рад… Мне же, старику, ничего не нужно. Я скоро издохну и освобожу вас
всех. И надо удивляться, что у меня такая крепкая шкура, что я еще жив!
Изумительно!
Он сказал, что он старый, двужильный осел, на котором ездят все. На
него взвалили лечение Нины Федоровны, заботы об ее детях, ее похороны; а
этот хлыщ Панауров ничего знать не хотел и даже взял у него сто рублей
взаймы и до сих пор не отдает.
- Возьми меня в Москву и посади там в сумасшедший дом! — сказал
доктор. — Я сумасшедший, я наивный ребенок, так как всё еще верю в правду
и справедливость!
Затем он упрекал ее мужа в недальновидности: не покупает домов,
которые продаются так выгодно. И теперь уж Юлии казалось, что в жизни
этого старика она — не единственная радость. Когда он принимал больных и
потом уехал на практику, она ходила по всем комнатам, не зная, что делать
и о чем думать. Она уже отвыкла от родного города и родного дома; ее не
тянуло теперь ни на улицу, ни к знакомым, и при воспоминании о прежних
подругах и о девичьей жизни не становилось грустно и не было жаль
прошлого.
Вечером она оделась понаряднее и пошла ко всенощной. Но в церкви были
только простые люди, и ее великолепная шуба и шляпка не произвели никакого
впечатления. И казалось ей, будто произошла какая-то перемена и в церкви,
и в ней самой. Прежде она любила, когда во всенощной читали канон и певчие
пели ирмосы, например, «Отверзу уста моя», любила медленно подвигаться в
толпе к священнику, стоящему среди церкви, и потом ощущать на своем лбу
святой елей, теперь же она ждала только, когда кончится служба. И, выходя
из церкви, она уже боялась, чтобы у нее не попросили нищие; было бы скучно
останавливаться и искать карманы, да и в карманах у нее уже не было медных
денег, а были только рубли.
Легла она в постель рано, а уснула поздно. Снились ей всё какие-то
портреты и похоронная процессия, которую она видела утром; открытый гроб с
мертвецом внесли во двор и остановились у двери, потом долго раскачивали
Я люблю тебя жизнь
... все люди. И тогда, я надеюсь, они будут любить жизнь еще больше! Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало. Два правила запомни для начала: Ты лучше голодай, чем что ... этом дне теперь отложатся в сознании. Так и получается, что я живу не только для себя, но и для окружающих; я делю все свои моменты в жизни — ... Теперь перенесемся во времена «взрыва» философских учений, когда люди стали вникать в ...
гроб на полотенцах и со всего размаха ударили им в дверь. Юлия проснулась
и вскочила в ужасе. В самом деле, внизу стучали в дверь и проволока от
звонка шуршала по стене, но звонка не было слышно.
Закашлял доктор. Вот, слышно, горничная сошла вниз, потом вернулась.
- Барыня! — сказала она и постучала в дверь. — Барыня!
- Что такое? — спросила Юлия.
- Вам телеграмма!
Юлия со свечой вышла к ней. Позади горничной стоял доктор, в нижнем
белье и пальто, и тоже со свечой.
- Звонок у нас испортился, — говорил он, зевая спросонок. — Давно бы
починить надо.
Юлия распечатала телеграмму и прочла: «Пьем ваше здоровье. Ярцев,
Кочевой».
- Ах, какие дураки! — сказала она и захохотала; на душе у нее стало
легко и весело.
Вернувшись к себе в комнату, она тихо умылась, оделась, потом долго
укладывала свои вещи, пока не рассвело, а в полдень уехала в Москву.
XII
На Святой неделе Лаптевы были в училище живописи на картинной
выставке. Отправились они туда всем домом, по-московски, взявши с собой
обеих девочек, гувернантку и Костю.
Лаптев знал фамилии всех известных художников и не пропускал ни одной
выставки. Иногда летом на даче он сам писал красками пейзажи, и ему
казалось, что у него много вкуса и что если б он учился, то из него,
пожалуй, вышел бы хороший художник. За границей он заходил иногда к
антиквариям и с видом знатока осматривал древности и высказывал свое
мнение, покупал какую-нибудь вещь, антикварий брал с него, сколько хотел,
и купленная вещь лежала потом, забитая в ящик, в каретном сарае, пока не
исчезала неизвестно куда. Или, зайдя в эстампный магазин, он долго и
внимательно осматривал картины, бронзу, делал разные замечания и вдруг
покупал какую-нибудь лубочную рамочку или коробку дрянной бумаги. Дома у
него были картины всё больших размеров, но плохие; хорошие же были дурно
повешены. Случалось ему не раз платить дорого за вещи, которые потом
оказывались грубою подделкой. И замечательно, что, робкий вообще в жизни,
он был чрезвычайно смел и самоуверен на картинных выставках. Отчего?
Юлия Сергеевна смотрела на картины, как муж, в кулак или бинокль и
удивлялась, что люди на картинах как живые, а деревья как настоящие; но
она не понимала, ей казалось, что на выставке много картин одинаковых и
что вся цель искусства именно в том, чтобы на картинах, когда смотришь на
них в кулак, люди и предметы выделялись, как настоящие.
- Это лес Шишкина, — объяснял ей муж. — Всегда он пишет одно и то
же… А вот обрати внимание: такого лилового снега никогда не бывает… А
у этого мальчика левая рука короче правой.
Когда все утомились и Лаптев пошел отыскивать Костю, чтобы ехать
домой, Юлия остановилась перед небольшим пейзажем и смотрела на него
равнодушно. На переднем плане речка, через нее бревенчатый мостик, на том
берегу тропинка, исчезающая в темной траве, поле, потом справа кусочек
Конспект развития речи в 9 классе по картине И. Тихого «Аисты»
... картине. Пользуясь планом и подобранными словами, ученики составляют устный рассказ. 1-3 человека выступают со своим рассказом. После прослушивания класс дополняет рассказы. 8. Домашнее задание – написать сочинение-описание по картине. ...
леса, около него костер: должно быть, ночное стерегут. А вдали догорает
вечерняя заря.
Юлия вообразила, как она сама идет по мостику, потом тропинкой, всё
дальше и дальше, а кругом тихо, кричат сонные дергачи, вдали мигает огонь.
И почему-то вдруг ей стало казаться, что эти самые облачка, которые
протянулись по красной части неба, и лес, и поле она видела уже давно и
много раз, она почувствовала себя одинокой, и захотелось ей идти, идти и
идти по тропинке; и там, где была вечерняя заря; покоилось отражение
чего-то неземного, вечного.
- Как это хорошо написано! — проговорила она, удивляясь, что картина
стала ей вдруг понятна. — Посмотри, Алеша! Замечаешь, как тут тихо?
Она старалась объяснить, почему так нравится ей этот пейзаж, но ни
муж, ни Костя не понимали ее. Она всё смотрела на пейзаж с грустною
улыбкой, и то, что другие не находили в нем ничего особенного, волновало
ее; потом она начала снова ходить по залам и осматривать картины, хотела
понять их, и уже ей не казалось, что на выставке много одинаковых картин.
Когда она, вернувшись домой, в первый раз за всё время обратила внимание
на большую картину, висевшую в зале над роялем, то почувствовала к ней
вражду и сказала:
- Охота же иметь такие картины!
И после того золотые карнизы, венецианские зеркала с цветами и
картины вроде той, что висела над роялем, а также рассуждения мужа и Кости
об искусстве уже возбуждали в ней чувство скуки и досады, и порой даже
ненависти.
Жизнь текла обыкновенно, изо дня в день, не обещая ничего особенного.
Театральный сезон уже кончился, наступало теплое время. Погода всё время
стояла превосходная. Как-то утром Лаптевы собрались в окружный суд
послушать Костю, который защищал кого-то по назначению суда. Они
замешкались дома и приехали в суд, когда уже начался допрос свидетелей.
Обвинялся запасный рядовой, в краже со взломом. Было много
свидетельниц-прачек; они показывали, что подсудимый часто бывал у хозяйки,
содержательницы прачечной; под Воздвиженье он пришел поздно вечером и стал
просить денег, чтобы опохмелиться, но никто ему не дал; тогда он ушел, но
через час вернулся и принес с собой пива и мятных пряников для девушек.
Пили и пели песни почти до рассвета, а когда утром хватились, то замок у
входа на чердак был сломан и из белья пропало: три мужских сорочки, юбка и
две простыни. Костя у каждой свидетельницы спрашивал насмешливо: не пила
ли она под Воздвиженье того пива, которое принес подсудимый? Очевидно, он
гнул к тому, что прачки сами себя обокрали. Говорил он свою речь без
малейшего волнения, сердито глядя на присяжных.
Он объяснял, что такое кража со взломом и простая кража. Говорил
очень подробно, убедительно, обнаруживая необыкновенную способность
говорить долго и серьезным тоном о том, что давно уже всем известно. И
трудно было понять, чего, собственно, он хочет? Из его длинной речи
присяжный заседатель мог сделать только такой вывод: «взлом был, но кражи
не было, так как белье пропили сами прачки, а если кража была, то без
взлома». Но, очевидно, он говорил именно то, что нужно, так как речь его
Любовь отцов и любовь детей (по роману тургенева «отцы и дети»)
... Базаров и дядя Аркадия, Павел Петрович, чья судьба изменилась в худшую сторону после грустной любви. Сочинения на тему Тема любви в романе И. С. Тургенева «Отцы и дети» по литературе Роман «Отцы и дети» ... Базарову. Любовь к княгине Р. определяет всю жизнь Павла Петровича. Она стала женщиной его жизни, и он действительно «всю свою жизнь поставил на карту женской любви», как потом сказал Базаров. И ...
растрогала присяжных и публику и очень понравилась. Когда вынесли
оправдательный приговор, Юлия закивала головой Косте и потом крепко пожала
ему руку.
В мае Лаптевы переехали на дачу в Сокольники. В это время Юлия была
уже беременна.
XIII
Прошло больше года. В Сокольниках, недалеко от полотна Ярославской
дороги, сидели на траве Юлия и Ярцев; немного в стороне лежал Кочевой,
подложив руки под голову, и смотрел на небо. Все трое уже нагулялись и
ждали, когда пройдет дачный шестичасовой поезд, чтоб идти домой пить чай.
- Матери видят в своих детях что-то необыкновенное, так уж природа
устроила, — говорила Юлия. — Целые часы мать стоит у постельки, смотрит,
какие у ребенка ушки, глазки, носик, восхищается. Если кто посторонний
целует ее ребенка, то ей, бедной, кажется, что это доставляет ему большое
удовольствие. И ни о чем мать не говорит, только о ребенке. Я знаю эту
слабость матерей и слежу за собой, но, право, моя Оля необыкновенная. Как
она смотрит, когда сосет! Как смеется! Ей только восемь месяцев, но,
ей-богу, таких умных глаз я не видала даже у трехлетних.
- Скажите, между прочим, — спросил Ярцев, — кого вы любите больше:
мужа или ребенка? Юлия пожала плечами.
- Не знаю, — сказала она. — Я никогда сильно не любила мужа, и Оля —
это, в сущности, моя первая любовь. Вы знаете, я ведь не по любви шла за
Алексея. Прежде я была глупа, страдала, всё думала, что погубила и его, и
свою жизнь, а теперь вижу, никакой любви не нужно, всё вздор.
- Но если не любовь, то какое же чувство привязывает вас к мужу?
Отчего вы живете с ним?
- Не знаю… Так, привычка, должно быть. Я его уважаю, мне скучно,
когда его долго нет, но это — не любовь. Он умный, честный человек, и для
моего счастья этого достаточно. Он очень добрый, простой…
- Алеша умный, Алеша добрый, — проговорил Костя, лениво поднимая
голову, — но, милая моя, чтобы узнать, что он умный, добрый и интересный,
нужно с ним три пуда соли съесть… И какой толк в его доброте или в его
уме? Денег он вам отвалит сколько угодно, это он может, но где нужно
употребить характер, дать отпор наглецу и нахалу, там он конфузится и
падает духом. Такие люди, как ваш любезный Алексис, прекрасные люди, но
для борьбы они совершенно не годны. Да и вообще ни на что не годны.
Наконец показался поезд. Из трубы валил и поднимался над рощей
совершенно розовый пар, и два окна в последнем вагоне вдруг блеснули от
солнца так ярко, что было больно смотреть.
- Чай пить! — сказала Юлия Сергеевна, поднимаясь.
Она в последнее время пополнела, и походка у нее была уже дамская,
немножко ленивая.
- А всё-таки без любви не хорошо, — сказал Ярцев, идя за ней. — Мы
всё только говорим и читаем о любви, но сами мало любим, а это, право, не
Сперва подумай, а потом скажи 4 класс
... что нельзя забыть про сказанные слова, или вырезать их, как на операции, столько бы семей и друзей не лишились бы друг друга. Сперва подумай, а потом скажи ... каждым своим словом, ведь оно способно ранить сильнее поступка. Сочинение с примером Люди в отличие от животных отличаются тем, ... играли два моих лучших друга – Леша и Виталик. Они очень обрадовались тому, что я пришел к ним. Мы стали играть ...
хорошо.
- Всё это пустяки, Иван Гаврилыч, — сказала Юлия. — Не в этом
счастье.
Чай пили в садике, где цвели резеда, левкои, табак и уже распускались
ранние шпажники. Ярцев в Кочевой по лицу Юлии Сергеевны видели, что она
переживает счастливое время душевного спокойствия и равновесия, что ей
ничего не нужно, кроме того, что уже есть, и у них самих становилось на
душе покойно, славно. Кто бы что ни сказал, всё выходило кстати и умно.
Сосны были прекрасны, пахло смолой чудесно, как никогда раньше, и сливки
были очень вкусны, и Саша была умная, хорошая девочка…
После чаю Ярцев пел романсы, аккомпанируя себе на рояле, а Юлия и
Кочевой сидели молча и слушали, и только Юлия изредка вставала и тихо
выходила, чтобы взглянуть на ребенка и на Лиду, которая вот уже два дня
лежала вся в жару и ничего не ела.
- «Мой друг, мой нежный друг», — пел Ярцев. — Нет, господа, хоть
зарежьте, — сказал он и встряхнул головой, — не понимаю, почему вы против
любви! Если б я не был занят пятнадцать часов в сутки, то непременно бы
влюбился.
Ужинать накрыли на террасе; было тепло и тихо, но Юлия куталась в
платок и жаловалась на сырость. Когда потемнело, ей почему-то стало не по
себе, она вся вздрагивала и упрашивала гостей посидеть подольше; она
угощала их вином и после ужина приказала подать коньяку, чтобы они не
уходили. Ей не хотелось оставаться одной с детьми и прислугой.
- Мы, дачницы, затеваем здесь спектакль для детей, — сказала она. —
Уже всё есть у нас — и театр, и актеры, остановка только за пьесой.
Прислали нам десятка два разных пьес, но ни одна не годится. Вот вы любите
театр и хорошо знаете историю, — обратилась она к Ярцеву, — напишите-ка
нам историческую пьесу.
- Что ж, это можно.
Гости выпили весь коньяк и собрались уходить. Был уже одиннадцатый
час, а по-дачному это поздно.
- Как темно, зги не видать! — говорила Юлия, провожая их за ворота. —
И не знаю, как вы, господа, дойдете. Но, однако, холодно!
Она окуталась плотнее и пошла назад к крыльцу.
- А мой Алексей, должно быть, где-нибудь в карты играет! — крикнула
она. — Спокойной ночи!
После светлых комнат не было ничего видно. Ярцев и Костя ощупью, как
слепые, добрались до полотна железной дороги и перешли его.
- Ни черта не видать, — сказал Костя басом, останавливаясь, и
поглядел на небо. — А звезды-то, звезды, точно новенькие пятиалтынные!
Гаврилыч!
- А? — отозвался где-то Ярцев.
- Я говорю: не видать ничего. Где вы?
Ярцев, посвистывая, подошел к нему и взял его под руку.
- Эй, дачники! — вдруг закричал Костя во всё горло. — Социалиста
поймали!
Навеселе он всегда был очень беспокоен, кричал, придирался к
городовым и извозчикам, пел, неистово хохотал.
- Природа, черт бы тебя подрал! — закричал он.
- Ну, ну, — унимал его Ярцев.
— Не надо этого. Прошу вас.
Рассуждение В одной из недавних перевчас,где велась бурная дискуссия ...
... немного жаль, зато съездил, посмотрел, проверил себя, успокоился, теперь выбросит из головы всякий вздор и станет нормальным ... по Русскому: Попробуйте решить их самостоятельно и сравнить с ответами в конце страницы, Пример 1: Какие из высказываний соответствуют содержанию текста? ... и наши взаимоотношения. (5)Связи, в которых людей уже ничего не объединяет, похожи на потёмкинские деревни, где внешне ...
Скоро приятели освоились с потемками и стали различать силуэты
высоких сосен и телеграфных столбов. С московских вокзалов доносились
изредка свистки, и жалобно гудели проволоки. Самая же роща не издавала ни
звука, и в этом молчании чувствовалось что-то гордое, сильное,
таинственное, и теперь ночью казалось, что верхушки сосен почти касаются
неба. Приятели отыскали свою просеку и пошли по ней. Было тут совсем
темно, и только по длинной полосе неба, усеянной звездами, да по тому, что
под ногами была утоптанная земля, они знали, что идут по аллее. Шли рядом
молча, и обоим чудилось, будто навстречу им идут какие-то люди. Хмельное
настроение покинуло их. Ярцеву пришло в голову, что, быть может, в этой
роще носятся теперь души московских царей, бояр и патриархов, и хотел
сказать это Косте, но удержался.
Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило. Продолжая молчать,
Ярцев и Кочевой шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных
складов; под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная,
с запахом липы, и потом открылась широкая длинная улица и на ней ни души,
ни огня… Когда дошли до Красного пруда, уже светало.
- Москва — это город, которому придется еще много страдать, — сказал
Ярцев, глядя на Алексеевский монастырь.
- Что это вам пришло в голову?
- Так. Люблю я Москву.
И Ярцев, и Костя родились в Москве и обожали ее, и относились
почему-то враждебно к другим городам; они были убеждены, что Москва —
замечательный город, а Россия — замечательная страна. В Крыму, на Кавказе
и за границей им было скучно, неуютно, неудобно, и свою серенькую
московскую погоду они находили самой приятной и здоровой. Дни, когда в
окна стучит холодный дождь и рано наступают сумерки, и стены домов и
церквей принимают бурый, печальный цвет, и когда, выходя на улицу, не
знаешь, что надеть, — такие дни приятно возбуждали их.
Наконец около вокзала они наняли извозчика.
- В самом деле, хорошо бы написать историческую пьесу, — сказал
Ярцев, — но, знаете, без Ляпуновых и без Годуновых, а из времен Ярослава
или Мономаха… Я ненавижу русские исторические пьесы все, кроме монолога
Пимена. Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда
читаешь даже учебник русской истории, то кажется, что в России всё
необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю в театре
историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной,
нездоровой, неоригинальной.
Около Дмитровки приятели расстались, и Ярцев поехал дальше к себе на
Никитскую. Он дремал, покачивался и всё думал о пьесе. Вдруг он вообразил
страшный шум, лязганье, крики на каком-то непонятном, точно бы калмыцком
Конспект / с элементами описания. «Снег теперь уже не тот»
... Просмотр содержимого документа «Конспект урока/ Сочинение с элементами описания. «Снег теперь уже не тот» » Урок русского языка во 2 классе., Сочинение с элементами описания. «Снег теперь уже не тот» Цели: Формирование умения определять и раскрывать ... основной части? (О том, каким снег стал.) Рад ли он весне? Почему? Скажите о нем, как о живом существе. (Не радуется, огорчается, грустит, прячется от ...
языке; и какая-то деревня, вся охваченная пламенем, и соседние леса,
покрытые инеем и нежно-розовые от пожара, видны далеко кругом и так ясно,
что можно различить каждую елочку; какие-то дикие люди, конные и пешие,
носятся по деревне, их лошади и они сами так же багровы, как зарево на
небе.
«Это половцы», — думает Ярцев.
Один из них — старый, страшный, с окровавленным лицом, весь
обожженный — привязывает к седлу молодую девушку с белым русским лицом.
Старик о чем-то неистово кричит, а девушка смотрит печально, умно… Ярцев
встряхнул головой и проснулся.
- «Мой друг, мой нежный друг»… — запел он. Расплачиваясь с
извозчиком и потом поднимаясь к себе по лестнице, он всё никак не мог
очнуться и видел, как пламя перешло на деревья, затрещал и задымил лес;
- громадный дикий кабан, обезумевший от ужаса, несся по деревне… А
девушка, привязанная к седлу, всё смотрела.
Когда он вошел к себе в комнату, то было уже светло. На рояле около
раскрытых нот догорали две свечи. На диване лежала Рассудина, в черном
платье, в кушаке, с газетой в руках, и крепко спала. Должно быть, играла
долго, ожидая, когда вернется Ярцев, и, не дождавшись, уснула.
«Эка, умаялась!» — подумал он.
Осторожно вынув у нее из рук газету, он укрыл ее пледом, потушил
свечи и пошел к себе в спальню. Ложась, он думал об исторической пьесе и
из головы у него всё не выходил мотив: «Мой друг, мой нежный друг»…
Через два дня заезжал к нему на минутку Лаптев сказать, что Лида
заболела дифтеритом и что от нее заразились Юлия Сергеевна и ребенок, а
еще через пять дней пришло известие, что Лида и Юлия выздоравливают, а
ребенок умер, и что Лаптевы бежали из своей сокольницкой дачи в город.
XIV
Лаптеву было уже неприятно оставаться подолгу дома. Жена его часто
уходила во флигель, говоря, что ей нужно заняться с девочками, но он знал,
что она ходит туда не заниматься, а плакать у Кости. Был девятый день,
потом двадцатый, потом сороковой, и всё нужно было ездить на Алексеевское
кладбище слушать панихиду и потом томиться целые сутки, думать только об
этом несчастном ребенке и говорить жене в утешение разные пошлости. Он уже
редко бывал в амбаре и занимался только благотворительностью, придумывая
для себя разные заботы и хлопоты, и бывал рад, когда случалось из-за
какого-нибудь пустяка проездить целый день. В последнее время он собирался
ехать за границу, чтобы познакомиться там с устройством ночлежных приютов,
и эта мысль теперь развлекала его.
Был осенний день. Юлия только что пошла во флигель плакать, а Лаптев
лежал в кабинете на диване и придумывал, куда бы уйти. Как раз в это время
Петр доложил, что пришла Рассудина. Лаптев обрадовался очень, вскочил и
пошел навстречу нежданной гостье, своей бывшей подруге, о которой он уже
почти стал забывать. С того вечера, как он видел ее в последний раз, она
нисколько не изменилась и была всё такая же.
Опишите какую-нибудь вещь, игрушку, предмет обихода 5 класс
... может получить задание в школе на написание сочинения-миниатюры с описанием любимой вещи в 7−9 классе. ... по горкам бегают, а только для какой-нибудь пользы. Но даже бабушки любят сесть на ... навести порядок в комнате просто, ведь в шкаф поместятся все необходимые принадлежности и предметы одежды. ... игру, буду беречь ее и подарю потом своим детям. Большое сочинение про бабушку, стр. 1 ДОЧКИ, БАБУШКИ ...
- Полина! — сказал он, протягивая к ней обе руки. — Сколько зим,
сколько лет! Если б вы знали, как я рад вас видеть! Милости просим!
Рассудина, здороваясь, рванула его за руку и, не снимая пальто и
шляпы, вошла в кабинет и села.
- Я к вам на одну минуту, — сказала она. — О пустяках мне
разговаривать некогда. Извольте сесть и слушать. Рады вы меня видеть или
не рады, для меня решительно всё равно, так как милостивое внимание ко мне
господ мужчин я не ставлю ни в грош. Если же я пришла к вам, то потому,
что была сегодня уже в пяти местах и везде получила отказ, между тем дело
неотложное. Слушайте, — продолжала она, глядя ему в глаза, — пять знакомых
студентов, люди ограниченные и бестолковые, но несомненно бедные, не
внесли платы, и их теперь исключают. Ваше богатство налагает на вас
обязанность поехать сейчас же в университет и заплатить за них.
- С удовольствием, Полина.
- Вот вам их фамилии, — сказала Рассудина, подавая Лаптеву записку. —
Поезжайте сию же минуту, а наслаждаться семейным счастьем успеете после.
В это время за дверью, ведущею в гостиную, послышался какой-то шорох:
должно быть, чесалась собака. Рассудина покраснела и вскочила.
- Ваша дульцинея нас подслушивает! — сказала она. — Это гадко!
Лаптеву стало обидно за Юлию.
- Ее здесь нет, она во флигеле, — сказал он. — И не говорите о ней
так. У нас умер ребенок, и она теперь в ужасном горе.
- Можете успокоить ее, — усмехнулась Рассудина, опять садясь, — будет
еще целый десяток. Чтобы рожать детей, кому ума недоставало?
Лаптев вспомнил, что это самое или нечто подобное он слышал уже много
раз когда-то давно, и на него пахнуло поэзией минувшего, свободой
одинокой, холостой жизни, когда ему казалось, что он молод и может всё,
что хочет, и когда не было любви к жене и воспоминаний о ребенке.
- Поедемте вместе, — сказал он, потягиваясь.
Когда приехали в университет, Рассудина осталась ждать у ворот, а
Лаптев пошел в канцелярию; немного погодя он вернулся и вручил Рассудиной
пять квитанций.
- Вы теперь куда? — спросил он.
- К Ярцеву.
- И я с вами.
- Но ведь вы будете мешать ему работать.
- Нет, уверяю вас! — сказал он и посмотрел на нее умоляюще.
На ней была черная, точно траурная шляпка с креповою отделкой и очень
короткое поношенное пальто, в котором оттопырились карманы. Нос у нее
казался длиннее, чем был раньше, и на лице не было ни кровинки, несмотря
на холод. Лаптеву было приятно идти за ней, повиноваться ей и слушать ее
ворчание. Он шел и думал про нее: какова, должно быть, внутренняя сила у
этой женщины, если, будучи такою некрасивой, угловатой, беспокойной, не
умея одеться порядочно, всегда неряшливо причесанная и всегда какая-то
нескладная, она все-таки обаятельна.
К Ярцеву прошли они черным ходом, через кухню, где встретила их
кухарка, чистенькая старушка с седыми кудрями; она очень сконфузилась,
Первопечатник Иван Федоров
... труднозвучащие грецизмы и уточнен перевод иностранных слов. Через год, в 1565-м, Иван Федоров и Петр Мстиславец выпустили два издания «Часовника» малого формата. Такого рода небольшие ... поскольку их издатель точно не установлен, «официальным» русским первопечатником принято считать дьякона церкви Николы чудотворца Гостунского Ивана Федорова, который вместе со своим помощником Петром Мстиславцем ...
сладко улыбнулась, причем ее маленькое лицо стало похоже на пирожное, и
сказала:
- Пожалуйте-с.
Ярцева дома не было. Рассудина села за рояль и принялась за скучные,
трудные экзерцисы, приказав Лаптеву не мешать ей. И он не развлекал ее
разговорами, а сидел в стороне и перелистывал «Вестник Европы». Проиграв
два часа, — это была ее дневная порция, — она поела чего-то в кухне и ушла
на уроки. Лаптев прочел продолжение какого-то романа, потом долго сидел,
не читая и не испытывая скуки и довольный, что уже опоздал домой к обеду.
- Га-га-га! — послышался смех Ярцева, и вошел он сам, здоровый,
бодрый, краснощекий, в новеньком фраке со светлыми пуговицами, — га-га-га!
Приятели пообедали вместе. Потом Лаптев лег на диван, а Ярцев сел
около и закурил сигарку. Наступили сумерки.
- Я, должно быть, начинаю стареть, — сказал Лаптев. — С тех пор, как
умерла сестра Нина, я почему-то стал часто подумывать о смерти.
Заговорили о смерти, о бессмертии души, о том, что хорошо бы в самом
деле воскреснуть и потом полететь куда-нибудь на Марс, быть вечно праздным
и счастливым, а главное, мыслить как-нибудь особенно, не по-земному.
- А не хочется умирать, — тихо сказал Ярцев. — Никакая философия не
может помирить меня со смертью, и я смотрю на нее просто как на погибель.
Жить хочется.
- Вы любите жизнь, Гаврилыч?
- Да, люблю.
- А вот я никак не могу понять себя в этом отношении. У меня то
мрачное настроение, то безразличное. Я робок, не уверен в себе, у меня
трусливая совесть, я никак не могу приспособиться к жизни, стать ее
господином. Иной говорит глупости или плутует, и так жизнерадостно, я же,
случается, сознательно делаю добро и испытываю при этом только
беспокойство или полнейшее равнодушие. Всё это, Гаврилыч, объясняю я тем,
что я раб, внук крепостного. Прежде чем мы, чумазые, выбьемся на настоящую
дорогу, много нашего брата ляжет костьми!
- Всё это хорошо, голубчик, — сказал Ярцев и вздохнул. — Это только
показывает лишний раз, как богата, разнообразна русская жизнь. Ах, как
богата! Знаете, я с каждым днем всё более убеждаюсь, что мы живем накануне
величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать.
Хотите верьте, хотите нет, но, по-моему, подрастает теперь замечательное
поколение. Когда я занимаюсь с детьми, особенно с девочками, то испытываю
наслаждение. Чудесные дети!
Ярцев подошел к роялю и взял аккорд.
- Я химик, мыслю химически и умру химиком, — продолжал он. — Но я
жаден, я боюсь, что умру не насытившись; и мне мало одной химии, я
хватаюсь за русскую историю, историю искусств, педагогию, музыку… Как-то
летом ваша жена сказала, чтобы я написал историческую пьесу, и теперь мне
хочется писать, писать; так бы, кажется, просидел трое суток, не вставая,
и всё писал бы. Образы истомили меня, в голове теснота, и я чувствую, как
в мозгу моем бьется пульс. Я вовсе не хочу, чтобы из меня вышло что-нибудь
особенное, чтобы я создал великое, а мне просто хочется жить, мечтать,
надеяться, всюду поспевать… Жизнь, голубчик, коротка, и надо прожить ее
получше.
После этой дружеской беседы, которая кончилась только в полночь,
Лаптев стал бывать у Ярцева почти каждый день. Его тянуло к нему.
Обыкновенно он приходил перед вечером, ложился и ждал его прихода
терпеливо, не ощущая ни малейшей скуки. Ярцев, вернувшись со службы и
пообедав, садился за работу, но Лаптев задавал ему какой-нибудь вопрос,
начинался разговор, было уж не до работы, а в полночь приятели
расставались, очень довольные друг другом.
Но это продолжалось не долго. Как-то придя к Ярцеву, Лаптев застал у
него одну Рассудину, которая сидела за роялем и играла свои экзерцисы. Она
посмотрела на него холодно, почти враждебно, и спросила, не подавая ему
руки:
- Скажите, пожалуйста, когда этому будет конец?
- Чему этому? — спросил Лаптев, не понимая.
- Вы ходите сюда каждый день и мешаете Ярцеву работать. Ярцев не
купчишка, а ученый, каждая минута его жизни драгоценна. Надо же понимать и
иметь хотя немножко деликатности!
- Если вы находите, что я мешаю, — сказал Лаптев кротко,
смутившись, — то я прекращу свои посещения.
- И прекрасно. Уходите же, а то он может сейчас прийти и застать вас
здесь.
Тон, каким это было сказано, и равнодушные глаза Рассудиной
окончательно смутили его. У нее уже не было никаких чувств к нему, кроме
желания, чтобы он поскорее ушел, — и как это не было похоже на прежнюю
любовь! Он вышел, не пожав ей руки, и казалось ему, что она окликнет его и
позовет назад, но послышались опять гаммы, и он, медленно спускаясь по
лестнице, понял, что он уже чужой для нее.
Дня через три пришел к нему Ярцев, чтобы вместе провести вечер.
- А у меня новость, — сказал он и засмеялся. — Полина Николаевна
перебралась ко мне совсем. — Он немножко смутился и продолжал
вполголоса: — Что ж? Конечно, мы не влюблены друг в друга, но, я думаю,
это… это всё равно. Я рад, что могу дать ей приют и покой и возможность
не работать в случае, если она заболеет, ей же кажется, что оттого, что
она сошлась со мной, в моей жизни будет больше порядка и что под ее
влиянием я сделаюсь великим ученым. Так она думает. И пускай себе думает.
У южан есть поговорка: дурень думкой богатеет. Га-га-га!
Лаптев молчал. Ярцев прошелся по кабинету, посмотрел на картины,
которые он уже видел много раз раньше, и сказал, вздыхая:
- Да, друг мой. Я старше вас на три года, и мне уже поздно думать о
настоящей любви, и, в сущности, такая женщина, как Полина Николаевна, для
меня находка, и, конечно, я проживу с ней благополучно до самой старости,
но, черт его знает, всё чего-то жалко, всё чего-то хочется и всё кажется
мне, будто я лежу в долине Дагестана и снится мне бал. Одним словом,
никогда человек не бывает доволен тем, что у него есть.
Он пошел в гостиную и, как ни в чем не бывало, пел романсы, а Лаптев
сидел у себя в кабинете, закрывши глаза, старался понять, почему Рассудина
сошлась с Ярцевым. А потом он всё грустил, что нет прочных, постоянных
привязанностей, и ему было досадно, что Полина Николаевна сошлась с
Ярцевым, и досадно на себя, что чувство его к жене было уже совсем не то,
что раньше.
XV
Лаптев сидел в кресле и читал, покачиваясь; Юлия была тут же в
кабинете и тоже читала. Казалось, говорить было не о чем, и оба с утра
молчали. Изредка он посматривал на нее через книгу и думал: женишься по
страстной любви или совсем без любви — не всё ли равно? И то время, когда
он ревновал, волновался, страдал, представлялось ему теперь далеким. Он
успел уже побывать за границей и теперь отдыхал от поездки и рассчитывал с
наступлением весны опять поехать в Англию, где ему очень понравилось.
А Юлия Сергеевна привыкла к своему горю, уже не ходила во флигель
плакать. В эту зиму она уже не ездила по магазинам, не бывала в театрах и
на концертах, а оставалась дома. Она не любила больших комнат и всегда
была или в кабинете мужа, или у себя в комнате, где у нее были киоты,
полученные в приданое, и висел на стене тот самый пейзаж, который так
понравился ей на выставке. Денег на себя она почти не тратила и проживала
теперь так же мало, как когда-то в доме отца.
Зима протекала не весело. Везде в Москве играли в карты, но если
вместо этого придумывали какое-нибудь другое развлечение, например, пели,
читали, рисовали, то выходило еще скучнее. И оттого, что в Москве было
мало талантливых людей и на всех вечерах участвовали всё одни и те же
певцы и чтецы, само наслаждение искусством мало-помалу приелось и
превратилось для многих в скучную, однообразную обязанность.
К тому же у Лаптевых не проходило ни одного дня без огорчений. Старик
Федор Степаныч видел очень плохо и уже не бывал в амбаре, и глазные врачи
говорили, что он скоро ослепнет; Федор тоже почему-то перестал бывать в
амбаре, а сидел всё время дома и что-то писал. Панауров получил перевод в
другой город с производством в действительные статские советники и теперь
жил в «Дрездене» и почти каждый день приезжал к Лаптеву просить денег.
Киш, наконец, вышел из университета и в ожидании, пока Лаптевы найдут ему
какую-нибудь должность, просиживал у них по целым дням, рассказывая
длинные, скучные истории. Всё это раздражало и утомляло и делало будничную
жизнь неприятной.
Вошел в кабинет Петр и доложил, что пришла какая-то незнакомая дама.
На карточке, которую он подал, было: «Жозефина Иосифовна Милан».
Юлия Сергеевна лениво поднялась и вышла, слегка прихрамывая, так как
отсидела ногу. В дверях показалась дама, худая, очень бледная, с темными
бровями, одетая во всё черное. Она сжала на груди руки и проговорила с
мольбой:
- Мосьё Лаптев, спасите моих детей!
Звон браслетов и лицо с пятнами пудры Лаптеву уже были знакомы; он
узнал ту самую даму, у которой как-то перед свадьбой ему пришлось так
некстати пообедать. Это была вторая жена Панаурова.
- Спасите моих детей! — повторила она, и лицо ее задрожало и стало
вдруг старым и жалким, и глаза покраснели. — Только вы один можете спасти
нас, и я приехала к вам в Москву на последние деньги! Дети мои умрут с
голоду!
Она сделала такое движение, как будто хотела стать на колени. Лаптев
испугался и схватил ее за руки повыше локтей.
- Садитесь, садитесь… — бормотал он, усаживая ее. — Прошу вас,
садитесь.
- У нас теперь нет денег, чтобы купить себе хлеба, — сказала она. —
Григорий Николаич уезжает на новую должность, но меня с детьми не хочет
брать с собой, и те деньги, которые вы, великодушный человек, присылали
нам, тратит только на себя. Что же нам делать? Что? Бедные, несчастные
дети!
- Успокойтесь, прошу вас. Я прикажу в конторе, чтобы эти деньги
высылали на ваше имя.
Она зарыдала, потом успокоилась, и он заметил, что от слез у нее по
напудренным щекам прошли дорожки и что у нее растут усы.
- Вы великодушны без конца, мосьё Лаптев. Но будьте нашим ангелом,
нашею доброю феей, уговорите Григория Николаича, чтобы он не покидал меня,
а взял с собой. Ведь я его люблю, люблю безумно, он моя отрада.
Лаптев дал ей сто рублей и пообещал поговорить с Панауровым и,
провожая до передней, всё боялся, как бы она не зарыдала или не стала на
колени.
После нее пришел Киш. Потом пришел Костя с фотографическим аппаратом.
В последнее время он увлекался фотографией и каждый день по нескольку раз
снимал всех в доме, и это новое занятие приносило ему много огорчений, и
он даже похудел.
Перед вечерним чаем пришел Федор. Севши в кабинете в угол, он раскрыл
книгу и долго смотрел всё в одну страницу, по-видимому, не читая. Потом
долго пил чай; лицо у него было красное. В его присутствии Лаптев
чувствовал на душе тяжесть; даже молчание его было ему неприятно.
- Можешь поздравить Россию с новым публицистом, — сказал Федор. —
Впрочем, шутки в сторону, разрешился, брат, я одною статеечкой, проба
пера, так сказать, и принес тебе показать. Прочти, голубчик, и скажи свое
мнение. Только искренно.
Он вынул из кармана тетрадку и подал ее брату. Статья называлась так:
- «Русская душа»; написана она была скучно, бесцветным слогом, каким пишут
обыкновенно неталантливые, втайне самолюбивые люди, и главная мысль ее
была такая; интеллигентный человек имеет право не верить в
сверхъестественное, но он обязан скрывать это свое неверие, чтобы не
производить соблазна и не колебать в людях веры; без веры нет идеализма, а
идеализму предопределено спасти Европу и указать человечеству настоящий
путь.
- Но тут ты не пишешь, от чего надо спасать Европу, — сказал Лаптев.
- Это понятно само собой.
- Ничего не понятно, — сказал Лаптев и прошелся в волнении. — Не
понятно, для чего это ты написал. Впрочем, это твое дело.
- Хочу издать отдельною брошюрой.
- Это твое дело.
Помолчали минуту. Федор вздохнул и сказал:
- Глубоко, бесконечно жаль, что мы с тобой разно мыслим. Ах, Алеша,
Алеша, брат мой милый! Мы с тобою люди русские, православные, широкие
люди; к лицу ли нам все эти немецкие и жидовские идеишки? Ведь мы с тобой
не прохвосты какие-нибудь, а представители именитого купеческого рода.
- Какой там именитый род? — проговорил Лаптев, сдерживая
раздражение. — Именитый род! Деда нашего помещики драли, и каждый
последний чиновничишка бил его в морду. Отца драл дед, меня и тебя драл
отец. Что нам с тобой дал этот твой именитый род? Какие нервы и какую
кровь мы получили в наследство? Ты вот уже почти три года рассуждаешь, как
дьячок, говоришь всякий вздор и вот написал — ведь это холопский бред! А
я, а я? Посмотри на меня… Ни гибкости, ни смелости, ни сильной воли; я
боюсь за каждый свой шаг, точно меня выпорют, я робею перед ничтожествами,
идиотами, скотами, стоящими неизмеримо ниже меня умственно и нравственно;
я боюсь дворников, швейцаров, городовых, жандармов, я всех боюсь, потому
что я родился от затравленной матери, с детства я забит и запуган!.. Мы с
тобой хорошо сделаем, если не будем иметь детей. О, если бы дал бог, нами
кончился бы этот именитый купеческий род!
В кабинет вошла Юлия Сергеевна и села у стола.
- Вы о чем-то тут спорили? — сказала она. — Я не помешала?
- Нет, сестреночка, — ответил Федор, — разговор у нас принципиальный.
Вот ты говоришь: такой-сякой род, — обратился он к брату, — однако же,
этот род создал миллионное дело. Это чего-нибудь да стоит!
- Велика важность — миллионное дело! Человек без особенного ума, без
способностей случайно становится торгашом, потом богачом, торгует изо дня
в день, без всякой системы, без цели, не имея даже жадности к деньгам,
торгует машинально, и деньги сами идут к нему, а не он к ним. Он всю жизнь
сидит у дела и любит его потому только, что может начальствовать над
приказчиками, издеваться над покупателями. Он старостой в церкви потому,
что там можно начальствовать над певчими и гнуть их в дугу; он попечитель
школы потому, что ему нравится сознавать, что учитель — его подчиненный и
что он может разыгрывать перед ним начальство. Купец любит не торговать, а
начальствовать, и ваш амбар не торговое учреждение, а застенок! Да, для
такой торговли, как ваша, нужны приказчики обезличенные, обездоленные, и
вы сами приготовляете себе таких, заставляя их с детства кланяться вам в
ноги за кусок хлеба, и с детства вы приучаете их к мысли, что вы — их
благодетели. Небось вот университетского человека ты в амбар к себе не
возьмешь!
- Университетские люди для нашего дела не годятся.
- Неправда! — крикнул Лаптев. — Ложь!
- Извини, мне кажется, ты плюешь в колодезь, из которого пьешь, —
сказал Федор и встал. — Наше дело тебе ненавистно, однако же ты
пользуешься его доходами.
- Ага, договорились! — сказал Лаптев и засмеялся, сердито глядя на
брата. — Да, не принадлежи я к вашему именитому роду, будь у меня хоть на
грош воли и смелости, я давно бы швырнул от себя эти доходы и пошел бы
зарабатывать себе хлеб. Но вы в своем амбаре с детства обезличили меня! Я
ваш!
Федор взглянул на часы и стал торопливо прощаться. Он поцеловал руку
у Юлии и вышел, но, вместо того, чтобы идти в переднюю, прошел в гостиную,
потом в спальню.
- Я забыл расположение комнат, — сказал он в сильном
замешательстве. — Странный дом. Не правда ли, странный дом?
Когда он надевал шубу, то был будто ошеломлен, и лицо его выражало
боль. Лаптев уже не чувствовал гнева; он испугался и в то же время ему
стало жаль Федора, и та теплая; хорошая любовь к брату, которая, казалось,
погасла в нем в эти три года, теперь проснулась в его груди, и он
почувствовал сильное желание выразить эту любовь.
- Ты, Федя, приходи завтра к нам обедать, — сказал он и погладил его
по плечу. — Придешь?
- Да, да. Но дайте мне воды.
Лаптев сам побежал в столовую, взял в буфете, что первое попалось ему
под руки, — это была высокая пивная кружка, — налил воды и принес брату.
Федор стал жадно пить, но вдруг укусил кружку, послышался скрежет, потом
рыдание. Вода полилась на шубу, на сюртук. И Лаптев, никогда раньше не
видавший плачущих мужчин, в смущении и испуге стоял и не знал, что делать.
Он растерянно смотрел, как Юлия и горничная сняли с Федора шубу и повели
его обратно в комнаты, и сам пошел за ними, чувствуя себя виноватым.
Юлия уложила Федора и опустилась перед ним на колени.
- Это ничего, — утешала она. — Это у вас нервы…
- Голубушка, мне так тяжело! — говорил он. — Я несчастлив,
несчастлив… но всё время я скрывал, скрывал!
Он обнял ее за шею и прошептал ей на ухо:
- Я каждую ночь вижу сестру Нину. Она приходит и садится в кресло
возле моей постели…
Когда час спустя он опять надевал в передней шубу, то уже улыбался и
ему было совестно горничной. Лаптев поехал проводить его на Пятницкую.
- Ты приезжай к нам завтра обедать, — говорил он дорогой, держа его
под руку, — а на Пасху поедем вместе за границу. Тебе необходимо
проветриться, а то ты совсем закис.
- Да, да. Я поеду, я поеду… И сестреночку с собой возьмем.
Вернувшись домой, Лаптев застал жену в сильном нервном возбуждении.
Происшествие с Федором потрясло ее, и она никак не могла успокоиться. Она
не плакала, но была очень бледна и металась в постели и цепко хваталась
холодными пальцами за одеяло, за подушку, за руки мужа. Глаза у нее были
большие, испуганные.
- Не уходи от меня, не уходи, — говорила она мужу. — Скажи, Алеша,
отчего я перестала богу молиться? Где моя вера? Ах, зачем вы при мне
говорили о религии? Вы смутили меня, ты и твои друзья. Я уже не молюсь.
Он клал ей на лоб компрессы, согревал ей руки, поил ее чаем, а она
жалась к нему в страхе…
К утру она утомилась и уснула, а Лаптев сидел возле и держал ее за
руку. Так ему и не удалось уснуть. Целый день потом он чувствовал себя
разбитым, тупым, ни о чем не думал и вяло бродил по комнатам.
XVI
Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь. Лаптев не знал, что
делается на Пятницкой, а темный амбар, в котором уже не показывались ни
старик, ни Федор, производил на него впечатление склепа. Когда жена
говорила ему, что ему необходимо каждый день бывать и в амбаре, и на
Пятницкой, он или молчал, или же начинал с раздражением говорить о своем
детстве, о том, что он не в силах простить отцу своего прошлого, что
Пятницкая и амбар ему ненавистны и проч.
В одно из воскресений, утром, Юлия сама поехала на Пятницкую. Она
застала старика Федора Степаныча в той самой зале, в которой когда-то, по
случаю ее приезда, служили молебен. Он в своем парусинковом пиджаке, без
галстука, в туфлях, сидел неподвижно в кресле и моргал слепыми глазами.
- Это я, ваша невестка, — сказала она, подходя к нему. — Я приехала
проведать вас.
Он стал тяжко дышать от волнения. Она, тронутая его несчастьем, его
одиночеством, поцеловала ему руку, а он ощупал ее лицо и голову и, как бы
убедившись, что это она, перекрестил ее.
- Спасибо, спасибо, — сказал он. — А я вот глаза потерял и ничего не
вижу… Окно чуть-чуть вижу и огонь тоже, а людей и предметы не замечаю.
Да, я слепну, Федор заболел, и без хозяйского глаза теперь плохо. Если
случится какой беспорядок, то взыскать некому; избалуется народ. А отчего
это Федор заболел? От простуды, что ли? А я вот никогда не хворал и
никогда не лечился. Никаких я докторов не знал.
И старик, по обыкновению, стал хвастать. Между тем прислуга торопливо
накрывала в зале на стол и ставила закуски и бутылки с винами. Было
поставлено бутылок десять, и одна из них имела вид Эйфелевой башни. Подали
полное блюдо горячих пирожков, от которых пахло вареным рисом и рыбой.
- Прошу дорогую гостью закусить, — сказал старик.
Она взяла его под руку и подвела к столу и налила ему водки.
- Я к вам и завтра приеду, — сказала она, — и привезу с собой ваших
внучек, Сашу и Лиду. Они будут жалеть и ласкать вас.
- Не нужно, не привозите. Они незаконные.
- Почему же незаконные? Ведь отец и мать их были повенчаны.
- Без моего позволения. Я не благословлял их и знать не хочу. Бог с
ними.
- Странно вы говорите, Федор Степаныч, — сказала Юлия и вздохнула.
- В евангелии сказано: дети должны уважать и бояться своих родителей.
- Ничего подобного. В евангелии сказано, что мы должны прощать даже
врагам своим.
- В нашем деле нельзя прощать. Если будешь всех прощать, то через три
года в трубу вылетишь.
- Но простить, сказать ласковое, приветливое слово человеку, даже
виноватому, — это выше дела, выше богатства!
Юлии хотелось смягчить старика, внушить ему чувство жалости,
пробудить в нем раскаяние, но всё, что она говорила, он выслушивал только
снисходительно, как взрослые слушают детей.
- Федор Степаныч, — сказала Юлия решительно, — вы уже стары, и скоро
бог призовет вас к себе; он спросит вас не о том, как вы торговали и
хорошо ли шли ваши дела, а о том, были ли вы милостивы к людям; не были ли
вы суровы к тем, кто слабее вас, например, к прислуге, к приказчикам?
- Для своих служащих я был всегда благодетель, и они должны за меня
вечно бога молить, — сказал старик с убеждением; но тронутый искренним
тоном Юлии и желая доставить ей удовольствие, он сказал: — Хорошо,
привозите завтра внучек. Я велю им подарочков купить.
Старик был неаккуратно одет, и на груди и на коленях у него был
сигарный пепел; по-видимому, никто не чистил ему ни сапог, ни платья. Рис
в пирожках был недоварен, от скатерти пахло мылом, прислуга громко стучала
ногами. И старик, и весь этот дом на Пятницкой имели заброшенный вид, и
Юлии, которая это чувствовала, стало стыдно за себя и за мужа.
- Я к вам непременно приеду завтра, — сказала она.
Она прошлась по комнатам и приказала убрать в спальне старика и
зажечь у него лампадку. Федор сидел у себя в комнате и смотрел в раскрытую
книгу, не читая; Юлия поговорила с ним и у него тоже велела убрать, потом
пошла вниз к приказчикам. Среди комнаты, где обедали приказчики, стояла
деревянная некрашеная колонна, подпиравшая потолок, чтобы он не обрушился;
потолки здесь были низкие, стены оклеены дешевыми обоями, было угарно и
пахло кухней. По случаю праздника все приказчики были дома и сидели у себя
на кроватях в ожидании обеда. Когда вошла Юлия, они вскочили с мест и на
ее вопросы отвечали робко, глядя на нее исподлобья, как арестанты.
- Господи, какое у вас дурное помещение! — сказала она, всплескивая
руками. — И вам здесь не тесно?
- В тесноте, да не в обиде, — сказал Макеичев. — Много вами довольны
и возносим наши молитвы милосердному богу.
- Соответствие жизни по амбиции личности, — сказал Початкин.
И, заметив, что Юлия не поняла Початкина, Макеичев поспешил пояснить:
- Мы маленькие люди и должны жить соответственно званию.
Она осмотрела помещение для мальчиков и кухню, познакомилась с
экономкой и осталась очень недовольна.
Вернувшись домой, она сказала мужу:
- Мы должны как можно скорее перебраться на Пятницкую и жить там. И
ты каждый день будешь ездить в амбар.
Потом оба сидели в кабинете рядом и молчали. У него было тяжело на
душе и не хотелось ему ни на Пятницкую, ни в амбар, но он угадывал, о чем
думает жена, и был не в силах противоречить ей. Он погладил ее по щеке и
сказал:
- У меня такое чувство, как будто жизнь наша уже кончилась, а
начинается теперь для нас серая полужизнь. Когда я узнал, что брат Федор
безнадежно болен, я заплакал; мы вместе прожили наше детство в юность,
когда-то я любил его всею душой, и вот тебе катастрофа, и мне кажется,
что, теряя его, я окончательно разрываю со своим прошлым. А теперь, когда
ты сказала, что нам необходимо переезжать на Пятницкую, в эту тюрьму, то
мне стало казаться, что у меня нет уже и будущего.
Он встал и отошел к окну.
- Как бы то ни было, приходится проститься с мыслями о счастье, —
сказал он, глядя на улицу. — Его нет. Его не было никогда у меня и, должно
быть, его не бывает вовсе. Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда
сидел ночью под твоим зонтиком. Помнишь, как-то у сестры Нины ты забыла
свой зонтик? — спросил он, обернувшись к жене. — Я тогда был влюблен в
тебя и, помню, всю ночь просидел под этим зонтиком и испытывал блаженное
состояние.
В кабинете около шкапов с книгами стоял комод из красного дерева с
бронзой, в котором Лаптев хранил разные ненужные вещи, в том числе зонтик.
Он достал его и подал жене.
- Вот он.
Юлия минуту смотрела на зонтик, узнала и грустно улыбнулась.
- Помню, — сказала она. — Когда ты объяснялся мне в любви, то держал
его в руках, — и, заметив, что он собирается уходить, она сказала: — Если
можно, пожалуйста, возвращайся пораньше. Без тебя мне скучно.
И потом она ушла к себе в комнату и долго смотрела на зонтик.
XVII
В амбаре, несмотря на сложность дела и на громадный оборот,
бухгалтера не было, и из книг, которые вел конторщик, ничего нельзя было
понять. Каждый день приходили в амбар комиссионеры, немцы и англичане, с
которыми приказчики говорили о политике и религии; приходил спившийся
дворянин, больной, жалкий человек, который переводил в конторе иностранную
корреспонденцию; приказчики называли его фитюлькой и поили его чаем с
солью. И в общем вся эта торговля представлялась Лаптеву каким-то большим
чудачеством.
Он каждый день бывал в амбаре и старался заводить новые порядки; он
запрещал сечь мальчиков и глумиться над покупателями, выходил из себя,
когда приказчики, с веселым смехом, отпускали куда-нибудь в провинцию
залежалый и негодный товар под видом свежего и самого модного. Теперь в
амбаре он был главным лицом, но по-прежнему ему не было известно, как
велико его состояние, хорошо ли идут его дела, сколько получают жалованья
старшие приказчики и т. п. Початкин и Макеичев считали его молодым и
неопытным, многое скрывали от него и каждый вечер о чем-то таинственно
шептались со слепым стариком.
Как-то в начале июня Лаптев и Початкин пошли в Бубновский трактир,
чтобы позавтракать и кстати поговорить о делах. Початкин служил у Лаптевых
уже давно и поступил к ним, когда ему было еще восемь лет. Он был своим
человеком, ему доверяли вполне, и когда, уходя из амбара, он забирал из
кассы всю выручку и набивал ею карманы, то это не возбуждало никаких
подозрений. Он был главным в амбаре и в доме, а также в церкви, где вместо
старика исполнял обязанности старосты. За жестокое обращение с
подчиненными приказчики и мальчики прозвали его Малютой Скуратовым.
Когда пришли в трактир, он кивнул половому и сказал:
- Дай-ка нам, братец, полдиковинки и двадцать четыре неприятности.
Половой немного погодя подал на подносе полбутылки водки и несколько
тарелок с разнообразными закусками.
- Вот что, любезный, — сказал ему Початкин, — дай-ка ты нам порцию
главного мастера клеветы и злословия с картофельным пюре.
Половой не понял и смутился, и хотел что-то сказать, но Початкин
строго поглядел на него и сказал:
- Кроме!
Половой думал с напряжением, потом пошел советоваться с товарищами, и
в конце концов все-таки догадался, принес порцию языка. Когда выпили по
две рюмки и закусили, Лаптев спросил:
- Скажите, Иван Васильич, правда ли, что наши дела в последние годы
стали падать?
- Ни отнюдь.
- Скажите мне откровенно, начистоту, сколько мы получали и получаем
дохода и как велико наше состояние? Нельзя же ведь в потемках ходить. У
нас был недавно счет амбара, но, простите, я этому счету не верю; вы
находите нужным что-то скрывать от меня и говорите правду только отцу. Вы
с ранних лет привыкли к политике и уже не можете обходиться без нее. А к
чему она? Так вот, прошу вас, будьте откровенны. В каком положении наши
дела?
- Всё зависимо от волнения кредита, — ответил Початкин, подумав.
- Что вы разумеете под волнением кредита?
Початкин стал объяснять, но Лаптев ничего не понял и послал за
Макеичевым. Тот немедленно явился, закусил, помолясь, и своим солидным,
густым баритоном заговорил прежде всего о том, что приказчики обязаны
денно и нощно молить бога за своих благодетелей.
- Прекрасно, только позвольте мне не считать себя вашим
благодетелем, — сказал Лаптев.
- Каждый человек должен помнить, что он есть, и чувствовать свое
звание. Вы, по милости божией, наш отец и благодетель, а мы ваши рабы.
- Всё это, наконец, мне надоело! — рассердился Лаптев. — Пожалуйста,
теперь будьте вы моим благодетелем, объясните, в каком положении наши
дела. Не извольте считать меня мальчишкой, иначе я завтра же закрою амбар.
Отец ослеп, брат в сумасшедшем доме, племянницы мои еще молоды; это дело я
ненавижу, я охотно бы ушел, но заменить меня некому, вы сами знаете.
Бросьте же политику, ради бога!
Пошли в амбар считать. Потом считали вечером дома, причем помогал сам
старик; посвящая сына в свои коммерческие тайны, он говорил таким тоном,
как будто занимался не торговлей, а колдовством. Оказалось, что доход
ежегодно увеличивался приблизительно на одну десятую часть и что состояние
Лаптевых, считая одни только деньги и ценные бумаги, равнялось шести
миллионам рублей.
Когда в первом часу ночи, после счетов, Лаптев вышел на свежий
воздух, то чувствовал себя под обаянием этих цифр. Ночь была тихая,
лунная, душная; белые стены замоскворецких домов, вид тяжелых запертых
ворот, тишина и черные тени производили в общем впечатление какой-то
крепости и недоставало только часового с ружьем. Лаптев пошел в садик и
сел на скамью около забора, отделявшего от соседнего двора, где тоже был
садик. Цвела черемуха. Лаптев вспомнил, что эта черемуха во времена его
детства была такою же корявой и такого же роста и нисколько не изменилась
с тех пор. Каждый уголок в саду и во дворе напоминал ему далекое прошлое.
И в детстве так же, как теперь, сквозь редкие деревья виден был весь двор,
залитый лунным светом, так же были таинственны и строги тени, так же среди
двора лежала черная собака и открыты были настежь окна у приказчиков. И
всё это были невеселые воспоминания.
За забором в чужом дворе послышались легкие шаги.
- Моя дорогая, моя милая… — прошептал мужской голос у самого
забора, так что Лаптев слышал даже дыхание.
Вот поцеловались. Лаптев был уверен, что миллионы и дело, к которому
у него не лежала душа, испортят ему жизнь и окончательно сделают из него
раба; он представлял себе, как он мало-помалу свыкнется со своим
положением, мало-помалу войдет в роль главы торговой фирмы, начнет тупеть,
стариться и в конце концов умрет, как вообще умирают обыватели, дрянно,
кисло, нагоняя тоску на окружающих. Но что же мешает ему бросить и
миллионы, и дело, и уйти из этого садика и двора, которые были ненавистны
ему еще с детства?
Шёпот и поцелуи за забором волновали его. Он вышел на средину двора
и, расстегнувши на груди рубаху, глядел на луну, и ему казалось, что он
сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не
вернется; сердце сладко сжалось у него от предчувствия свободы, он
радостно смеялся и воображал, какая бы это могла быть чудная, поэтическая,
быть может, даже святая жизнь…
Но он всё стоял и не уходил, и спрашивал себя: «Что же меня держит
здесь?» И ему было досадно и на себя, и на эту черную собаку, которая
валялась на камнях, а не шла в поле, в лес, где бы она была независима,
радостна. И ему, и этой собаке мешало уйти со двора, очевидно, одно и то
же: привычка к неволе, к рабскому состоянию…
На другой день в полдень он поехал к жене и, чтобы скучно не было,
пригласил с собой Ярцева. Юлия Сергеевна жила на даче в Бутове, и он не
был у нее уже пять дней. Приехав на станцию, приятели сели в коляску, и
Ярцев всю дорогу пел и восхищался великолепною погодой. Дача находилась
недалеко от станции в большом парке. Где начиналась главная аллея, шагах в
двадцати от ворот, под старым широким тополем сидела Юлия Сергеевна,
поджидая гостей. На ней было легкое изящное платье, отделанное кружевами,
платье светлое кремового цвета, а в руках был всё тот же старый знакомый
зонтик. Ярцев поздоровался с ней и пошел к даче, откуда слышались голоса
Саши и Лиды, а Лаптев сел рядом с ней, чтобы поговорить о делах.
- Отчего ты так долго не был? — спросила она, не выпуская его руки. —
Я целые дни всё сижу здесь и смотрю: не едешь ли ты. Мне без тебя скучно!
Она встала и рукой провела по его волосам, и с любопытством
оглядывала его лицо, плечи, шляпу.
- Ты знаешь, я люблю тебя, — сказала она и покраснела. — Ты мне
дорог. Вот ты приехал, я вижу тебя и счастлива, не знаю как. Ну, давай
поговорим. Расскажи мне что-нибудь.
Она объяснялась ему в любви, а у него было такое чувство, как будто
он был женат на ней уже лет десять, и хотелось ему завтракать. Она обняла
его за шею, щекоча шелком своего платья его щеку; он осторожно отстранил
ее руку, встал и, не сказав ни слова, пошел к даче. Навстречу ему бежали
девочки.
«Как они выросли! — думал он. — И сколько перемен за эти три года…
Но ведь придется, быть может, жить еще тринадцать, тридцать лет… Что-то
еще ожидает нас в будущем! Поживем — увидим».
Он обнял Сашу и Лиду, которые повисли ему на шею, и сказал:
- Кланяется дедушка… дядя Федя скоро умрет, дядя Костя прислал
письмо из Америки и велит вам кланяться. Он соскучился на выставке и скоро
вернется. А дядя Алеша хочет есть.
Потом он сидел на террасе и видел, как по аллее тихо шла его жена,
направляясь к даче. Она о чем-то думала и на ее лице было грустное,
очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы. Это была уже не
прежняя тонкая, хрупкая, бледнолицая девушка, а зрелая, красивая, сильная
женщина. И Лаптев заметил, с каким восторгом смотрел ей навстречу Ярцев,
как это ее новое, прекрасное выражение отражалось на его лице, тоже
грустном и восхищенном. Казалось, что он видел ее первый раз в жизни. И
когда завтракали на террасе, Ярцев как-то радостно и застенчиво улыбался и
всё смотрел на Юлию, на ее красивую шею. Лаптев следил за ним невольно и
думал о том, что, быть может, придется жить еще тринадцать, тридцать
лет… И что придется пережить за это время? Что ожидает нас в будущем?
И думал:
«Поживем — увидим».
