…Я не знаю и уже не узнаю, что они чувствовали на протяжении последних лет своей жизни. Сколько раз их охватывал страх, сколько раз были они на грани смерти, что ощущали, когда наступало облегчение, как вновь обретали надежду, что мы втроем опять окажемся вместе. “Сынок, – повторяла мать по телефону, – единственное, чего я хочу от жизни, – снова увидеть тебя. – И сразу: – “Что ты делал пять минут назад, перед тем как позвонил?” – “Ничего, мыл посуду”. – “А, очень хорошо, очень правильно: мыть посуду – это иногда полезно для здоровья”.
Это был фрагмент из большого эссе поэта Иосифа Бродского, из мемуарно-биографического сочинения под названием «Полторы комнаты». Читал Кирилл Иоутсен. Бродский закончил этот текст – написав его по-английски – в 1985-м, напечатал в нью-йоркском «Книжном обозрении» зимой 1986-го, – когда у нас здесь слабо-слабо разгоралось то, что будет названо международным словом «перестройка».
Через год после этой иностранную публикации Бродский получит свою Нобелевскую и довольно скоро его первая подборка стихов появится на родине, в «Новом мире». Само же эссе выйдет там же только в середине девяностых в переводе Дмитрия Чекалова за год до кончины Бродского.
Зачем же я положил сюда свою закладку, и – главное – отчего он написал эту вещь по-английски?
…Писать о них по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим развоплощением. Понимаю, что не следует отождествлять государство с языком, но двое стариков, скитаясь по многочисленным государственным канцеляриям и министерствам в надежде добиться разрешения выбраться за границу, чтобы перед смертью повидать своего единственного сына, неизменно именно по-русски слышали в ответ двенадцать лет кряду, что государство считает такую поездку “нецелесообразной”. Повторение этой формулы по меньшей мере обнаруживает некоторую фамильярность обращения государства с русским языком. А, кроме того, даже напиши я это по-русски, слова эти не увидели бы света дня под русским небом. Кто б тогда прочел их?
Действительно – кто? Горстка эмигрантов, именитых и не очень, которые, как и Бродский, вынужденно уезжая, как бы умирали для родных и близких, уходили на «тот свет», в котором живым уже не суждено видеться с живыми. Эта боль – куда страшнее физической, рассказать о ней художественно – почти невозможно. Конечно, поэт мог бы написать и по-русски, но – для кого, для тех же эмигрантов?
Страницы сайта поэта Иосифа Бродского (1940-1996)
... американского тома эссе Бродский переработал свою публичную лекцию о русской прозе ХХ века ("Катастрофы в воздухе"), прочитанную в 1984 г. в рамках ... -русски, слова эти не увидели бы света под русским небом. Кто б тогда прочел их? Горстка эмигрантов, ... множеству русских читателей. Все более активное участие Бродского в американской литературной жизни порождало статьи, исходно возникавшие как рецензии ...
Что мог бы я сказать им? Каким образом исцелить? Ни одна страна не овладела искусством калечить души своих подданных с неотвратимостью России, и никому с пером в руке их не вылечить: нет, это по плечу лишь Всевышнему, именно у него на это достаточно времени. Пусть английский язык приютит моих мертвецов. По-русски я готов читать, писать стихи или письма.
Однако Марии Вольперт и Александру Бродскому английский сулит лучший вид загробной жизни, возможно, единственно существующий, не считая заключенного во мне самом. Что же до меня самого, то писать на этом языке – как мыть ту посуду: полезно для здоровья.
Я не знаю другого примера в нашей литературе, с такой немыслимой силой регистрирующего горечь и боль. Кому-то, быть может, он покажется крайней степенью отчаяния и даже – проявлением гордыни, пусть и замешанной на тяжелой душевной травме. Нет, думаю я сейчас, это было публичным проявлением мужества с помощью единственного доступного писателю инструмента. Терпение стало действием, заговор приёмом – душевным посланием и предостережением: слово сильнее власти. Оно, действительно – поступок олимпийца, который летит к своей цели, как сказали бы древние, с кровоточащим сердцем в руке…
