Земляк лермонтова

Земляк лермонтова — раздел Литература, Ираклий андроников. Оглядываюсь назад В Июне 1948 Года, В Дни Чествования Памяти Виссарио­На Григор…

В июне 1948 года, в дни чествования памяти Виссарио­на Григорьевича Белинского, большая делегация писателей и ученых выезжала из Москвы в те места, где прошли его юные годы,— в Пензу и Пензенскую область.

Никогда и нигде не бывало,— это бывает только у нас! — чтобы чествования памяти великих людей превра­щались в события такой огромной важности для каждого, кто принимает участие в осуществлении этих торжеств. И хотя меня никто не уполномочил на ото, я решаюсь за­явить от лица всей нашей делегации, от имени тех, кто при­сутствовал при закладке памятника Белинскому в Пензе, кто находился на торжественном заседании в Пензенском областном театре, и, наконец, от собственного своего име­ни,— я решаюсь заявить, что эти дни навсегда останутся для нас одним из самых сильных и благородных воспоми­наний.

Из Пензы мы поехали в город Чембар, которому как раз в те дни было присвоено имя Белинского. А в семнадцати километрах от Чембара находятся Тарханы — ныне село Лермонтове, где Лермонтов провел первые тринадцать лет — почти половину своей короткой жизни — и где похо­ронен. А я, к стыду своему, долгие годы занимаясь изуче­нием жизни и творчества Лермонтова, никогда не бывал в Тарханах.

Прежде туда было довольно трудно добраться: от Москвы по железной дороге часов восемнадцать; на станцию Каменка поезд приходил ночью, а от станции — пятьдесят километров проселка… Потом от людей бывалых узнал, что все это не так уж и трудно. Но тут как раз при­близилась лермонтовская дата: в июле 1941 года делегация от лермонтовского юбилейного комитета должна была ехать в Лермонтово и возложить венки на могилу поэта. В соста­ве этой делегации собирался побывать и я в селе Лермон­тове. Все эти планы отменила война.

Теперь же, едучи на торжества Белинского, я был уже совершенно уверен в том, что так или иначе побываю в эти дни и у Лермонтова.

И вот мчатся машины делегации по холмистым пензен­ским степям, и вдруг через левое стекло, чуть в стороне, вижу старый ветряк, зеленую крышу двухэтажного дома среди зелени старого парка, белую церковь и село, так хо­рошо известное мне по картинкам. Лермонтове! Чувствую, не могу мимо проехать, не имею на это права.

Стал я тут уговаривать моих спутников повернуть не­надолго в Лермонтово.

  • Нет,— говорят,— сегодня не стоит. Заскочим на об­ратном пути.

А если не «заскочим»?

Все же съехали на обочину. Вышел я на дорогу, поднял руку. Одна за другой стали выруливать на сторону осталь­ные машины нашего каравана. Захлопали дверцы. Выходят наши делегаты размяться, узнать, за чем остановка.

Начал я просить, чтобы отпустили меня в село Лермон­тове.

Руководитель нашей делегации Фадеев Александр Але­ксандрович подумал-подумал… и не разрешил. Сказал, что не один я такой — особенный, не одному мне хочется в Лер­монтове.

  • Всем хочется в Лермонтове!

И повернули все машины в село Лермонтове. Проехали по сельской улице, обогнули большой пруд, остановились во дворе дома-музея. А там, оказывается, и без нас много машин. Делегации из соседних районов и областей, ехав­шие чествовать Белинского, тоже догадались по дороге за­вернуть к Лермонтову.

Входим в небольшие комнатки мемориального дома — в каждой толпа приезжих, слышны голоса невидимых экс­курсоводов — объяснения дают в разных углах директор, работники музея, учителя… Вытягиваю шею, приподыма­юсь на носках, стараюсь рассмотреть, что показывают,— ничего не разглядеть толком. Понимаю, что минут через двадцать уедем отсюда, и, конечно, можно будет сказать, что в Лермонтове я побывал, но ничего не видал.

Тут я стал хлопотать, чтобы разрешили мне остаться в Лермонтове до следующего утра. Мотивировал свою просьбу тем, что все мои обязанности в Белинском исчерпыва­ются правом посидеть в президиуме торжественного собра­ния.

Александр Александрович Фадеев послушал-послу­шал… и разрешил. Но тут же порекомендовал мне усло­виться с кем-нибудь из делегатов:

  • Чтобы все-таки завтра сюда завернули, не забыли бы о тебе второпях!

Я подошел к писателям и каждого попросил заехать за мной на обратном пути. Застраховался! И, не подозревая того, на следующий день нечаянно повернул тем самым всю делегацию в село Лермонтове. Однако, как я потом выяснил, никто на меня за это не рассердился.

Наконец все уехали: наша делегация, гости из соседних районов и областей, делегация лермонтовских колхозников, директор музея, экскурсоводы, учителя… Уехал даже сель­ский милиционер. Все отправились на торжественное засе­дание в город Белинский. Я же был оставлен на попечение сторожихи и получил, наконец, полную возможность подроб­но все рассмотреть. Обошел все комнаты, погулял в парке по всем аллейкам, посидел на всех скамейках и часа через три отправился не торопясь к выезду из села, где возле бе­лой церкви в небольшой часовне покоится прах Лермон­това.

Над часовней этой растет довольно высокий дуб, который посажен там, очевидно, из уважения к желанию Лер­монтова, чтобы над ним темный дуб склонялся и шумел.

Сторожит часовню и водит по ней экскурсии сторож-колхозник лет примерно семидесяти.

Никогда и нигде еще не доводилось мне видеть и слы­шать такого экскурсовода! Он рассказывает о Лермонтове так живо, так подробно и достоверно, что кажется, он был командирован в ту эпоху и только недавно вернулся. Но при этом он не упивается знанием прошлого, не живет им. Нет! Лермонтов в его рассказе словно выдвинут из той эпо­хи, приближен к нам и будто стоит как живой рядом со сторожем.

Прежде всего старик поинтересовался, отстал я от де­легации случайно или нарочно остался осмотреть лермон­товские места. Когда узнал, что «нарочно», видимо, был доволен и стал заключать условие с ребятишками, которые стояли за оградой и просили присоединить их к этой мало­людной экскурсии. Сказал им:

  • Вы, ребята, мои условия знаете! Если кто из вас одно слово скажет, не стану разбирать, кто сказал: всех отправляю. Понятно? Будете находиться здесь до первого слова. И шапку оставляйте на улице. Идем к Михаилу Юричу.

Слова «к Михаилу Юричу» произнес, многозначительно понизив голос.

Входим. Посередине часовни благородный памятник из черного мрамора с золотыми словами: «Михаил Юрьевич Лермонтов». На левой грани памятника — дата рождения. На правой — дата смерти. А позади, слегка из-за него вы­двигаясь влево и вправо,— памятники: матери Лермонто­ва — Марии Михайловне и деду — Михаилу Васильевичу Арсеньеву.

— Эти памятники,— поясняет мой вожатый,— ставила бабушка, Елизавета Алексеевна. Всех похоронила по оче­реди: мужа, дочь и внука. Сама померла последняя. Над ней памятника никто уж не ставил. Наследники больше интересовались имение к рукам прибрать, ограничились дощечкой на стене: «Елизавета Алексеевна Арсеньева… скончалась в 1845 году 85 лет…» Неправильно это! Хотя она и старая была, а все же не восемьдесят пять ей было, а по новейшим изысканиям и сведениям семьдесят два… Вы посмотрите пока памятники,— говорит он мне,— а я вниз спущусь, свет зажечь… А вы,— оборачивается он к ребятам,— ступайте!.. Возле самого памятника — разгово­ры! Неладно так! Давайте…

Ребята оправдываются:

  • Мы тихо будем… По условию…
  • Вы уж много слов сказали поверх условия,— возра­жает старик.— Идите на улицу шептаться.

Или уж точно: ни одного слова. Тогда оставайтесь…

Он спускается по винтовой кирпичной лесенке вниз. Вскоре оттуда показывается его голова, и он приглашает последовать за ним.

И вот — низкий свод склепа, и впереди — огромный чер­ный металлический ящик на шести могучих дубовых под­кладках, отделенный от пас черной оградой. Металличе­ский черный венок висит в белой нише над гробом, и не­сколько зажженных свечей прилеплено под сводами в разных местах. И этот теплый свет в прохладном подзе­мелье, и наше мерное дыхание среди могильной тишины еще сильнее заставляют чувствовать величие этой ми­нуты.

  • В этом свинцовом ящике,— произносит старик,— запаян другой гроб — с телом Михаил Юрича, и все это находится в таком самом виде, как было достав­лено сюда с Кавказа, из города Пятигорска, весною 1842 года…
  • Когда Лермонтова убили,— продолжает он, помол­чав,— бабушка очень убивалася, плакала.

Так плакала, что даже ослепла. Не то чтоб совсем ослепла — глаза-то у ней видели, только веки сами не подымалися: приходилось поддерживать пальцем…

Пишет она брату Афанасию: «Желаю похоронить внука Мишеньку возле могилы его матери, в родной земле». От­вечает: «Подавай на «высочайшее». Подала она. Вышло разрешение: «Доставить с наблюдением необходимых осторожностей». Ну, чтоб шуму не было никакого и перевозить чтоб в свинцовом гробу.

Прислал ей Афанасий этот ящик. Вызывает она слугу Лермонтова — Андрея Соколова, другого — Ивана Вертюкова и еще одного нашего тархановского — Болотина. «Он, говорит, вас любил. И вы тоже уважали его, ходили за ним, провожали в Петербург и на Кавказ, разделяли с ним опас­ности битвы. Я вам его доверяла живого. Теперь возьмите этот черный гроб, лошадей две тройки и денег сколько по­желаете. Ступайте в город Пятигорск, доставьте мне сюда моего внука Михаил Юрича…»

Отправила она их. Сколько времени проездили, не ска­жу точно, не знаю: возможно предполагать, что месяца два-три ездили, поскольку она их на распутицу глядя пустила. Дороги-то, сами знаете, какие были. Это теперь везде ас­фальт поналожен…

С Кавказа в ту пору на Пензу не ездили — она в сторо­не, а больше на Воронеж, Тамбов, Кирсанов, Чембар. По­том слышно — едут. Вышли мы все тут — глядим…— Он запнулся, потом поправляется: — Ну, мы — не мы! Нас-то в ту пору не было… Но все одно наши, тархановские. Те же мы — народ!.. Вышли. И видать — едет к нам гроб чер­ный на двух тройках и народу за гробом идет мгла. И все плачут!

Как подъехали ближе, бабушку навстречу выводят. Она: «Доставили?» Андрей Соколов вышел вперед: «Доста­вили». Она веки пальцами подняла: «Это что ж, говорит, Мишенька?» И отпустила.

Бабушка глаза выплакала, а что у нас на селе слез было — не сказать! А всех больше убивалась Кузнецова Лу­керья, кузнеца Шубенина жена — мамушка Михаил Юрича… ну, сказать так еще: кормилица. Она так плакала, как родная мать. Жалели ее, что дитя родное хоронит. Он ее очень уважал, Михаил Юрич-то. Бывало, едет в Тарханы — не к бабушке в усадьбу, а наперед к Шубениным. Кинется к Лукерье на шею и целует: «Ты, говорит, моя мамушка!»

А бабка-то услыхала и серчать: «Какая, говорит, она тебе мамушка! Чего ее целуешь-то? Это твоя крепостная мужичка. Была мамушка, а выкормила — и ладно!» Так, знаете, Михаил Юрич ей прямо так строго ответил: «А вы, говорит, не учите меня, бабушка, такой мысли. Вы меня плохо знаете. Она как мать меня воскормила, и я ее навсе­гда уважать буду». Ну, бабка, конечно,— молчок! Она его опасалася сердить.

А то в другой раз приезжает он к нам, а мужики наши к нему с подарком: подводят к крыльцу серого конька. Он покатался на нем день, к вечеру и говорит: «Хочу, бабуш­ка, отблагодарить их. Они мне живого конька подарили, а я подарю им по новой избе с коньком. Лес пусть даром берут из нашей Долгой рощи. Вот и будет мой подарок народу».

Елизавета вся затряслась, а спорить не решилась: «Все, говорит, твое, что хочешь, то и дари».

Он ей и бить никого не позволял. «Если, говорит, уви­жу еще в конторе розги, в другой раз не стану приезжать в побывку». И землю крестьянам отдать наказывал бабуш­ке. Она обещала. Но по смерти его не отдала. Не подчини­лась его желанию…

Предания народные почти всегда заключают в себе эле­менты поэзии. Это не мешает им быть достоверными. Не­точные в частностях, они, зато правдиво передают характер события, характер человека, выражая самую его суть, са­мую глубь, как может выразить только поэзия.

— Да, — говорит сторож, подумав, — Михаил Юрич с народом замечательно обходился: уважительно, со внима­нием. Бывало, услышит, что у нас на селе песни заиграют или хоровод водить зачнут, бежит через плотину, куртку в рукава не успеет вдеть, кричит: «Постойте песни-то иг­рать без меня, а то я чего, может, недовижу или недослы­шу…»

Вы походите по колхозу, посоветуйтесь с народом,— продолжает он.— В четвертом, в пятом поколении вспоми­нают его. Вам, пожалуй, того расскажут, чего еще и в кни­гах нет. Замечательно вспоминают Михаил Юрича…

Про бабушку не скажу. Про бабушку плохо говорят, про Елиза­вету. А чего ее хорошо вспоминать? Кто она такая? Кре­постница, властелинка и самодурка!.. А вот тут лектор один приезжал, лекцию в музее читал… Лекция интерес­ная. Но — неправильная! Послушаешь — выходит: и Ми­хаил Юрич хороший, и бабушка хорошая, и бабушкин брат Афанасий не дурной, и вся родня замечательная. А стихи-то все же не бабушка писала, а Михаил Юрич: надо бы его отличать…

Да я вам откровенно скажу, если не по-научно­му!— он машет рукой,— я эту бабушку ненавижу. Муж ее — Михаил Васильевич — так от жизни с ней предпочел принять отраву. Это уж она потом ему памятник поставила, а то и хоронить его не хотела. От нее хорошего никто не видал. Дочери тоже жизнь загубила — Марье Михайловне. Эта не плохая была — Марья. Про нее тоже народ хоро­шо вспоминает: обходительная с людьми, деликатная, хо­рошенькая, хорошая. Михаил Юрич в нее, в мать, видно, и был понятное дело — не в бабку!

Так вот: полюбила Марья Михайловна Юрия Петрови­ча Лермонтова, отца нашего Михаила Юрича. Хороший был — вот и полюбила. А бабка не залюбила: «Плохой». И знаете, до сих пор повторяют: «Плохой, плохой». А надо бы разобраться сперва, чем он плохой. Для бабушки он, верно, плохой был: имение бедное, неисправное, служеб­ное положение — отставной. По ней он был неровня. А для нас он очень хороший! Потому что родину в 1812 году за­щищал и Михаила Юрича воспородил. С него хватит! Так нет! Довела их Елизавета, что Марья здесь живет, а Юрий Петрович — в Москве. Родила Марья мальчонку — нашего Михаила Юрича,— пожила два года, а как ему третий го­док пошел — померла. Считается — туберкулез легких, ча­хотка. Очень может быть, что чахотка, но чтобы одна эта причина была — не доверяю… Вы хорошо поглядели, что там на памятнике у ней?

  • Якорь.
  • А с чего у ней якорь? Что она — матрос, что ли?..

То-то, что нет! По-моему, якорь на памятнике означает символ разбитых надежд…

Остался на руках у Елизаветы Михаил Юрич… Ну, его-то она очень любила. Как говорится, души не чаяла. А все же скажу: она и его больше для себя любила. Он ей пи­шет: «Бабушка! Я желаю выйти в отставку. Желаю посвя­тить себя литературе».— «Ладно, говорит, я скажу, когда выходить». Вот и сказала! Правда, он не потому погиб, что на военной находился. Он бы и в гражданке погиб. Потому что царь Николай его преследовал, он его ненавидел люто. Он бы его все равно погубил. А все же, знаете, не по Ми­хаил Юричеву вышло, а по-бабушкину… Да что про нее долго объяснять! Он оборачивается:

  • Давайте, ребята!.. Возле самого гроба диспут… Усло­вие нарушаете опять. Ступайте…

Ребятишки смущенно улыбаются, но не уходят.

  • Мы пошептали, дядь Андрей… учти впечатления.

— Новое дело: «Учти впечатления»! А в школе-то как же? Тоже впечатления! А сидите тихо, дожидаетеся, когда вызовут, соблюдаете дисциплину. А тут возле самого гро­ба… Притом еще человек посторонний… Ну, да уж… ладно, оставайтесь!.. Надобно согласиться,— поворачивается он ко мне,— впечатления очень большие. Я сам сколько лет экс­курсии вожу… Сколько народу сюда идет! Вереница, мож­но сказать. А все же каждый раз, как подойду ко гробу, не могу спокойно говорить: волнуюся. Очень жалею Михаил Юрича!..

Я, конечно, понимаю, что Пушкин—Пушкин. Тут ничего не возразишь: Пушкин и есть Пушкин. Но все же, если допустить, что наш Михаил Юрич пожил бы, как Пушкин, до тридцати семи лет, то еще неизвестно, кто бы из них был Пушкин! С другой стороны сказать: если бы Пушкин, как наш Михаил Юрич, не дожил бы даже и до двадцати семи годов, опасаешься думать: «Евгений Оне­гин» не был бы закончен, не было бы даже возможности издать полное собрание сочинений!

Он умолкает, потом говорит:

  • Там, наверху, жарко, а здесь как бы не прохватило вас. Лучше подымемся. Пожелаете — можно второй раз спуститься.

Мы выходим наверх, в часовню. На подоконнике лежит книга записей.

— Распишитесь,— предлагает «дядя Андрей».—Деле­гация ваша проехала, осмотрели, а расписались не­правильно. Тут разделено, на этой стороне листа ука­зать фамилию, имя, отчество, от какой организации, город. А здесь вот — подпись. А они не заполнили ничего, а подписи иные даже не поймешь. Вы мне под­скажите…

Он берется за карандаш.

  • Это кто?
  • Это Фадеев.
  • «Молодая гвардия»? — спрашивает он, встрепенув­шись.— Да, этой книгой у нас очень увлекаются! Жалко, я не знал, что товарищ Фадеев сюда заходил.

Тем более что у меня до товарища Фадеева дело… А это чья роспись?

  • Эренбург.
  • Илья? Этот нам тоже знакомый. Читаем. А тут кто?
  • Всеволод Аксенов.
  • Это что? По радио что-либо читает?
  • Он самый.
  • Тогда тоже известен…

— Эх,— вздыхает он, закончив изучение подписей,— выходит, тут писатели московские были, и я всех видел, но никого не повидал. А дело у меня к товарищу Фадееву вот какое. Ходит сюда народ. Оставляет возле памятника зна­ки своего уважения к Михаилу Юричу. Вот знамена стоят… Это вот от районного комитета: «Поэту — борцу за свобод­ную человеческую личность». То знамя — от областной комсомольской организации. От наших колхозников: «По­эту-земляку… любимому Михаилу Юрьевичу Лермонтову… от колхозников села Лермонтова…» Пионеры приходили с барабаном — возложили цветы к подножию. От писателей желательно тоже… Да вы мне не говорите, — успокаивает он меня, пресекая попытку объяснить, как это все случи­лось.— Я сам вам скажу.

Ехали к Белинскому. Вот! Венки-то все на Виссарио­на выписаны. А тут возле нас поравнялися — один шуст­рый какой и скажи: «К Лермонтову заедем?» Вот и заехали!.. Да не в венке дело,— говорит он успокоитель­но.— Главное дело, что побыли тут, постояли в молчании, подписи оставили в книге. Народ будет очень доволен. Мы еще до войны слыхали, что предполагается прибытие деле­гации от Союза советских писателей для возложения вен­ков. Вот теперь бы неплохо опять про это дело напомнить товарищу Фадееву: прислать бы, знаете, небольшую деле­гацию — человека два, больше не надо, потому что ассиг­нований на это дело у него не отпущено в этом году, по­скольку нет юбилея. И так подобрать писателей, чтобы один стихи почитал, а другой речь сказал. И возложили бы. А случай подыскать можно: скажите, что годовщина, мол, бывает каждый год. Так и передайте товарищу Фадееву, что сторож при могиле Михал Юрича вносит свое предло­жение в Союз советских писателей…

Я обещаю передать его просьбу. Стоя уже на пороге ча­совни, он раздумывает, что бы еще показать.

— Всё! — объявляет он.— Больше нечего объяснять! Вот разве взойти вам на колокольню. Оттуда вид замеча­тельный. Я-то не могу вас проводить — у меня нога пло­хая… А вот ребятки проводят… Давайте, ребята, только осторожно: там одной ступеньки не хватает. Глядите, осту­пится гражданин — я с вас взыщу…

  • Михаил Юрич, — говорит он, прощаясь,—бывало, как приедет, первым долгом на колокольню. «Мне вольней дышать там. Простор, говорит, вокруг далекой». Передают, он там и стихи написал, на колокольне. Вот эти. …Нет, не эти!.. Вот эти вот:

Дайте волю, волю, волю,

И не надо счастья мне…

Жалко, до нас не дожил: была б ему теперь полная воля.

1948

Развернуть

Все темы данного раздела:

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ В ДВУХ ТОМАХ МОСКВА «ХУДОЖЕСТВЕННАЯ литература» 1975 &n

Так с давних пор повелось, что писатель сначала пи­шет рассказы, а уж читает потом. У меня получилось ина­че: сперва я читаю, а уж потом берусь за перо. Чтобы уяснить это, наверно,

На мою долю выпала однажды сложная и необыкно­венно увлекательная задача. Я жил в ту пору в Ленингра­де, принимал участие в издании нового собрания сочине­ний Лермонтова, и мне пред

И вот уже которую ночь сижу я за письменным столом и при ярком свете настольной лампы перелистываю томик юношеских стихотворений Лермонтова. Внимательно про­читываю каждое, сравнива

Легко сказать: выяснить! Как выяснить? Если бы со­хранились письма Лермонтова — тогда дело другое. Но из всех писем за 1830 и 1831 годы до нас дошло только одно. Это коротенькая взв

Хорошо! Допустим, что ее звали Наталией Федоровной Ивановой. Но кто она? В каких книгах, в каких архивах хранятся сведения об этой таинственной девушке? Прежде всего, конеч

Я сам понимал, что иду неправильным путем. Ясно, что в начале 30-х годов Н. Ф. И. вышла замуж и переменила фамилию. Гораздо естественнее было бы обнаружить ее под фамилией мужа, чем

Был в Москве такой чудесный старичок, Николай Пет­рович Чулков,— историк и литературовед, великий знаток государственных и семейных архивов XVIII и XIX веков, лучший специалист по и

Христина Сергеевна — урожденная Голицына. Арсенье­ва — это по мужу. Следовательно, знать о ней может кто-нибудь из Голицыных. Вспоминаю, кто-то говорил, что в редакции журн

Снова прибежал в адресный стол, нацарапал на бланке: «Наталия Сергеевна Маклакова», и наконец в моих руках адрес: «Зубовский бульвар, 12, кв. 1». Не буду занимать

Маклакова предложила мне, что обойдет всех своих московских родственников и сама расспросит их, не пом­нят ли они чего о Наталии Федоровне и о Дарье Федоров­не, об их отце, матери,

И когда я перелистал это «дело», то узнал наконец, в чем там было самое дело. По формулярам, аттестациям, донесениям и опросным листам я установил историю этого человека. О

Опять нехорошо! Я много узнал про Обрескова и мало про Лермонтова. Кроме того, у меня скопилось множество фамилий близких и дальних родственников Наталии Федо­ровны Ивановой, с кото

Час неизбежный расставанья Настал, и я сказал: прости. И стих безумный, стих прощальный В альбом твой бросил для тебя, Как след единственный, печальный,

Я хочу рассказать вам историю одного старинного пор­трета, который изображает человека, давно умершего и тем не менее хорошо вам знакомого. История эта не такая ста­ринная, к

Вернулся в Москву. И вечером, в тот же день, отпра­вился на поиски Вульферта. В портфеле у меня фотогра­фия, переснятая в Пушкинском доме с той фотографии. Живу, оказываетс

Нашел я знакомых, которые достали мне адрес бывшего директора магазина на улице Горького. Оказалось, что он работает директором во Владивостоке. Написал ему. Спра­шивал, не помнит л

Время идет — нет портрета. Нет ни портрета, ни Бори­са, ни адреса художника, у которого портрет за шкафом. Знакомые интересуются: — Нашли? — Нет еще. — Чт

Вышел в» улицу, словно ошпаренный. Неужели же я ошибся? Неужели это не Лермонтов? Не может этого? быть! Выходит, напрасно старался. Досада ужасная! А я уже предост

Звонят мне однажды по телефону, приглашают в Литературный музей на открытие лермонтовской вы­ставки. — Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, наш директор, очень просит вас быть

Оказалось, портрет попал в Литературный музей всего лишь за несколько дней до открытия выставки. Пришла в приемную музея старушка, принесла четы­ре старинные гравюры и скат

Вышла книга Пахомова. «Вульфертовский» портрет был воспроизведен в ней в отделе недостоверных. «Изобра­женный на портрете офицер мало чем напоминает Лермон­това, — прочел я на 69-й

Слышал я, что, кроме рентгеновых, применяются еще ультрафиолетовые лучи. Падая на предмет, они застав­ляют его светиться. Это явление называется вторичным свечением или люминесценци

Написанное карандашом письмо при помощи инфра­красных лучей можно прочесть, не раскрывая конверта. Это потому, что бумага для инфракрасных лучей полу­прозрачна. А сквозь карандаш он

В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом Павловичем Щеголевым. Его давно уже нет на свете. Он умер еще в тридцать шестом году.

Гродненский гусар! Круг людей, среди которых жил этот офицер, сузился теперь до тридцати — сорока чело­век: офицеров в Гродненском полку в 30-х годах было не больше… Каже

Прошел месяц. И вот мне вручают пакет и письмо на мое имя. Разрываю конверт, и первое, что вижу,— загла­вие: МНЕНИЕ ПРОФЕССОРА С. М. ПОТАПОВА… Я

Посвящается Вивиане Абелевне Андрониковой, которая заставила меня записать этот рассказ БЫВАЕТ ЖЕ ТАКАЯ УДАЧА

Письмо пришло через месяц. Оно состояло из длинного списка фамилий великих деятелей русской культуры. Впро­чем, это было еще не все: доктор предупреждал, что многие подписи ему разо

Уже к концу первого дня каждый приезжий узнаёт, что «Ак-тюбе» — «Белый холм», что не так давно здесь было казахское поселение и старые люди помнят, как оно стано­вилось Актюбинском.

Бурцева привела меня в комнату на втором этаже, обычную комнату о двух окнах, затопила небольшую пли­ту, поставила чайник и в нерешительности стала огляды­вать стол, диван, подоконн

  • Если бы я решила уступить этот автограф архиву,— спросила Бурцева, обдумывая и осторожно взвешивая каж­дое слово,— в какой, по-вашему, сумме могла бы выразить­ся подобная п

Склонив голову несколько набок, как Чичиков; сги­баясь, прищуриваясь и подмигивая себе самому, словно Акакий Акакиевич, трудился я над составлением первого каталога коллекции, отмеч

Рина оделась, стоит с чемоданчиком, в валенках и в пальтишке, прижимая подбородком заправленный в ворот белый оренбургский платок. Это заставляет ее, слушая разговор, скашивать глаз

Прошло несколько дней. В ЦГАЛИ опять многолюд­но. В вестибюле докуривают, обмениваются рукопожатия­ми, вежливо уступают — кому первому войти в двери зала. В зале расспросы, приветы,

Кончилось заседание. Приезжаю домой. Дверь откры­вает Рина. Кутается в оренбургский платок, угасающим от долгого ожидания голосом спрашивает: — По нашему делу ничего нового

Прихожу домой. — Рина! Кому вы продавали рисунки? Выясняется, что продавала военному Володе, который приезжал в Астрахань из армии после ранения и снова уехал в ча

Тем временем в архивных кругах стали вдруг погова­ривать, что Бурцевы не столько сохранили коллекцию, сколько растеряли ее и платить им, собственно, не за что. Разговоры эт

Отъезжая в Астрахань, перелистал справочники, биб­лиографии, «почитал литературу предмета» и перебрал в памяти решительно все, начиная с народных песен о том, как «ходил-то гулял вс

Подымаюсь по лестнице в номер. На площадке гости­ницы, возле дежурной, дожидается знакомец по Дворцу пионеров, лет десяти. — Хотите, я вас сведу к одному? У него картины с

Пришли. — Мы к тебе на минутку, Роза. Ты Рину Бурцеву по­мнишь? Тут надо человеку помочь… У тебя каких-нибудь бурцевских нет рисунков?.. — Интересного нет…

История эта вызывает чувство глубокой горечи. Но суть дела вовсе не в том, что коллекцию не конфисковали вовремя, и не в том, что владельцев не привлекли к судеб­ной ответственности

Сколько ценнейших рукописей погибло от случайных причин, начиная со «Слова о полку Игореве», список кото­рого хранился в Москве, в доме собирателя Мусина-Пуш­кина, и сгорел в 1812 г

Волнениям любви безумно предаваться; Спокойствие мое я строго берегу И сердцу не даю пылать и забываться… Опочинин — гофмейстер Федор Петрович, женатый

ДРУЗЬЯ В Москве, на Малой Молчановке, близ нынешнего про­спекта Калинина, сохранился маленький деревянный дом с мезонином, отмеченный в наше время мемориальной до

В конце 70-х годов историк русской литературы про­фессор Павел Александрович Висковатов стал собирать первые материалы для биографии Лермонтова, выяснял, у кого могли сохраниться ег

Прошло тридцать лет. В начале нынешнего столетия «Разряд изящной сло­весности» Академии паук приступил к изданию полного собрания сочинений Лермонтова. В надежде получить в

Позвонили мне со Смоленской площади, из «Междуна­родной книги», и сказали, что в Москву приехал американ­ский библиограф мистер Симон Болан, который говорит, что в его руках находит

От Болана я кинулся в Академию наук, в Иностранный отдел. Созвонились с Ленинградом. Условились, что дирек­ция Пушкинского дома встретит американца и договорится о совершении обмена

Не получая из Советского Союза ответа, профессор Винклер приехал в наше посольство в Бонне и, обратив­шись к тогдашнему нашему послу в ФРГ Андрею Андре­евичу Смирнову, сообщил, что

Затеялись хлопоты о командировке моей в ФРГ. И ко­гда уже была получена виза и паспорт в кармане и куплен билет, от Винклера получилось письмо: «Прошу привезти мне в обмен русские к

Ночевали мы в Мюнхене. Утром отправились в Фельдафинг — это около сорока километров. Небольшой городок. Парки. Лужайки. Остановились на Банхофштрассе. Двухэтажный особнячок

Когда все это было рассмотрено по второму и третьему разу и обговорено всесторонне и лермонтовские реликвии временно перешли со стола на дальний диван, профессор Винклер принес три

Уже темно — часов восемь. Мы достигли местечка Варт­хаузен. Машина начинает подниматься по лесной зигзаго­образной дороге, пока не останавливается перед воротами средневекового замк

Следующий день начинается для нас в Мюнхене с посе­щения антиквариата. Просторный зал с зеркальными витринами, обведенный книжными полками. В простенках — старые гравюры, р

Снова мчимся по автобану, ночуем под Штутгартом, в местечке Бернхаузен, в крошечной гостинице «Шванен» («Лебеди»), каких в Западной Германии множество,— три окошечка по фасаду, стар

Командировка в Западную Германию завершена. Лер­монтовские материалы, полученные от профессора Винклера, привезены в Москву. Рисунки и картина поступили в Литературный музей, автогр

Но телевизоры не только в Москве; В Ленинграде пере­дачу тоже смотрели… Впрочем, прежде чем рассказать про главное, придется сказать и про то, что для дела совершенно не

В Москве, на Кропоткинской улице, в доме 12, разме­стился Государственный музей А. С. Пушкина. Я говорю не о Музее изобразительных искусств имени А. С. Пуш­кина. Нет! О музее, посвя

После гибели Лермонтова все, что было при нем в Пя­тигорске, что оставалось в петербургской квартире и в пен­зенском имении Тарханы,— все его рукописи, картины, рисунки, книги и вещ

Не перечислить советов, указаний, подарков, какие шлют в своих письмах слушатели Всесоюзного радио. Да что «шлют»! Сами иной раз приезжают. И не с пустыми руками, а как Анна Сергеев

В редакцию Всесоюзного радио пришло письмо. Каза­лось бы — дело обыкновенное. Но это письмо принадле­жало к числу необычных : «Я прослушал рассказ о том, как ученый отыскив

И МЕНЯ Очень быстро я поставил Винницкий облисполком в из­вестность, что в Барском районе отыскалось новое стихо­творение Лермонтова, и просил машину, чтобы добратьс

Поехали к Куште. Остановились возле его плетня, у ка­литки. Луна стояла уже высоко над садами и хатами. Куш­та давно уже спал. Его разбудили. В высокой соломенной шляпе он вышел к н

В Винницу вернулись под утро, разбитые. Не ложась спать, соорудили по радио передачу, я обратился к жите­лям области с просьбой сообщить, кто что знает про Собо­левских, Подольских

Сразу помчаться в Могилев-Подольский район, как я ринулся в Барский, не получилось. Но зимой, оказавшись на Украине, я решил поиски альбома продолжить, посо­ветовался в Киеве с упра

Позвонил мне в Москве Маршак Самуил Яковлевич, просил приехать к нему. Сидя у него в кожаном кресле, прочел я ему стихотворение «Mon Dieu». Но имени автора не назвал. Маршак говорит

Откуда взялась тетрадка? Из архива академика А. А. Куника. Чьей рукой написана? Рукой академика А. А. Куника. Это определил Лев Борисович Модзалевский. А уж он был величайш

В вопросах литературных стилей высший авторитет — выдающийся наш филолог академик Виктор Владими­рович Виноградов, блистательный исследователь и зна­ток стилей русских писателей и ц

Еще письмо — из Казахстана. Из города Темир-Тау. От инженера-статистика Ольги Дмитриевны Каревой. «Строки «Краса природы, совершенство» встречались мне,— пишет она,— только

ЧТО БЫЛО В ТЕТРАДИ? Когда она попала мне в руки, значительного я увидел в ней мало, но без нее, наверное, не отыскал бы того, что удалось обнаружить после, листая

Приезжаю в Центральный литературный архив. Вхо­жу в кабинет начальника. Строчу заявление: «Прошу разрешить ознакомиться… Записки Василия Завелейского…» — Да их у нас не

Завелейского звали Василием. Следовательно, сын или дочь его были Васильевичи. Посмотрю-ка я в каталогах, не писал ли книжек какой-нибудь Икс Васильевич Завелейский? Генера

Не так скоро, но случай представился. Я — в Ленингра­де. Свиданию с Ольгой Дмитриевной решаю посвятить утро. Покатил на Петровский остров. Красота. Черная вода Малой Невки. Осенний

Итак: Чавчавадзе и Завелейский, состоящие под секретным надзором Третьего отделения, и друзья обоих — чиновники из грузинской казенной экспедиции — это кру­жок. Кружок «кавказцев»,

Павел Александрович Бестужев, младший брат знаме­нитого декабриста Александра Бестужева-Марлинского и декабристов Николая Бестужева, Петра и Михаила Бесту­жевых, воспитывался в Пете

Если Василий Завелейский, скромный министерский столоначальник, по протекции дяди мог попадать на лите­ратурные вечера в доме Греча, мог ли прославленный генерал, тесть Грибоедова,

1 Для того чтобы рассказать, зачем я доехав в Швейца­рию, придется начать издалека. Вы знаете: в 90-х годах прошлого века идеологи либе­рального народничест

Когда в конце 1969 года я отправился в Швейцарию вместе с научной сотрудницей Института марксизма-лени­низма Зинаидою Алексеевной Левиной, мы имели в виду широкие поиски ленинских д