измышленное досугом писателя. Это есть истинная история, в древние годы действительно бывшая и в давние же годы писанная… Ныне она от старых записей взята и в новом изложении подается для возможного удовольствия друзей мира и человеколюбия, оскорбляемых нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения». лесков очарованный странник
Лесков, однако, вовсе не ограничился пересказом «старых записей». Он всего лишь воспользовался фабулой притчи, да и в нее внес немаловажные изменения. В остальном «Сказание» — оригинальное художественное творение Лескова, по сути, чисто внешне соприкасающееся с рассказом Пролога. Горячий противник национальной религиозной розни, Лесков темпераментно отстаивает здесь, как и в других легендах, единство человеческого рода, воюя «не с плотью и кровью, а с тьмою века, — с духами злобы, живущими на земле». Вероучителям — младопитателю и меламеду он противопоставляет грека Панфила (по-гречески: «Всеми любимый») «старого эллинского научения». Этот умный и справедливый человек стремился к тому, «чтоб’ у детей в постижении разума никакого разделения не было, а больше бы крепли любовь и согласие», «не только учил их по книгам, но и на словах давал всем правильные наставления к жизни, чтобы никто один другого не уничижал, и никто друг над другом ничем не превозносился».
Лесков решительно осовременивает сюжеты и образы притч Пролога. Симптоматично то, как он сочувственно воспринял «Иродиаду» и «Искушение св. Антония» Г. Флобера: «Это буквально был вспрыск свежей струи из-под седого, мхом обросшего камня. Одни сравнения Иоанна с придворными проповедниками нашего времени как ожгли глаза всем, кто хотел в это всмотреться». И в свои ближневосточные и «африканские» легенды писатель постоянно и’ обильно вводит злободневные мотивы. Сжатая панорамная картина византийских нравов, открывающая повесть «Скоморох Памфалон», несомненно, имеет самое непосредственное отношение к России 1880-х годов: «Как сверху, так и снизу все общество было испорчено порчей». «Катехизатор» в «Прекрасной Азе», младопитатель в «Сказании о Федоре-христианине…» с его фанатичной религиозной нетерпимостью, римский папа, патриархи едесский, цареградский, иерусалимский, антиохийский, единодушные в презрении и вражде к варварам в «Совестном Даниле» («все сказали, что убить иноверца и обидчика это вовсе не грех, и что… совсем не о чем скорбеть, что он убил варвара»), епископ в проложном романе «Гора», то есть высшее духовенство и церковный клир гневно, сатирически изображены Лесковым. То были прямые нападки на институт церкви. Современники безошибочно узнали в легендарных владыках вполне реальные русские фигуры: не только московского митрополита Филарета, но и обер-прокурора святейшего Синода К. П. Победоносцева, которого Лесков в письмах и устных беседах неизменно называл Лампадоносцевым или Лампадоносцем. Неудивительно, что легенды встретили’ энергичное противодействие русской цензуры. Они вызвали крайнее неодобрение Победоносцева, возможно, усмотревшего в образе младопитателя из «Сказания о Федоре-христианине…» и личный выпад против себя. По мнению обер-прокурора Синода, Лесков был коварный враг православной церкви и «вредный» писатель.
Рассуждение по сказу Н.С.Лескова «Левша»
... гордились своими мастерами и любили Родину, как любил её левша. Лесков считает, что "простой человек… спасает Россию», - так ... и не ценили простого человека. Мне понравились слова англичанина о Левше: «У него, — говорит, — хоть и шуба ... левша перекрестился и помер». Лесков подчеркивает, что герой умер «с верностью», то есть остался верным своей стране и в последний час думал только о ней, а не о ...
Антицерковные мотивы в проложных повестях органично переплетались с антигосударственными. Сожженный заживо в Иродовой темнице разбойник Анастас кричит похотливому епарху (византийскому губернатору) Милию: «Ты самый лютый злодей аскалонский!» Темничнику Раввуле, скорописцу Евлогию, циничному, отвратительному доимщику Тивуртию в «Аскалонском злодее», вельможам, купцам, ростовщикам в других повестях Лесков противополагает мир отверженных и несчастных. Здесь он обретает своих праведников. Спасенная Тения не без грусти заключает, вспоминая недавние коллизии страшной и неравной борьбы, в которой сломался даже муж-христианин, что поддержали ее лишь «те, которые сами жить не думали: один был отшельник в могиле, а другой — обреченный на смерть Анастас». Памфалона прогнали высокомерные подруги Магны Таора и Фотина, а Сильвия-дева приказала слугам побить медным прутом жалкого лицедея. Откликнулась на мольбу о помощи Магне гетера Азелла, а в «Прекрасной Азе» береговая блудница поделилась с героиней циновкой и прикрыла от ночной стужи одеждой. Праведники легенд Лескова подобно Памфалону (эта «дегтярная бочка», «негодная тварь», развлекающая гетер и их клиентов) не могут «о своей душе думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь». Веселый и беззаботный шут из повести, в которой, по словам автора «нет ничего религиозного,—до того, что даже не упоминается ни про евангелие, ни про церковь, ни про попа, ни про дьякона, ни про звонаря», преподносит спасительный урок Ермию. Лесков едко иронизирует над отшельническим подвигом столпника, тонко опровергает его мизантропический приговор: «Весь мир лежит во зле». Карикатурен и нелеп внешний облик старца. «Полинявший пустынник» с потешным синим хохолком превратился в идеального партнера скомороха. Многолетние молитвы и размышления о боге и людях привели бывшего епарха только к отчаянию. Все его столпничество и отшельничество — ложь, гордыня и самомнение, в чем Ермия убедил безыскусный и правдивый рассказ Памфалона. Ермий возвращается к людям, так как знает теперь, что «птицы должны жить в скале, а человек должен служить человеку».
Лесков и в византийских легендах держится «перстного и земного». Правда, старец-молчальник Фермуфий («Аскалонский злодей») призывает обратить взоры к небу («Храни чистоту! Вверх гляди, вверх!»), укрепляя Тению в намерении остаться верной супружескому долгу, а не «разлиться ручьем» ради блага близких, как ей советуют все. Но как-то холодно звучат монологи благочестивой язычницы, и, напротив, с подлинным вдохновением, броско обрисованы общедоступные красавицы «труппы» Сергия, исполняющие сладострастные танцы с «исканием осы, залетевшей в одежду», Иродова темница, ритуальное грехопадение «в честь Диониса и богини Изиды». В «Аскалонском злодее», «Горе» проложиый рассказ перерастает в историческую повесть и роман.
Судя по обзору «Легендарные характеры», Лесков задумал создать несколько томов византийских легенд и повестей. Осуществил замысел писатель лишь частично. Как бы далеко ни уходил Лесков в новых переложениях притч от источника, сам по себе жанр проложных сказаний все-таки сковывал его творческие возможности. Лескова неодолимо притягивала современность, животрепещущие, «проклятые» русские вопросы, на которые он испытывал потребность откликнуться прямо и не в «историческом роде». В 1890-е годы «розыск» праведников явно отошел на задний план в творчестве писателя. «Мои последние произведения о русском обществе, — передает слова Лескова Фаресов, — весьма жестоки. «Загон», «Зимний день», «Дама и фефела»… эти вещи не нравятся публике… Да я и не хочу нравиться… Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает.. .Я хочу бичевать ее и мучить. Роман становится обвинительным актом над жизнью».
Похвальное слово Толстого, духовным общением с которым Лесков необыкновенно дорожил, о желчном и «потрясовательном» «Загоне», весьма обрадовало писателя. К Толстому Лесков испытывал благоговейное чувство как к гениальному художнику и «учителю жизни», которого он ставил в один ряд с величайшими умами человечества. Многие произведения писателя, в том числе «Фигура», «Пустоплясы», византийские сказания, отмечены несомненным и сильным влиянием Толстого, хотя его строгая, аскетическая проповедь, не говоря уже о чудачествах «толстовцев», вызывала сопротивление и «ропот» Лескова. Толстой прекрасно сознавал, что в полном смысле Лесков не был его учеником и последователем. Впрочем, очень понятные и немалые разногласия не повлияли на интенсивные, плодотворные личные и творческие связи великих современников. Высоко были оценены Толстым «На краю света», «Томление духа», «Прекрасная Аза». Но больше всего он любил рассказ «Под рождество обидели»: включил, переработав и переименовав («Воров сын») в «Круг чтения», часто читал вслух близким и детям, вспомнил, создавая судебные главы романа «Воскресение».
Толстому принадлежат и пророческие слова: «Лесков — писатель будущего, его жизнь в литературе глубоко поучительна». Подлинное значение литературной деятельности Лескова открывалось, действительно, медленно и постепенно. Большую роль в открытии Лескова-художника сыграл Горький. «Он прекрасно чувствовал то неуловимое, что называется «душою народа»,— писал, Горький, выделяя в творчестве писателя именно рассказы и легенды о праведниках, в которых Лесков «как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством».
Лесков однажды мудро сказал: «Искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты». Этому высшему завету Лесков оставался верен всегда, сохранив для потомков память о замечательных русских людях, душевную красоту которых он «прекрасно чувствовал» и «великолепно изображал».
Читая произведения Николая Семеновича Лескова, неизменно отмечаешь оригинальность и яркую самобытность этого писателя. Его язык и стиль совершенно неповторимы и удивительно гармонируют с сюжетом того или иного произведения. Столь же оригинальны его произведения и по содержанию.
Основная их тема — духовная жизнь страны и народа. Главным для писателя является исследование жизни России, размышления о ее прошлом и будущем. Но, в отличие от Островского, Некрасова и Толстого, Лесков основное внимание уделяет изображению судеб отдельных людей.
Герои его произведений — русские в полном смысле этого слова. Они настоящие богатыри, их судьбы неразрывно связаны с судьбой всего народа.
Таков Иван Северьяныч Флягин (“Очарованный странник”).
Перед нами повесть о жизни простого человека, богатой приключениями и необычными ситуациями. Однако при более вдумчивом чтении за простым, бытовым повествованием можно рассмотреть глубокое исследование судьбы целого народа. Иван Северьяныч честен и беспристрастен в суждениях о себе. Поэтому читатель имеет возможность всесторонне оценить этого героя, его положительные и отрицательные качества.
Многое пришлось пережить Флягину: и барский гнев, и татарский плен, и неразделенную любовь, и войну. Но из всех испытаний выходит он с честью: не унижается перед господами, не покоряется супостатам, не дрожит перед смертью и всегда готов пожертвовать собой ради правды. Он никогда и ни при каких обстоятельствах не изменяет своим убеждениям, принципам и вере.
Иван Флягин — человек глубоко религиозный, и вера помогает ему оставаться самим собой. Ведь не принял он в плену мусульманскую веру, хотя этим мог значительно облегчить себе жизнь. Более того, Иван пытается бежать, терпит неудачу и снова совершает побег. Зачем он это делает? Ведь на родине его ждет не лучшая жизнь. Ответ Ивана Северьяныча прост: затосковал по родине, да и негоже русскому человеку жить среди “бусурман”, в неволе. Бог всегда живет незримо в душе “очарованного странника”.
И заканчивает свой путь Иван в монастыре послушником. Это единственное место, где он наконец обретает покой и благодать, хотя поначалу и повадились бесы искушать его: при виде людей в Иване Северьяныче “дух поднимался”, напоминая о былой неспокойной жизни.
Иван Северьяныч следует туда, куда гонит его судьба, и всецело отдается на волю случая. Ему не свойственно какое-либо планирование жизни. И это, считает Лесков, характерно для всего русского народа. Ивану Флягину чуждо всякое корыстное деяние, ложь и интриги. Он откровенно рассказывает о своих приключениях, ничего не утаивая и не скрашивая перед слушателями. Его, на первый взгляд, беспорядочная жизнь имеет особую логику — от судьбы никуда не деться. Иван Северьяныч корит себя за то, что сразу не пошел в монастырь, как было обещано матерью, а пытался найти лучшую долю, познав только одни страдания. Однако куда бы он ни стремился, где бы он ни был, перед ним всегда оказывалась черта, за которую он ни за что не смел переступить: он всегда чувствовал четкую грань между праведным и неправедным, между добром и злом, хотя некоторые поступки его иногда кажутся странными. Так, он убегает из плена, оставляет своих некрещеных детей и жен, ничуть не сожалея о них, бросает деньги князя под ноги цыганке, отдает порученного ему ребенка матери, отняв при этом его у отца, убивает брошенную и опозоренную женщину, которую любит. И более всего поражает в герое то, что даже в самых сложных ситуациях он не задумывается над тем, как надо поступить. Им руководит какое-то интуитивное нравственное чувство, которое его никогда не подводит. Лесков считал, что эта врожденная праведность — неотъемлемая черта русского национального характера.
Присуще русскому человеку и так называемое “расовое” сознание, которым в полной мере наделен Иван Флягин. Этим сознанием проникнуты все поступки героя. Пребывая в плену у татар, Иван ни на минуту не забывает, что он русский, и всей душой стремится на родину, наконец совершает побег. Никто и никогда не говорил ему, что нужно делать и как надо поступить. Иногда его поступки, казалось бы, совершенно алогичны: он вместо воли просит у барина гармонику, из-за каких-то птенцов рушит свою благополучную жизнь в помещичьем имении, добровольно идет в рекруты, пожалев несчастных стариков и т. п. Но поступки эти раскрывают перед читателем ту безграничную доброту, наивность и чистоту души странника, о которой он сам даже не подозревает и которая помогает ему с честью выходить из всех жизненных испытаний. Ведь душа русского человека, по глубокому убеждению Лескова, неисчерпаема и несокрушима.
Тогда в чем же причина несчастной судьбы русского человека? На этот вопрос писатель ответил, раскрыв причину трагической судьбы своего “очарованного странника”: не по предназначенному ему Богом пути следует русский человек, а, сбившись однажды, вновь найти дорогу не может. Еще в начале повести задавленный лошадьми монах предсказывает Ивану: “…будешь ты много раз погибать и не разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно обещание за тебя и пойдешь в чернецы”. И в этих словах воплощает писатель судьбу всей России и ее народа, которому суждено пережить множество горестей и бед, пока не найдет он свой единственный, праведный путь, ведущий к счастью.
«Соборяне»
Предмет рассказа составляет «житье-бытье» представителей старгородской «соборной поповки»: протоиерея Савелия Туберозова, священника Захария Бенефактова и дьякона Ахиллы Десницына.
Бездетный Туберозов сохраняет весь пыл сердца и всю энергию молодости. Личность Бенефактова — воплощенная кротость и смирение. Дьякон Ахилла богатырь и прекрасно поет, но из-за своей увлеченности получает прозвище «уязвленного». Предводитель дворянства привозит из Петербурга три трости: две с одинаковыми золотыми набалдашниками и одну с серебряным для Ахиллы, чем наводит на поповку «сомнение». Туберозов увозит обе трости в город и на своей гравирует «Жезл Ааронов расцвел», а на трости Захарии — «Даде в руку его посох». Ахиллову трость он прячет под замок, потому как она не полагается ему по сану. «Легкомысленная» реакция Ахиллы приводит к тому, что отец Савелий с ним не разговаривает. Со времени своего рукоположения Туберозов ведет «демикотоновую» книгу, куда записывает, как «прекраснодушна» его супруга Наталья Николаевна, как он знакомится с барыней Плодомасовой и её слугой-карликом Николаем Афанасьевичем, как бедняк Пизонский пригревает мальчика-сироту. Последняя история служит основой для проповеди, за которую, а также за неподобающее отношение к раскольникам, на протопопа пишут доносы. Ахилла «уязвлен» учителем Варнавой Препотенским, который ставит опыты над утопленником.
В день Мефодия Песношского, когда «пейзаж представляет собой простоту жизни, как увертюра представляет музыку оперы», жители Старгорода идут купаться. Выезжающий на красном коне из реки Ахилла рассказывает, что отобрал у учителя Варнавки кости покойника, но их снова украли. Лекарь стращает дьякона незнакомыми словами, тот обещает «выдушить вольнодумную кость» из города и просит называть себя «Ахиллой-воином». Валериан Николаевич Дарьянов приходит к просвирне Препотенской, где застает её сына Варнаву. Тот сообщает, что математически доказал Туберозову «неверность исчисления праздничных дней» и считает, что такие, как протопоп, замедляют «революцию» и вообще служат в тайной полиции.
Когда мать отдает Ахилле кости, Препотенский отправляется к акцизнице Дарье Николаевне Бизюкиной, и та дает ему платок на шею, чтобы, когда Ахилла его бил, было «мягко и небольно». Варнава возвращает кости, мать их хоронит, но свинья выкапывает, Препотенский дерется с Ахиллой. Разговор Варнавы слышит ученица Туберозова Серболова, которая призывает Препотенского не огорчать мать. Просвирня признает, что сын её добрый, но испорченный и, в то время как он кормит её лошадиной ветчиной, поит его наговорной водой.
Когда к просвирне приходит Туберозов, Препотенский достает кости, укладывает их на голову и показывает протопопу язык. Но перед Варнавой предстает грозный дьякон, и учитель отдает кости акцизничихе Бизюкиной, говоря, что за ним гонятся шпионы и духовенство. Муж Бизюкиной щелкает на дьякона челюстями скелета, и от камня Ахиллы его спасает защита Туберозова. Протопоп боится, что этой историей смогут воспользоваться «дурные люди». Ахилла приводит к протопопу Данилку, который утверждает, что долгожданный дождь прошел лишь благодаря природе. Протопоп выгоняет еретичествующего Данилку и призывает Ахиллу не свирепствовать. Но дьякону «утерпеть невозможно», и он в своем «радении» полагается лишь на силу, объясняя Данилке, что наказал его по «христианской обязанности». Мещане считают, что Данилка только повторяет слова действительно заслужившего наказание Варнавы.
На именины исправницы приезжает плодомасовский карлик с сестрой. Николай Афанасьевич рассказывает, как покойная хозяйка-«утешительница» Марфа Андреевна отпускает на волю всю его родню и тем самого «ожесточает», как хочет женить Николая Афанасьевича на карлице-чухонке и торгуется с её хозяйкой, как «карла Николавра» встречается и разговаривает с самим государем.
Отец протопоп признается предводителю Туганову, что жизнь без идеалов, веры и почтения к предкам погубит Россию, и пришло время «долг исполнять». Тот называет его «маньяком». В город приезжают «неприятные лица» — ревизор князь Борноволоков, университетский товарищ Бизюкина, и Измаил Термосесов, шантажирующий князя его «революционным» прошлым. Готовясь к встрече гостей, жена Бизюкина, наслышанная о вкусах «новых» людей, выбрасывает из дома все «излишнее» убранство, снимает со стены образ, разыгрывает занятие с дворовыми детьми и даже специально пачкает руки. Но Термосесов удивляет хозяйку словами о необходимости службы и вреде созидающей грамоты во времена разрушения. Он заставляет её переодеться и вымыть руки, в ответ Бизюкина влюбляется в гостя. Термосесов клянется отомстить её злейшим врагам дьякону и протопопу. Он предлагает Борноволокову тактику, которая докажет допустимость религии лишь как одной из форм администрации и вредность независимых людей в духовенстве. Ревизор уполномочивает его действовать.
Термосесов знакомится с Варнавкой и заставляет «гражданина» Данилку подписать жалобу ревизору на Ахиллу. Воспользовавшись услугами почтмейстерши, Термосесов приказывает Борноволокову упомянуть о нем в письме как об «опасном человеке», так как мечтает получить «хорошее место», заставляет подписать донос на Туганова и Савелия и требует отступных денег. Препотенский вспоминает «Дым» Тургенева и ратует за естественные права. Отец Савелий решается на «задуманное», бросает курить, отказывается давать показания относительно «соблазнительных» поступков Ахиллы и уезжает к благочинию. На обратном пути он чуть не погибает в грозе и, чувствуя, что отныне живет не свою, а вторую жизнь, требует, чтобы все чиновники города пришли на литургию. Поучение в городе воспринимают как революцию. Термосесов и Борноволоков разъезжаются. Протопопа забирают в губернский город, и для него начинается не жизнь, а «житие». За него пытаются заступаться Ахилла и Николай Афанасьевич, но Савелий не хочет виниться, и его назначают причетником.
На именинах почтмейстерши, в пылу спора о храбрости Препотенский пытается потянуть за ус майора, но устраивает скандал, пугается и убегает из города. Приехавшая к мужу Наталья Николаевна работает не щадя себя, заболевает, просит прощения у Савелия и перед смертью видит во сне Ахиллу, который призывает её молиться о муже: «Господи, ими же веси путями спаси». После похорон карлик дает протопопу мирскую просьбу о его помиловании, но протопоп отказывается повиниться, так как «закон не позволяет». Но соглашается повиниться, если ему прикажут. Рачительный Николай Афанасьевич добывает приказ, но Савелий и тут действует по-своему, и его хотя и освобождают, но накладывают «запрещение». По дороге домой карлик смешит Савелия рассказами о новой собачке Ахиллы Какваске. Ахилла остается жить с Савелием, который практически не выходит на улицу, но архиерей забирает дьякона в синод. В письмах протопопу Ахилла упоминает о Варнаве, который женился и нередко бывает бит, и Термосесове, служившем на «негласной» службе, но попавшемся на фальшивых деньгах. Вернувшись, Ахилла употребляет «пустые» словечки «ву пердю», «хвакт» и «ерунда», и утверждает, что бога нет, а человек трудится для еды. После слов Савелия дьякон раскаивается: «душе его надо было болеть и умереть, чтобы воскреснуть».
В ночь смерти Туберозова карлик привозит разрешение от «запрещения» и протопоп предстает в гробу в полном облачении. Ахилла погружается в себя, называет усопшего «мучеником», потому как понимает, о чем заботился покойный, и произносит всего лишь одну фразу на многолюдных похоронах: «Но возрят нань его же прободоша». Ахилла чрезвычайно уязвлен кончиной Савелия, не выходит из дома и даже обвиняет нового протопопа Иордиона Крацианского в «поважности». Дьякон продает все имущество и, решив построить Савелию собственный монумент, уезжает к Туганову за советом. Но там обнаруживает, что съел деньги вместе с лепешками. Туганов дает ему денег, и Ахилла устанавливает на кладбище пирамиду с херувимами, всем своим видом подтверждающую «возвышенную чувствительность» дьякона. Умирает Николай Афанасьевич, и Ахилла справедливо уверен, что «она» вскоре придет за ним и Захарием. Весной в городе появляется ужасный «черт», который, в числе прочих злодеяний, ворует кресты с кладбища и портит памятник протопопу. Ахилла клянется отомстить, подкарауливает «черта» на кладбище, ловит и всю ночь не выпускает из канавы, сильно замерзнув. «Черт» оказывается переодетым Данилкой, и, чтобы успокоить толпу, Ахилла демонстрирует его горожанам. Пытается защитить его от наказания, но «падает больным» и вскоре, покаявшись протопопу, умирает. Тихий Захария ненадолго переживает Савелия и Ахиллу, и во время Светлого Воскресения «старгородская поповка» нуждается в полном обновлении.
«Левша»
После окончания венского совета император Александр Павлович решает «по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть». Состоящий при нем донской казак Платов «диковинам» не удивляется, потому что знает: в России «свое ничуть не хуже».
В самой последней кунсткамере, среди собранных со всего света «нимфозорий», государь покупает блоху, которая хотя и мала, но умеет «дансе» танцевать. Вскоре у Александра «от военных дел делается меланхолия», и он возвращается на родину, где умирает. Взошедший на престол Николай Павлович блоху ценит, но, так как не любит уступать иностранцам, отправляет Платова вместе с блохой к тульским мастерам. Платова «и с ним всю Россию» вызываются поддержать трое туляков. Они отправляются поклониться иконе святого Николая, а затем запираются в домике у косого Левши, но, даже закончив работу, отказываются выдать Платову «секрет», и ему приходится везти Левшу в Петербург. Николай Павлович и его дочь Александра Тимофеевна обнаруживают, что «брюшная машинка» в блохе не действует. Разгневанный Платов казнит и треплет Левшу, а тот в порче не признается и советует поглядеть на блоху в самый сильный «мелкоскоп». Но попытка оказывается неудачной, и Левша велит «всего одну ножку в подробности под микроскоп подвести». Сделав это, государь видит, что блоха «на подковы подкованная». А Левша добавляет, что при лучшем «мелкоскопе» можно было бы увидеть, что на всякой подкове «мастерово имя» выставлено. А сам он выковывал гвоздики, которые никак разглядеть невозможно.
Платов просит у Левши прошения. Левшу обмывают в «Туляновских банях», остригают и «обформировывают», будто на нем есть какой-нибудь «жалованный чин», и отправляют отвезти блоху в подарок англичанам. В дороге Левша ничего не ест, «поддерживая» себя одним вином, и поет на всю Европу русские песни. На расспросы англичан он признается: «Мы в науках не зашлись, и потому блоха больше не танцует, только своему отечеству верно преданные». Остаться в Англии Левша отказывается, ссылаясь на родителей и русскую веру, которая «самая правильная». Ничем его англичане не могут прельстить, далее предложением жениться, которое Левша отклоняет и неодобрительно отзывается об одежде и худобе англичанок. На английских заводах Левша замечает, что работники в сытости, но больше всего его занимает, в каком виде содержатся старые ружья. Вскоре Левша начинает тосковать и, несмотря на приближающуюся бурю, садится на корабль и не отрываясь смотрит в сторону России.
Корабль выходит в «Твердиземное море», и Левша заключает пари со шкипером, кто кого перепьет. Пьют они до «рижского Динаминде», и, когда капитан запирает спорщиков, уже видят в море чертей. В Петербурге англичанина отправляют в посольский дом, а Левшу — в квартал, где у него требуют документ, отбирают подарки, а после отвозят в открытых санях в больницу, где «неведомого сословия всех умирать принимают». На другой день «аглицкий» полшкипер «куттаперчевую» пилюлю проглатывает и после недолгих поисков находит своего русского «камрада». Левша хочет сказать два слова государю, и англичанин отправляется к «графу Клейнмихелю», но полшпикеру не нравятся его слова о Левше: «хоть шуба овечкина, так душа человечкина». Англичанина направляют к казаку Платову, который «простые чувства имеет». Но Платов закончил службу, получил «полную пуплекцию» и отсылает его к «коменданту Скобелеву». Тот посылает к Левше доктора из духовного звания Мартын-Сольского, но Левша уже «кончается», просит передать государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят, а то они стрелять не годятся, и «с этой верностью» перекрещивается и умирает. Доктор докладывает о последних словах Левши графу Чернышеву, но тот не слушает Мартын-Сольского, потому что «в России на это генералы есть», и ружья продолжают чистить кирпичом. А если бы император услыхал слова Левши, то иначе закончилась бы Крымская война
Теперь это уже «дела минувших дней», но предание нельзя забывать, несмотря на «эпический характер» героя и «баснословный склад» легенды. Имя Левши, как и многих других гениев, утрачено, но народный миф о нем точно передал дух эпохи. И хотя машины не потворствуют «аристократической удали, сами работники вспоминают о старине и своем эпосе с «человеческой душой», с гордостью и любовью.
Заключение
«Художник слова» — определение, отвечающее природе лесковского сказового таланта по существу. Натура, профессия, сословие проявляются в каждой произносимой героями Лескова фразе. И в ней же заключена бездна оттенков, столь важных для понимания времени, ситуации и каждого из участников развертывающихся событий.
Творчество Лескова оказало влияние на осмысление жизни писателями России и на формы этого осмысления. Идея анормальности нормального в рассказах Чехова, новые «праведники» в прозе Горького, «царские писари» и провинциальный офицерский быт у Куприна, заволжские помещик» Алексея Толстого, концепции и языковые искания Ремизова, Замятина, Ундина, Шишкова, Шергина, Соколова-Микитова, Леонова и более поздних мастеров — все это продолжило лесковские традиции.
«Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров. Талант Лескова силою и красотой своей немногим уступает таланту любого из названных творцов священного писания о русской земле, а широтою охвата явлений жизни, глубиною понимания бытовых загадок ее, тонким знанием великорусского языка он нередко превышает названных предшественников и соратников своих» — так Горький в полемике с Михайловским определил раз и навсегда место Николая Лескова в истории русской литературы.
Список литературы
[Электронный ресурс]//URL: https://litfac.ru/referat/russkiy-harakter-i-sudba-naroda-v-tvorchestve-leskova/
1. Н. Лесков. «На краю света». Лениздат, 1985.
2. Н.С. Лесков. Повести и рассказы. Л., 1982.
3. Н. Лесков. «Соборяне». Эксмо. — М., 2008
4. Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб., 1995.
5. Дыханова Б.С. «Запечатленный ангел» и «Очарованный странник» Н. С. Лескова. М, 1980.
6. Троицкий В.Ю. Лесков-художник. М., 1974.
7. Столярова И.В. Н.С.Лесков и русское литературно-общественное 1880-1890-х гг. СПб., 1992.
8. Андреева Г.Т. Творчество Лескова. Иркутск, 1992.
9. Горелов А.А. Н. С. Лесков и народная культура. Л., 1988.
