Одни и те же пороки и безумства царят повсеместно.
Д.Свифт
Каждый человек живет на свете несколько тысяч лет, просто — отшибло память…
Путь долог, но он ведет к прозрению. И наконец приходит Тот, кто из намеков
предшественников, разбросанных идей, догадок, смутных ощущений творит новое
мировидение — не то, чтобы новое, но свежее, волнующее душу.
Почему Свифт, а, скажем, не Шекспир или Паскаль, осознавшие бессильное
ничтожество властителя природы? Почему не Бернард де Мандевиль с его потрясающими
обличениями Возроптавшего улья? Почему не Донн или Драйден с их виртуозной
метафорической проникновенностью?
А правда — почему?
Потому что Свифт — квинтэссенция боли, предел, крайняя точка, усугубленная
трагизмом личной судьбы. А еще потому, что Мандевиль, Донн, Драйден — для нас
табу, Гулливер же — слава богу! — сказочка для детей…
Кстати, а почему из череды гениев — разоблачителей распрямившейся обезьяны —
наши идеологи выбрали самого мрачного и желчного — Свифта? Чем объяснить этот
парадокс?
А вот чем: оказывается, Свифт разоблачал вовсе не человеческую природу, а
«сущность буржуазных общественных отношений». А раз так, чего жалеть желчь и яд!
То, чего не поняли его современники и вообще никто из когда-либо живших
мудрецов, то поняли мы, жалкие недоумки!
Путь к Свифту… Путь каждому гению прокладывают другие. Даже запамятовав об
античных предтечах, Аристофане или Лукиане, даже ограничившись одним
Альбионом, мы обнаружим десятки звезд первой величины, освещавших дорогу: Бен
Джонсон, Шекспир, Бомонт, Флетчер чье искусство уже тронуто ржавчиной кризиса
ренессанса; Кирилл Тернер, чья Трагедия мстителя почти тождественна
свифтовскому йеху; Джон Вебстер, своими пьесами живописующий трагическую
обреченность человека; Томас Мидльтон, в своей сатирической Черной книге,
написанной не без влияния Нэша, повествующий от имени Люцифера о раздаче
наследникам выгодных и доходных пороков; гениальный Джон Донн, прошедший
путь Августина Аврелия; зрелый Мильтон времен Возвращенного рая и Самсона — борца; Самюэль Батлер, уже почти во всем предвосхитивший Гулливера; великий Драйден, чью глубину и связи с нашей эпохой еще предстоит постичь; наконец, современники, друзья и, может быть, соавторы Свифта — Афра Бен с ее Новой Атлантидой, то ли повлиявшей на Каденуса, то ли написанной при его участии; Александр Поуп, Гэй, Вильям Темпль, Бернард Мандевиль, Арбетнот.
Жизненный и творческий путь Джонатана Свифта
... написания ? Кого и как он изображал в произведениях? Раздел I. Жизненный путь Джонатана Свифта Родился Дж. Свифт 30 ноября 1667 года в семье небольшого чиновника в столице Ирландии ... октября 1745р. Ирландия провожала писателя в последний путь. Читая на надгробии Свифта эпитафию, которую он сам сочинил: "Здесь покоится прах Джонатана Свифта, Декана этой кафедральной церкви, И жестокое ...
Даже столь далекие от него и от меня поэты-мистики XVII века и первый среди них
Генри Воэн, восхитивший другого величайшего поэта, перед которым преклоняюсь…
Хотя трагедии Тернера по жанру напоминают кровавые фарсы кидовой школы,
они не ограничиваются частностями, а иллюстрируют в образах постренессансную
философию порочности человека. В Трагедии мстителя нет даже имен: Луссуриозо
(Похотливый), Амбициозо (Властолюбивый), Супервакуо (Пустопорожний).
Разложение касается не общества и не конкретных личностей — всех. Правосудие,
честь, добродетель — рабы власти и денег, матери из корысти становятся своднями
дочерей, насильники легко уходят от кары, и даже Вендиче (Мститель) широко
пользуется оружием преступлений и лжи. Само отмщение оказывается изощренным
зверством, мстители же обречены.
Еще безотраднее судьба человека в первых Записках из подполья,
опубликованных под названием Трагедии атеиста. Герой — сверхнедочеловек, чьи
преступления санкционированы природой, который «делает, что хочет» — убивает,
грабит, насилует, ибо это ему нравится, и это он может. Справедливость — фантом,
свидетельствует Тернер. Борьба со злом и пороком безнадежна. Удел человека —
самоотречение и покорность божественному промыслу. Земное существование
суетно и призрачно; относительно смертных ни в чем нельзя быть уверенным, кроме
того, что они смертны.
Почти те же идеи мы обнаруживаем в вебстеровских трагедиях ужаса, главная
идея которых: жизнь — это ад.
«О, сумрачный мир! В какой тьме, в каком глубоком колодце мрака живет слабое и
боязливое человечество!» — восклицает Бозола в Герцогине Мальфи. И ей вторит
погребальная песня, которой заживо отпевают герцогиню: «Их жизнь — сплошной
туман заблуждения, их смерть — отвратительная буря ужаса». Вебстеровские герои,
похотливые, злобные, мстительные, как йеху, чувствуют свою одержимость и
полностью лишены способности управления своими страстями. Моя душа, как
корабль в черную бурю, несется неведомо куда, говорит один из них.
А желчный Мидльтон с его богатейшим жизненным опытом городского летописца,
щедро питающим мрачное мировоззрение примерами из жизни? Преступность,
алчность, плутовство, ложь, притворство, жестокость, дикий разгул порочных
страстей — такова неисчерпаемая тема безнадежной испорченности человека, в
такой же степени злого, в какой и являющего себя воплощением целомудрия и
чистоты. Даже увеселительный спектакль оказывается чудовищной «маской»
разврата и смерти.
А дерзкий Мэссинджер, равно изобличающий плебс и королей («человеческое
счастье — в наживе») и щедро пересыпающий комедии и трагедии «ужасами», этими
символами человеческой изощренности?
А меланхоличный Джон Форд?
А вторящий Вебстеру и Тернеру Джемс Шерли?
Примеры сильного человека из жизни
... переступить через себя, осознать свои ошибки или смог простить другого человека. Сочинение Примеры сильного человека из жизни ГИА Ответы. 9 класс. Номер сочинение-рассуждение № 15.1, 15.2, 15.3, 2016, 2017 Скачать бесплатно несколько ...
А поэт-революционер и трибун индепендентов Мильтон?
- ..Мир,
Который я прекрасным сотворил;
Доныне он таким бы и остался,
Когда бы не безумье человека…
(Вот что такое искренность: свобода самовыражения, не ограниченная
идеологией. XVI и XVII века еще не лгали, они говорили, что видели и чувствовали.
Индустрия лжи возникла после другой революции, все свои силы бросившей на
создание индустрии насилия и лжи…)
Когда великий поэт приходит в революцию, как это случилось с творцом
Потерянного рая, он перестает быть поэтом. Таков непреложный закон, не знающий
исключений. И причины понятны: революция разрушительна, поэзия созидательна.
Но всё ли так просто с Мильтоном? Хотя Виктор Гюго в Кромвеле и Альфред де
Виньи в Сен-Маре изобразили Мильтона жалким безумцем и ничтожным пустомелей
(что немедленно заметил Пушкин), хотя позже Элиот назвал Мильтона
завербованным, я не думаю, что здесь всё так просто и однозначно. Стал бы ярый
роялист, метавший громы и молнии в революцию, — я говорю о Шатобриане, — стал бы
создатель революциелогии на старости лет переводить Мильтона на французский
(пусть ради куска хлеба), если бы не почувствовал в наследнике древнееврейской,
античной и итальянской поэтической традиции еще и творца новых поэтических
форм, ярких языковых средств, открывателя принципа поэтической
неопределенности и — главное — брата на духу. Брата, который, подводя в
Возвращенном рае итоги жизни, признает бесплодность служения революции,
которой отданы лучшие годы жизни. Кого в этом винить? Мы говорим: реставрацию.
Он отвечает: массу. Ту массу, что с одинаковым энтузиазмом ниспровергает и
подчиняется. Те «племена, томимые в оковах, подвергшиеся гнету добровольно». И
Христос-Мильтон заключает, что теперь «не станет радеть об их свободе…».
И вразумлять заблудшие их души,
Которые не знают, что творят.
И когда в Самсоне — борце мы видим поверженного слепого титана, чья
героическая энергия мести обращается в прах, это означает лишь одно: за
торжеством свершенного мщения — пустота, коллапс.
Мильтон не просто предвосхитил хогартовский плюрализм красоты (красиво то,
что разнообразно), но назвал первопричину многообразия — духовность.
Так дух беспрестанно меняет движенья,
Роскошными кольцами хвост извивая…
Гёльдерлин и Метерлинк несут на себе явный отпечаток мильтоновского Самсона,
а у Пендерецкого мы найдем музыкальный вариант Потерянного рая.
Или другой гениальный предшественник Свифта, сам без пяти минут Каденус,
Сэмюэль, Батлер 1-й, чей Гудибрас, написанный не без влияния Скаррона, Эразма,
Рабле и Сервантеса, является чуть ли не первой травести на революцию. И хотя
горечь и яд здесь виртуозно закамуфлированы иронической шуткой, она не способна
скрыть трагедию опустошенности поэта. Но сатира Батлера куда шире критики
индепендентов — это уже, в сущности, утрата веры в человека и его разум. В глазах
Батлера, пишет Казамьян, педантическая фальшь пуританской теологии сливается
воедино со всеми тщетными претензиями человеческой науки. Батлер отлично
Человек не мыслим без общества (Обломов)
... момента своего появления не может существовать вне общественных связей и отношений. Главное значение общества состоит в том, что в его рамках выживание человеческого рода, жизнедеятельность людей обеспечены более ... история есть сумма всего того, чего можно было избежать». Б. Рассел «Жизнь имеет в точности ту ценность, которой мы хотим ее наделить». И. Бердяев «Общество ...
понимает, что роялисты ничем не лучше индепендентов и в своих последних сатирах
уже не скрывает своей мизантропии. Вся политическая история Альбиона
представлена здесь в виде шарлатанского фарса: «жалкий глупый мир дважды
выворачивали наизнанку, как карман фокусника, вытряхнули из него лицемерие… и
поспешили наполнить разнузданным беззаконием и грехом». Подобно тому как
несколько десятилетий спустя сделает Свифт в Гулливере, так в сатирах на слабость
и злополучие человека, на несовершенства и злоупотребления человеческой
учености Батлер с горькой иронией высмеет экспансию разума, грубость плоти,
карикатурность большинства человеческих притязаний. Напрасно, пишет он, люди
пытаются взвесить на весах разума «право и беззаконие, истину и ложь», — чем
чувствительнее весы, тем скорее они выйдут из употребления. Люди здесь
нарисованы жалкими ублюдками, в которых вожделения всегда торжествуют над
духом. Предсмертные сатиры Батлера до предела насыщены пессимизмом. Радость
призрачна, страдания реальны. Смерть властвует над жизнью: «Наши
благороднейшие здания и величайшие палаты — лишь преддверие гробниц; города,
при всем их величии и блеске, лишь склады для пополнения могил».
Стиль Батлера под стать его мировидению: никакой стройности,
последовательности, никакого соответствия содержания и формы — фрагментарные
гротески Хогарта, хаотические, причудливые узоры, неожиданные образы,
автообрывы, фейерверк ядоизвержения и остроумия. Гудибрастический стиль.
Влияние Батлера I на Каденуса, как и влияние Каденуса на Батлера II —
интереснейшая, но еще не написанная глава истории влияний, из которой когда-
нибудь мы узнаем множество увлекательных тайн…
* * *
Поэт, меняющий свои взгляды, — страдающий поэт. У него нет драйденовой
легкости, с которой оды на смерть Кромвеля уступают одам по поводу возвращения
суверена. То, что выстрадали Мильтон и Батлер, Драйдену далось без особого
труда. Вот почему, отдавая ему должное, как великому поэту и драматургу, я пройду
мимо Медали, сатиры против мятежников и сосредоточу внимание на позднем
Драйдене, пишущем не апологии, а всё более впадающем в скептицизм, на
Драйдене, который скажет Свифту: «Кузен, вы никогда не будете поэтом».
С Возрождением происходило то же, что позже с Просвещением. Эразм тоже был
скептиком, но скептиком надеющимся, у скептиков реставрации уже не оставалось
надежд. Нет, это был не кризис: это была жизнь, низвергающая идолов рассудка и
оптимистические упования утопии. Для души человеческой, писал Драйден в Вере
мирянина, свет разума — то же, что тусклые, отраженные лучи для одиноких усталых
блуждающих путников… Когда исчезают эти ночные светила, когда над землею
восходит сверкающий владыка дня, тогда бледнеет разум перед лицом религии,
меркнет и растворяется в сверхъестественном свете.
Постепенно фатальная тщетность человеческого бытия становится главной его
темой: жизнь подобна комку снега, говорит герой трагедии Всё за любовь, чем
Человек в мире технологической культуры
... др.) требуют как установления строгих правил, так взвешенных, разумных действий человека. Глава 4 Человек в мире технологической культуры Для большинства людей ежедневная однообразная деятельность, направленная на добывание «хлеба насущного» - это тяжелая, ...
крепче его сжимаешь, тем скорее он тает!
Людская жизнь, как погляжу, — обман.
Но опьяняет нас надежд дурман!
От завтрашнего дня мы ждем всех благ,
А между тем он людям злейший враг, —
Им обещает счастье и покой
И грабит их безжалостной рукой.
Ауренг-Зеб здесь выражает всё ту же вечную истину великих мудрецов о
суетности и бренности земного и телесного.
А вот в Доне Себастиане и в Ауренг-Зебе уже звучит будущий мотив Достоевского
о любви-исступлении: император Мулей-Молух готов преследовать красавицу
Альмейду босяком в раскаленной пустыне — только бы насладиться ее любовью. А
насладившись — убить… И Альмейда вторит ему, говоря о чудовищном потомстве,
которым они, сочетавшись, населили бы Африку.
«Скептический метод» Драйдена не помешал ему оставаться плюралистом,
ищущим истину. Впрочем, даже Неандр, самый умеренный собеседник Опыта о
драматической поэзии, оказывается реакционером и демофобом.
* * *
У скептичного Темпля, этого маленького английского Монтеня, сочетающего
дилетантизм с проницательностью, уже есть не только предтеча йеху, но и одно из
первых размышлений о народных возмущениях, предварившее шатобриановский
анализ. Источник зол и печалей Темпль находит в известном беспокойстве ума и
мысли, неотделимом от человеческой природы и толкающем человека на
безрассудства. Человек напрасно гордится собой: внешне он почти ничем не
отличается от обезьяны, дар речи разделяет с попугаем, разум — с собакой, лошадью
или слоном. Правда, в отличие от животных человек умеет смеяться, — но кто же не
знает, как ничтожны, низменны и порочны мотивы этого смеха.
Но сам Темпль смеяться не умеет и живо демонстрирует это, повествуя об
офицерах Кромвеля, требовавших отмены собственности до революции и ставших
ревностными поборниками законности после получения земельных угодий.
Битва книг, эта свифтовская сатира на прогрессистов, навеяна идеями
темплевского эссе О древней и новой учености, в котором Темпль — пусть без
вдохновения и проникновенности Каденуса — констатировал печальные итоги
низвержения старого новым.
* * *
Большинство писателей всегда твердят людям, какими они должны быть, но едва
ли кому-либо приходит в голову рассказать им о том, каковы они есть на самом деле.
Бернард де Мандевиль
Но ближе всех к Свифту оказался его современник, голландец по происхождению
и англичанин по образу жизни и мысли Мандевиль. Его Басня о пчелах, постепенно
переросшая из малых подражаний Лафонтену, Эзопу и Скаррону в оригинальнейший
стихотворно-философский трактат Возроптавшего улья, представляет собой
развернутую аллегорию некого счастливого общества, «великого питомника наук и
промышленности», наслаждающегося благоденствием, славящегося богатством,
законностью и воинской мощью.
Но это пчелиное процветание, как выясняется, построено на всеобщем обмане и
воровстве. Плуты — все, и не только бесчисленные авантюристы, паразиты и
шарлатаны, но и столпы отечества: юристы, изучающие законы, как громилы
приглядывают щедрые лавки; врачи, дорожащие репутацией и богатством, а никак
Культура России XVIII века
... столетия русское искусство достигает огромных успехов. Глава 1. Культура России XVIII века 1.1 Общее о культуре XVIII века XVIII век был знаменателен для России заметными переменами и значительными достижениями в области ... мастера не только помогали создавать новое искусство, но и были учителями русских людей. Другим не менее важным путем получения профессиональной подготовки была посылка русских ...
не здоровьем пациентов; жрецы, умело камуфлирующие святостью тунеядство,
развратность и тщеславие; маршалы и министры, обкрадывающие королевство;
- судьи, отправляющие невинных на виселицу по указующему персту знати.
Итак, везде порок царил,
Но улей в целом раем был.
Невзирая на царящее в нем зло, улей счастлив: на пороках строится гармония:
скупость копит улью богатство, тщеславие и зависть дают работу беднякам, а
капризы моды и вкуса движут торговлю. В безумном стремлении к идеалу обитатели
улья, не умея ценить свое счастье, решают стать добродетельными, искоренить
порок — и рассерженный Юпитер исполняет их просьбу. И что же? Министры,
отказавшись от взяток, живут одним жалованьем, исчезает роскошь, а вместе с ней
приходят в упадок ремесла и искусства. Постепенно от прежнего богатства и
процветания не остается и следа.
В заключение Мандевиль поясняет мораль сей басни: наслаждаться благами
мира, живя без пороков, — пустая утопия. Голая добродетель — прямая дорога к
нищете и убогости, любители «золотого века» должны быть готовы не только быть
честными, но и питаться желудями. Наилучшие добродетели, подводит итог автор,
нуждаются в помощи наихудших пороков, которые, к счастью, врожденны.
Возроптавший улей вызвал взрыв всеобщего негодования. Что ж, в «век разума»
изобличение ханжества не по нутру фарисейству, прикрывающему свою сущность
демагогическими уверениями.
О, великая наша фельетоническая культура! Оказывается, Мандевиль и Свифт не
писали сатиры на человечество, а показывали, что «интересы участников
капиталистического производства сталкиваются друг с другом и выгода одних
означает несчастье и горе других…».
Нам хотелось бы придать Басне о пчелах конкретность противопоставлением
прекраснодушию Шефтсбери. Но это подтасовка. Ведь Шефтсбери никак не был
революционером, а как раз наоборот — апологетом существующего порядка.
Мандевиль же, хотя и показал, на чем зиждется идеальная гармония Шефтсбери,
тем не менее сказал о «золотом веке» без восторженного трепета Руссо, скорее — с
насмешливой иронией Олдоса Хаксли.
Mandeville, этот человек-дьявол, гениально предвосхитил не только мизантропию
Каденуса, но и наисовременнейшую антиутопию, выросшую не из откровения, а из
непосредственного наблюдения природы человека.
Просто удивительно, что проницательный Беркли не понял гениальности
Мандевиля. Во вражде этих двух великих людей, при всем моем преклонении перед
обоими сердце на стороне автора Письма к Диону: человековедение Мандевиля
глубже и проникновеннее. То, что Епископ Клойнский с негодованием воспринял как
проповедь аморализма, на самом деле было не поощрением, а изобличением
пороков. Что ж, даже Беркли ошибаются.
* * *
Подобно тому как каждая революция завершается реакцией, век Просвещения
увенчан неверием в разум, а ренессанс кончается барочной культурой.
Постижение человека, начавшееся как реакция на его обожествление, возникло
не вчера и не сегодня. В сущности вся европейская культура XVII века
Критический реализм в русской культуре середины XIX века
... вполне закономерно, что именно в 30-40-е годы xix века в западной европе происходит утверждение реализма в литературе и искусстве. Обличая пороки крепостнического и буржуазного ... начало новой русской литературе, белинский пришел к выводу, что «зло скрывается не в человеке, но в обществе». Вот почему в реалистических произведениях содержится критическое отношение ко всем устоям жизни русского ...
полемизировала с идеалами Возрождения, ставя под сомнение сверхчеловечность
человека. И не только рассудочные гении холодного Альбиона. В Италии —
маринисты (Марино, Тассони, Сальватор Роза), в Испании Хуан де ла Крус, св.
Тереза и культисты (Гонгора, Вильямедьяна, Сото де Рохас), консептисты (Кеведо,
Гевера — чего стоит один его Хромой бе с?), Араркон, Тирсо де Молина, Кальдерон
(Жизнь как сон!), Грасиан, во Франции — Сен-Аман, Спонд, Лорашфуко, Лабрюйер, в
Германии — Силезский Шекспир — Грифиус, Опиц, Флеминг, Мошерош, Ге-рмандскиЙ
Овидий — Гофмансвальдау, Лоэнштейн, Силезиус, вся вторая силезская школа, все
поэты тридцатилетней войны.
Но что позор и смерть, что голод и беда,
Пожары, грабежи и недород, когда
Сокровища души разгромлены навеки?!
Сколько страстной скорби, тревоги, трагизма, боли выплеснуто всеми этими
страдальцами, любящими человека любовью матери к рожденному ею уродцу…
Возрожденческое желание верить в человека уживалось в них с остротой прозрения,
с экзистенциальным чувством боли, с ощущением бесцельности и бренности
земного бытия. Они не лгали, как приходится лгать нам, а пели свои горькие песни о том, как разрушительные страсти бросают человека в лапы к дьяволу, они снимали
крыши домов, чтобы увидеть копошащегося во мраке человека подлинного, они
демонстрировали упадок и разрушение там, где предсказывался блеск, и не боялись
говорить и писать о темном бытии или человеческом эгоизме так, как они того
заслуживают, — без пафоса.
Каждый из них — своего рода Свифт, некоторые талантливее и глубже его, почти
все куда приятней по человеческим качествам, большинство — добродушнее и
оптимистичнее, но их всех объединяют свобода и искренность, правдивое
выражение себя — атавистическое свойство, изгнанное из обихода величайшей
цивилизацией новых йеху — нами. И еще их объединяет та мощная культура, которая
всегда свойственна только людям «разорванного сознания»: одиннадцать языков
Грифиуса, величайшая классическая культура Гонгоры, высокая философичность
Донна…
В лирике барокко уже широко использовались модернистские приемы
эмблематики и звукописи: имитация шума дождя и ветра, орудийной пальбы и треска
фейерверка. Были стихи, как бы написанные красками, — рыжие строки осени,
холодная белизна зимы. Вообще барочная поэзия по духу своему наиболее близка
современному восприятию мира. Поэты тридцатилетней войны — наши
современники. Их творчество, как и наше, питала скорбь. Но тогда она была
конкретной, теперь — апокалиптической. Вот почему — забытых Просвещением и
просвещенным XIX веком — их вновь открыли отравленные ипритом, искалеченные
войной и изломанные «прекрасным новым миром» люди XX века.
