философский лирика кузнецов писатель
В определении понятия «философская лирика» среди ученых нет однозначных решений. Между тем оно имеет немаловажное значение в поэзии. В своем творчестве каждый писатель обращался к данной теме. «В чем смысл жизни», «где грань между добром и злом», «существование Бога» и многие другие философские вопросы всегда волновали людей возвышенных, творческих. И Кузнецов Ю.П. не был исключением.
Юрий Поликарпович Кузнецов является одним из самых ярких и противоречивых поэтов советского и постсоветского времени. В критике его творчество никогда не оценивалось однозначно. С одной стороны, поэзия Ю. Кузнецова ни тематически, ни формально не выпадала из общего русла советской литературы, но с другой стороны, ее внутреннее содержание — многоплановое, конфликтное, трагедийное, заключающее в себе больше вопросов, нежели ответов, резко отличало «кузнецовскую» манеру в общем потоке современного ему стихотворчества. Бытийная сложность сюжета, символическая насыщенность образа, лаконизм выражения в сочетании с крупным поэтическим слогом — все эти особенности сделали творчество Ю. Кузнецова заметным, узнаваемым, своеобразным и необходимым явлением литературы 20 века. Его творчество наполнено раздумьями над общемировыми, вселенскими вопросами и загадкой русского мира. В нем взаимодействуют древние и новые символы, возрождается миф. В поздних стихах и поэмах Ю. Кузнецов соединил остроту социального взгляда с глубокими религиозными раздумьями над духовными процессами, происходящими в родной стране. Неслучайно в статье «Русский узел» литературный критик Геннадий Муриков заметил: «Вне раздумий о родине, о национальном для Юрия Кузнецова немыслима ни гражданская, ни философская, ни любовная лирика. Это придает его поэзии удивительную внутреннюю цельность, позволяет избежать всего случайного, необязательного».
Актуальность темы — тема актуальна в связи с недостаточной обстоятельностью изучения философских взглядов поэта, проявляющихся, в частности, в его философской лирике.
Цель исследования — выявить и описать главные идеи лирики Ю. Кузнецова в философском аспекте.
Задачи исследования:
- определить своеобразие Ю. Кузнецова как поэта современной литературы;
- обосновать понятие «философская лирика» по отношению к его поэзии;
- исследовать основные темы лирических произведений;
- выявить особенности философской лирики Ю. Кузнецова.
Методы исследования — описательный, сравнительно-сопоставительный, метод компонентного анализа.
По литературе «Поэзия декабристов»
... романтизм явился выражением дворянской революционности как мощного и широкого идейного общественно-политического движения. На общественно-политическую основу нового романтического течения литературы указывал и критик- декабрист: ... свою роль, и новая историческая обстановка потребовала расширения границ поэзии. В романтизме Жуковского побеждают консервативные тенденции. В стороне от передового ...
Объект исследования — лирика Ю.П. Кузнецова.
Предмет исследования — отражение поэтической натурфилософской системы в творчестве поэта.
Практическая значимость работы — результаты исследования могут быть использованы при изучении творческого наследия Ю.П. Кузнецова, а также стать основой для написания дипломной работы.
1. Понятие «философская лирика» в истории русской литературы
1.1 История развития философской лирики в России
«ФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА — это стихотворения, в основу которых легли раздумья о смысле жизни или о вечных человеческих ценностях. Они, как и всякая иная лирика, содержат в себе требование соблюдения всех литературных правил по написанию стихов (рифма, образность, олицетворение и т.д.) и присутствие скрытого смысла, помимо понятного основного. Скрытый смысл порой раскрывается не сразу, а после прочтения произведения несколько раз, иногда даже после произошедшего позже реального события (стихотворение — пророчество).
Скрытый смысл может присутствовать в стихах, написанных на тему космоса, природы, религии или каких-то необъяснимых вещей.» [Жанр — философская лирика (Творческая Мастерская Ликбез) / Стихи.ру — национальный сервер современной поэзии, http://www.stihi.ru/2012/06/08/4066]
В России философская поэзия формировалась прежде всего в русле раннепросветительной традиции. У ее истоков стоят Симеон Полоцкий, Сильвестр Медведев, Карион Истомин. В своих «виршах», написанных на различные события политической и духовной жизни, они ратовали за развитие науки, противопоставляя мирское знание, философию — теологии.
В XVIII в. русская поэзия наполнена глубоким философским содержанием — научно-философские поэмы Ломоносова, сатиры Кантемира, стихи Державина.
К XIX в. сложилась прочная национальная традиция рассматривать литературу не как чистое развлечение или отражение событий личной и государственной жизни, а как форму размышлений о мире, о смысле жизни, о человеке. Такое философское насыщение произведений литературы данного века во многом определялось центральной проблемой духовной жизни России — поисками путей освобождения личности, пробуждения человеческого в человеке.
В русской поэзии основоположником философской лирики считается Федор Тютчев. Мир, природа, человек в его стихах находятся в постоянном столкновении противоборствующих сил, где человек обречен на «безнадежный», «неравный» бой, на «отчаянную» борьбу с жизнью, роком, с самим собой. Особое тяготение проявляет поэт к изображению бурь и гроз в природе и в человеческой душе. Идейное содержание философской лирики Тютчева значительно не столько своим разнообразием, сколько глубиной. Наименьшее место занимает здесь лирика сострадания, представленная, однако, такими захватывающими произведениями, как «Слезы людские» и «Пошли, Господь, свою отраду». Пределы, поставленные человеческому познанию, ограниченность знания «человеческого Я», слияния человека с жизнью природы, описания природы, нежное и безотрадное признание ограниченности человеческой любви — таковы господствующие мотивы философской поэзии Тютчева.
Сравнение философской лирики тютчева и фета. Изображение времен ...
... частью сочинения. Прежде всего внимательно вчитаемся в формулировки тем и постараемся выявить их сходство и различие. Для этого нужно уточнить, "расшифровать" их содержание. Основными темами творчества Тютчева и Фета являются природа, любовь, философские раздумья ...
Темы стихов современной философской лирики могут быть самыми разными. Ее продолжение и разновидности — это «гражданская лирика» и «религиозная лирика», «мистика и эзотерика». Если философская лирика рассматривает вечные темы смысла жизни, добра и зла, мироустройства и цели нашего пребывания на земле, то «гражданская» приближена к общественным проблемам — к истории и политике, она описывает (непременно поэтическим языком!) наши коллективные чаяния, любовь к родине, борьбу со злом в обществе. Тема «религиозной лирики» — это осмысление своей веры, церковной жизни, взаимоотношений с Богом, религиозные добродетели и грехи, покаяние. «Мистика и эзотерика» — отражение в стихах особой философской картины мира, отличной от религиозной.
Особое место философская лирика занимает в творчестве А.С. Пушкина. Писатель оставил нам в наследие множество произведений русской философской лирики. Для примера обратимся к его стихотворению «В степи мирской, печальной и безбрежной»:
«В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ — холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.» [Пушкин Александр. Полное собрание стихотворений (1809-1836 гг.), Изд-во «Public Domain» (сетевое), 2008 — 828 с.]
Рассмотренное стихотворение А.С. Пушкина — классический образец философской лирики, где поэтическое «Я», выраженное в форме поэтического сознания, создает мир поэтического пространства, размыкая его по универсальным «координатам»: везде и нигде, никогда и всегда, никто и каждый… При этом время в таком произведении не локализовано и пространство не ограничено: они апеллируют к всеобщим родовым основам человеческого бытия, имеющих место «нигде» и «всюду». Предметом изображения в стихотворении, рассмотренном выше, становится не столько жизнь как таковая, сколько движение ее, изменчивость с акцентом не столько на чувства, сколько на их особую ценность на различной временной стадии, — и особенно «у последней черты». Одним словом, перед нами идеи «вечные», которые не исключают и «печати времени», ибо вне ее нельзя проникнуть глубокого в структуру произведения, понять смысловой уровень, семантику слов, своеобразие символики. Вне исторического контекста философская поэзия весьма условна. Другое дело, как утверждает Л. Гинзбург, «историзм может быть непроясненным, неосознанным или «замалчиваемым» в силу определенной установки» [Гинзбург, «О лирике», 1974 г., с. 17]. В связи с этим возникает актуальный и довольно спорный вопрос о возможности открытий в области общечеловеческих «вечных» ценностей (свобода и воля, равенство и братство, жизнь и смерть, добро и зло, красота и безобразие и др.), вне которых философская поэзия несостоятельна.
1.2 Основные принципы философской лирики
Философская поэзия не дает окончательных решений и формул. Философское осмысление человеком мира и самого себя — это всегда поиск, это средоточие противоречивых суждений. В подлинно философской поэзии воплощается сократовская идея о мучительном рождении истины в споре, в столкновении взаимоисключающих мнений. Этот характер философской поэзии, чуждый готовым формулам, чутко улавливался лучшими представителями русской философской поэзии не только в поэтическом творчестве, но и в критических размышлениях. «Формула — не идея, — писал в начале 1900-х гг. поэт Иннокентий Анненский. — В идее, пока она жива, т.е. пока она идея, неизменно вибрирует и взрастившее ее сомнение — возражения осилены, но они не убиты».
Философские идеи в русской литературе: А. С. Пушкин и Ф. М. Достоевский
... русской литературы. Метафизические темы присутствуют в русской поэзии. Русская литература всегда сохраняла органическую связь с традицией философской мысли: русский романтизм, религиозно-философские ... темы и проблематики во всей жизни человека». Метафизические идеи и проблемы наполняют жизнь героев ... натурой и от аналитического стремления разъять космос на составные, чтобы осмыслить величие целого в ...
Как ни одна другая разновидность поэтического творчества, философская поэзия рассчитана на восприятие читателя, прямой контакт с ним, на взаимопонимание, которое, как это показал М. Бахтин, всегда диалогично. «Сознание самого себя, — писал он, — все время ощущает себя на фоне сознания о нем другого, «я для себя» на фоне «я для другого»».
Философская поэзия воплотила совершенно особое восприятие мира, не укладывающееся в тесные рамки строгого логического осмысления познания. Интуитивно, силой художественного отображения и предчувствия она, преодолевая видимость явлений, их внешнее обличье, проникала в глубь процессов, совершающихся во Вселенной.
Философская поэзия бесконечно многообразна и по своей тематике. В ней прослеживается идущая от Ломоносова, Пушкина к Брюсову, Заболоцкому, Мартынову идея апологии разума, его светоносной силы, пронизывающей мглу и хаос. Но в ней имеется и сильнейший поток значительной поэтической силы иной тональности — ощущения бессмысленности хаоса, господства ночной стихии, переданные Тютчевым, Сологубом, Белым.
Философская поэзия ни в коей мере не «прикреплена» к какому-либо определенному способу выражения, не связана ни с одним из них внутренне. Философские по своей сущности Идеи могут быть выражены в самых разнообразных формах. Все богатство поэтического языка, его выразительных средств лишь усиливает звучание философской поэзии. Это может быть ода и послание, сонет и лирическая миниатюра, размышление над библейским текстом или природным явлением.
Поэтому нет оснований сводить философскую поэзию к отдельным, изолированным от контекстов, чисто внешним признакам, таким как затемненность и многозначительность лексики, силлогистическое развертывание образа — рассуждение с его посылками и конечными умозаключениями. Такой традиционный подход превращается в стереотип, объединяющий реальное богатство русской философской поэзии, характеризующейся чрезвычайно широким диапазоном образных средств и тематических линий.
Исследователи философской поэзии выделяют в ней следующие разновидности: натурфилософскую, социально-философскую, нравственно-философскую.
Но не следует, однако, как нам представляется, абсолютизировать ни одну из систем классификации, даже самую разработанную и подтвержденную конкретным анализом поэтического творчества. Это определяется как многозначностью самого понятия «философия», так и многогранностью такого явления, как философская поэзия, его зависимостью от исходных принципов исследования, от того, что вкладывается в понятие «философская поэзия» в тот или иной исторический отрезок времени.
Традиционная для литературы тема «человек и природа» трансформируется в философской поэзии в более широкую — «человек и мир, человек и космос». Это интерес к месту человека во Вселенной, интерес к проблеме Человека перед лицом Космоса, вечности, человека как представителя всего Человечества, своеобразное предчувствие.
Поэзия Генриха Гейне в русских переводах
... самых популярных европейских поэтов в России. [5] 1. Поэзия Г. Гейне в русских переводах Великие произведения Г. Гейне стали знакомы ... Но лучшее стихотворение о ней написал великий немецкий поэт Генрих Гейне. Несмотря на неповторимую и трудно передаваемую на другие ... зрения современного человека. Под текстом фантастической легенды о рейнской чаровнице просматриваются и реальные суждения поэта о любви ...
А. Тарковский писал:
» Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузории,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лег во весь свой рост —
Два берега, связующие море,
Два космоса, соединивших мост. *
При этом человек не растворяется в природе. Он сохраняет свою неповторимость. Не только человек «вообще», но каждый человек не может и не должен раствориться в массе.
В русской поэзии тончайшими средствами передано ощущение неповторимости и естественности одиночества человека, его неудовлетворенность обыденным, земным существованием, его извечное тяготение к иному, идеальному бытию.
Зинаида Гиппиус писала:
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю…
И это желание не знаю, откуда
Пришло, откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!
О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает.
Другой поэт «серебряного века» Константин Бальмонт воспроизводит трагичность, раздвоенность человеческого сознания — его могущество, позволяющее создать целый мир, и его бессилие:
Я насмерть поражен своим сознаньем, Я ранен в сердце разумом моим. Я неразрывен с этим мирозданьем. Я создал мир со всем его страданьем. Струя огонь, я гибну сам, как дым.
Интерес к месту человека во Вселенной, его связи с космосом, к проблеме человека перед лицом вечности, человека как представителя всего человечества прослеживается в русской поэзии с начала XIX в. (Глинка, Тютчев, Баратынский, Фет).
Русская философская поэзия выразила задолго до науки, до теоретической философии, до Циолковского, Вернадского, Чижевского чувство планетарного сознания, глубокой органической связи человека со Вселенной. Это гениальное прозрение Тютчева:
«И мы летим, сияющею бездной со всех сторон окружены», Фета:
«Я ль несся к бездне полуночной, // Иль сонмы звезд ко мне неслись». В свою очередь философские идеи «русского космизма» получили живой отклик в поэзии.
Классификация русской философской поэзии должна быть дополнена религиозно-философским аспектом. Диапазон его поэтического отражения необычайно широк — от атеизма и деизма до глубокой искренней религиозности. В этом диапазоне существуют разнообразные философско-религиозные феномены: традиционное православие, пантеизм, деизм, различение официальной обрядовой, культовой религиозности и чистого, евангельского христианства, разнообразные формы мистики.
Обращение к религиозным формам, к религиозной мифологии и символике могло выражать значительное философское содержание — проблему соотношения знания и веры, познаваемости мира, основ нравственности, вопрос о деянии и воздаянии, о границах свободы духа, о смертности и бессмертии человека.
Религиозные мотивы в русской философской поэзии XVII-XX вв. являлись не данью традиции, не выражением согласия с господствующим мировоззрением, а внутренней потребностью авторов философских стихотворений, одной из форм самопознания, постижения смысла жизни, поисков духовной опоры. Религиозные мотивы в русской философской поэзии многообразны — это и ломоносовские размышления о Божьем величии как о величии Вселенной, и поэтическое осмысление Библии и Корана в творчестве Пушкина, искавшего основы вечных нравственных ценностей, это и поэтическое воплощение образа Божественной мудрости — Софии — у Вл. Соловьева, неудовлетворенного чисто логической картиной мира, это и углубленное самопознание в духе антропософии у Андрея Белого, это, наконец, библейские мотивы у современных поэтов, например Чичибабина.
Презентация «Роль поэзии и поэта в жизни общества»
... о роли и назначении поэта Примерный текст сочинения Особенность русской литературы состоит в том, что она всегда была теснейшим образом связана с актуальными проблемами общественной жизни. Великих писателей ... в том, что поэзия не должна замыкаться на возвышенных и прекрасных темах, воспевая любовь, природу и красоту. Ее назначение — служить обществу, облагораживая и возвышая человека, формируя его ...
Владислав Ходасевич писал:
Горит звезда, дрожит эфир, Таится ночь в пролете арок. Как не любить весь этот мир, Невероятный Твой подарок?
Ты дал мне пять неверных чувств, Ты дал мне время и пространство, Играет в мареве искусств Моей души непостоянство.
И я творю из ничего Твои моря, пустыни, горы, Всю славу солнца Твоего, Так ослепляющего взоры.
Родовой чертой философской мысли являлось ее обращение к человеку, стремление соединить логический анализ, выраженный в абстрактных понятиях и построениях, с душевностью, с человеческой природой. Эта черта ярко и своеобразно отразилась и в русской философской поэзии. Общее здесь, в поэзии, раскрывалось через отдельное, индивидуальное. Субъективная сторона проблемы органицизма была выражена в мироощущении поэтов.
Органицизм в русской философской поэзии XX в. проявился и в других формах. Именно поэзия осознала глубочайшую раздвоенность, вызванную урбанизацией, утверждением могущества техники, наступавшей на природу человека, его естественные чувства. Отрыв от природы мстил за себя, порождая неподлинность, внешний, отчужденный характер человеческих отношений, уродующее человека господство вещей. Это отрази — лось в творчестве таких разных поэтов, как Маяковский дореволюционного периода, Хлебников, ранний Заболоцкий.
Еще одним проявлением органицизма в русской философской поэзии является ощущение времени не как абстрактной чистой длительности, а как живой, органической сущности, наполненной реальными изменениями в природе, в жизни самого человека.
2. Философская лирика Ю. Кузнецова
2.1 Формирование философских взглядов писателя
«…Сначала мне было досадно, что современники
не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят.
Поглядел я, поглядел на своих современников,
да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки…»
История жизненного пути писателя, несомненно, наложила отпечаток на его творчестве. Ведь развитие поэтики, осмысление новых тем и образов, всегда находится в тесной взаимосвязи с каждодневной жизнью писателя. В одном из интервью Юрий Кузнецов сказал: «Внешне моя жизнь напоминает зигзаги, но внутреннее движение, развитие души всегда шло напрямик». (газета «День литературы» 2005 г., №9, «РОЖДЕННЫЙ В ФЕВРАЛЕ, ПОД ВОДОЛЕЕМ…» (неопубликованная беседа с Юрием Кузнецовым).
Поэтому, исследуя творческий путь поэта, мы будем иметь ввиду именно это метафизическое «движение напрямик», наперекор и вопреки многим обстоятельствам его жизни, которая оказалась, в результате, трудной, но плодотворной поэтической судьбой.
В судьбе поэта были такие «узловые» события, которые он считал неслучайными и даже символическими, поскольку они влияли на его мировоззрение, на его отношение к творчеству, человеку, поэзии. Биография поэта не нуждалась в искусственной мифологизации — его жизни коснулись важные исторические события 20 века, безусловно, отразившиеся на его творчестве.
Кузнецов художник
... —1999) — советский футболист, чемпион СССР 1954, 1955, 1957, 1959 годов. Кузнецов, Борис Николаевич (1936) — ленинградский художник Кузнецов, Борис Юрьевич (1935) — губернатор Пермской области с 1991 по 1996 год, ...
Одним из таких событий можно считать Великую Отечественную войну, забравшую жизнь отца поэта — офицера полковой разведки Поликарпа Кузнецова. Ранняя утрата близкого человека заставила ребенка взглянуть на мир другими глазами. Возможно, здесь таятся истоки символической глубины мира вещей в поэзии Ю.П. Кузнецова. Так, в стихотворении «Семейная вечеря», основанном на реальных автобиографических фактах семьи поэта, лирический герой повествует о том, как мать-старуха, потерявшая своих близких и оставшаяся одна, оживляет их в своих воспоминаниях. И вот души умерших уже рядом с ней, и каждый из них сетует о чем-то «своем»: «Солдат за победу, поэт за свободу,/ Вдова за прохожего, мать за породу,/Младенец за всё./ Бродяга рассеянно пьёт за дорогу,/ Со свистом и пылью открытую Богу,/ И мерит своё.»
Еще одним важным событием юности поэта, оказавшим влияние на становление его мировоззрения и характера, стал Карибский кризис. В этот период Ю.П. Кузнецов служил на Кубе. Впоследствии он вспоминал о том, что родственникам всех несших там свою службу солдат разослали похоронки. Годы военной службы Ю.П. Кузнецова несомненно сыграли большую роль в формировании поэтического восприятия окружающего мира. И, как следствие, его стихотворения военной тематики наполнены глубоким философским смыслом. («Вечный снег», «В этот век, когда наш быт расстроен», «Голоса» и др.).
Они заставляют нас не просто переживать и скорбеть, но и призывают задуматься над многими вещами. Например, стихотворение «Голоса»:
«Когда склонился этот свет к закату,
Зашевелились кости мертвеца:
- Меня убила родина за правду,
Я не узнал ни одного лица…
Заговорили голоса из бездны,
Затрепетала полоса теней:
- Не поминай убийц. Они известны.
Открой нам имя родины твоей…
Но если имя родины откроет,
Её убьют чужие и свои.
И он молчит, и только бездна воет
В живом молчанье смерти и любви».
Данное лирическое произведение порождает в сознании размышления о преданности Родине.
Переживания, связанные со службой на Кубе, позднее он рассказал в стихотворении, датированном 25 октября 1962 г.: «Я помню ночь с континентальными ракетами, // Когда событием души был каждый шаг, // Когда мы спали, по приказу, нераздетыми // И ужас космоса гремел у нас в ушах».
Поступление в литературный институт и учеба в нем также стали для Ю.П. Кузнецова знаковым явлением в жизни. Большое участие в формировании молодого поэта принял Сергей Наровчатов. Труды А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» поспособствовали формированию собственной системы символов в поэзии Ю.П. Кузнецова.
Знакомство, а затем и дружба с В.В. Кожиновым также оказало большое влияние на взгляды поэта. Именно в этот период Ю.П. Кузнецов окончательно определяется со своими творческими задачами и поэтичесикми взглядами, занимает позицию поэта классического направления. Как результат этой дружбы мы видим цикл философско-лирических стихов Ю.П. Кузнецова, посвященных В. Кожинову. Написаны они с 1975 по 1991 год: «Прощание», «Повернувшись на Запад спиной…», «Здравица», «Приветствие», «Сей день высок…», «Друг от друга все реже стоим…», «На закат», «Ты прости: я в этот день печален…» Все эти произведения имеют общие черты: эпический эсхатологизм — поэтическая концентрация мысли о том, что Россия и мир в целом находятся под постоянной угрозой; тщательно продуманный эгоцентризм — явление героя (в этих восьми стихотворениях таких героев два), способного выдержать натиск тьмы.
Сборник /Проект Мир поэзии Бродского
... есть в каждой жизни, и их не преступить. Как поэт Бродский пытается выйти за пределы своего «я» в мир чистого творчества. Девизом его становится «поэзия ради поэзии». Таким образом, закон ...
Следует особо отметить взаимодействие поэтического мира Юрия Кузнецова и мысли литературоведческой, историософской — Вадима Кожинова.
Кожинов-теоретик выступает сторонником активности, предметности, воплощенности сознания в действии, но — в обязательном контексте сюжетной сложности, которая, прежде всего, обеспечивается становлением речевой сферы произведения, диалогизмом, определяющими внутреннюю динамику внешне однозначного события. Чтение ранних работ Вадима Кожинова позволяет сделать вывод: жизнь, познание и, как важная частность, созидание художественного текста не ограничиваются онтологизацией фабульной схемы (вульгарный реализм, тоталитарная мифология, дешевая публицистика, массовая культура) и не распыляются в бесконечных сюжетных инверсиях, стремящихся выдать субъективное за общезначимое и спасительное (гностицизм, буддизм в современном расширенном понимании, некоторые явления модернизма и постмодернизма).
Жизнь прекрасна и в фабульной четкости, в явлении поступка, в формах действия, и в многозначности речей, и в ценности нерационального молчания, и в уничтожении стереотипных смыслов известных знаков, когда эти знаки грозят стать символами единственно правильного миропонимания. Кожиновская диалектика фабулы и сюжета — один из немногих способов избежать крайностей тоталитаризма, готового свести все мировые движения к единой строгой фабуле, и либерализма, размывающего бытийные основы ради безбрежной болтовни и равнозначности любого жеста.
Романное сознание шире жанровой формы. Есть смысл предположить, что Кожинов — человек именно такого типа внутренней и внешней деятельности. В рамках этого романного сознания, которое проявляет себя и в статьях о поэтах-современниках, и в книге о Тютчеве, и в поздней историософии, есть раз и навсегда обретенная верность эпическим целям, четкая фабула личного и народного героизма, сопряженная с лирическим сюжетом, который обеспечивает психологическую многомерность, игру полутонов, но — в рамках эпического проекта
Если Кожинов может быть представлен как стратег большой романной формы, хорошо осведомленный не только о законах созидания романной открытости, незавершенности, но и — проблемности, то Ю. Кузнецов ближе к герою романа, находящемуся в состоянии предбунта: вот-вот, и многие претензии сойдутся в формуле отрицания, билет будет возвращен высокому адресату, но нечто сдерживает. Для Кожинова трагедия — нормальность существования, в познанном состоянии трагедия — знак здоровья системы, которая хорошо понимает бытие как динамичное чередование рождений и утрат, падений и событий героического выбора. Ю. Кузнецов часто предстает апокалиптиком — тем, кто не просто ощущает всем сердцем безбрежный трагизм существования, но видит формирующийся в нем последний взрыв, способный завершить историю человека, которая нередко кажется поэту призрачной. Мысль о не слишком серьезной удаленности конца, о возможной кончине человека в целом, вне зависимости от заслуг и форм сознания, способствует усилению сарказма, который порой корректирует трагическое сознание, создавая такую редкую жанровую форму, как анекдот-трагедия. Его пример — «Атомная сказка».
Человек мира и войны в прозе В. Астафьева 60-х-70-х годов
... и война, а «пядь земли» вбирает огромные фронтовые пространства. ЧЕЛОВЕК МИРА И ВОЙНЫ «Герои Астафьева живут в полноте и ... прозы» с военной, а также сугубо нравственный аспект в разработке Астафьевым военной темы. Усилия героев Астафьева, как и персонажей прозы ... направлениях в исследованиях восприятия»). И несмотря на эту «строгую структурированность» сюжета, обозначенность исходной ситуации, ...
В. Кожинов точно назвал претензии к кузнецовскому творчеству, выдвигаемые критиками: недостаток духа человечности и любви, жестокость, неразграничение добра и зла, света и тьмы, рая и ада, отрыв от нравственных традиций русской классики. Кожинов указывает, что подобные обвинения предъявлялись Достоевскому. Думается, что Вадим Валерьянович понимал, что в словах противников Кузнецова есть своя правда: лирическое «Я» нового поэта обладает такой силой, волей и неповторимой мифологической агрессией, бесстрашным погружением художественной личности во тьму, что жестокость таланта может быть поставлена как проблема творчества. Но в том и сила Кузнецова, что, делая шаг к символическому ницшеанству, к поэтике декаданса, он остается русским поэтом, для которого Родина, национальная история и вера, становление русского человека в своих привычных пространствах не менее органичны, чем этические парадоксы. Сила Кузнецова — в испытании бездны, во всем своем кошмаре открывающейся нерациональному сознанию, которое может почувствовать пустотность вселенной. Важна способность остаться верным традиции и оценить при этом эсхатологические нисхождения, грозящие сломать мир в целом.
Добро и зло, согласно Кожинову, борются в кузнецовском лирическом герое, как в народном сознании, где нет рассудочного расчленения добра и зла. Кожинов напоминает о Христе, который «явился не где-нибудь, а в самом средоточии зла и тьмы, где его с неизбежностью постигла мучительная и позорная казнь». Чтобы победить зло, надо оказаться под его ударом, сблизиться — не только в модели героического эпоса, где добро справа, а зло слева, но и в евангельской поэтике, когда объем катастрофы превосходит все мыслимые масштабы, и те, кто считался своими, уже исчезли, сделав одиночество Сына человеческого поистине вселенским. Поэтому и «тревожит» (слово Кожинова) кузнецовская поэзия любого читателя, потому что органическая ясность древних военных эпосов соединена здесь и с принципом евангельских антиномий, исключающих простые ответы, и с поэтикой, имеющей типологические контакты с парадоксами европейского декаданса.
Из вышесказанного вытекает следующая особенность формирования философских взглядов писателя — среда, в которой он находился. Мысли Ю. Кузнецова, если можно так выразиться, не совсем соответсвовали идеологии того времени. Идейная система поэзии Юрия Кузнецова по всем пунктам противодействовала вяло-слащавой позднесоветской «духовности».
У всех — благостная «преемственность поколений». У Кузнецова — тектонические разрывы, черные дыры между генерациями, между отцами и детьми.
Везде — разумный, деловитый и аккуратный мирок, собранный из детских кубиков. Споры «физиков» и «лириков». «Может ли мальчик дружить с девочкой»? «Нужна ли на космическом корабле веточка сирени»?… У Кузнецова — тяжелое сползание темных подпочвенных слоев, глухая магма, раскаленная лава. Какие-то геологические, геосинклинальные, отношения между людьми. Человек человеку — скальный пласт.
Время показало, что правота была — за Кузнецовым. Советский гуманизм семидесятых был хорош всем, имея лишь один порок — он делал людей беспомощными. Он породил наивное представление о человеческой природе как о наборе рациональных этических конструкций; согласно этому представлению, всякий индивид мог переделаться в любую сторону в результате волевого воздействия изнутри или извне — аки лысенковская пшеница. Все кинулись переделывать друг друга — не ведая о том, что в большинстве функций человек не подлежит переделке, потому что наполовину является механизмом, управляемым силовыми полями Мифа. Следует добавить: рациональный до предела советский человек не имел иммунитета против иррационального, он не ведал о том, что такое — иррациональность. Это стало причиной массовой и катастрофической иррационализации его мышления. Бесхозные мифы набросились на «девственное» сознание советского человека, как змеи на врача Петра, главного героя кузнецовской поэмы «Змеи на маяке».
Отсюда и неоднозначная реакция современников на творчество Ю. Кузнецова. Е. Рейн: «Юрий Кузнецов — поэт чрезвычайно редкой группы крови…. Я пытался понять, … откуда происходит Юрий Кузнецов? Он, как всякое очень крупное явление, в общем-то вышел из тьмы, в которой видны некие огненные знаки, которые мы до конца не понимаем. Нам явлен поэт огромной трагической силы, с поразительной способностью к формулировке, к концепции».
Многих критиков шокировали некоторые стихи Ю. Кузнецова (напр., «Я пил из черепа отца / За правду на земле»).
Но поэт осознанно не программировал их эпатажного звучания. Образ у него органичен и неотрывен и содержательной мощи контекста.
Положительно о творчестве поэта отзывается В. Бондаренко («Последние поэты империи»), называя Кузнецова «Зевсом на нашем Олимпе». Он же утверждает, что «именно трагизм личности становится главным препятствием для восприятия его самого его же поэтическими соратниками. Тем более — трагизм, непонятый большинством, принимаемый за эпатаж, за провокацию, а то и за погоню вослед дешевой популярности. Обывательскому богемному мирку нет дела до того, что и сам поэт не волен быть иным, что он сам, как человек, мне думается, иногда сгибается под тяжестью своего креста («И с тех пор я не помню себя: / Это он, это дух с небосклона! / Ночью вытащил я изо лба / Золотую стрелу Аполлона». («Поэт», 1969)).
К. Анкудимов («Напролом. Размышления о поэзии Юрия Кузнецова») говорит, что поэзию Кузнецова нельзя назвать ни советской, ни антисоветской, так как «Кузнецов не поддается поверхностным (и в первую очередь — политическим) толкованиям». Он пишет, что «Кузнецов [в своей поэзии] оказался прав, потому что мы живем в реальности, предсказанной им. Эта реальность — иррациональна и мифологична до последней точки.
Л. Васильева («Парадоксы Юрия Кузнецова»), указывая на «надменность», «наглость» поэта (отрицание Пушкина, высокомерное отношение к женщинам и женской поэзии и т.д.), подчеркивает и достоинства поэзии Кузнецова: «Поэт… появился как живое напоминание о таинственном и очевидном славянском корне, живом, несмотря ни на что. Вечность дышит в его стихах, он настойчиво, даже назойливо повторяет о ней: «Сажусь на коня вороного — / Проносится тысяча лет. / Копыт не догонят подковы, / Луна не настигнет рассвет». < …>
— Одна из тем творчества Ю. Кузнецова — одиночество. Эта общечеловеческая экзистенциальная тема звучит у него как-то особенно трагически. Кажется, что не только современники не понимают поэта, но и сама Россия, сыном которой он себя так остро ощущает. Вот что по этому поводу говорил сам Ю. Кузнецов: «Впервые трагическим поэтом меня назвал критик Александр Михайлов. Всегда и везде я одинок, даже в кругу друзей. Это верно. Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят. Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки.» (ПОЭТ, НЕ ОТВОДЯЩИЙ ВЗГЛЯДА
Из интервью, взятого Геннадием Красниковым у Юрия Кузнецова, «НГ» от 27.10.98 г.)
Следует отметить еще одну особенность, которая оставила свой отпечаток на творчестве поэта — местность, в которой он жил. Ю. Кузнецов родом из Краснодарского края. Детство и юность поэт провел на Ставрополье. Что можно сказать об этом ландшафте? Вся территория к северу от Кавказских гор — совершенно ровная поверхность. Ты стоишь посреди нескончаемой черной пашни. Земля под тобой плоска и ровна как столешница; порой тебе кажется, что она выпукло прогибается в центре, но это — оптическая иллюзия. Нигде нет никаких ориентиров: на западе, на востоке, на севере и на юге — одна и та же тонкая линия горизонта. Начинает кружиться голова. Вдалеке неизвестно отчего возникают гигантские миражные фигуры: это то ли небесные всадники, то ли слегка раскачивающиеся смерчи, то ли пространственные черные дыры. И вдруг ты осознаешь, что поле, в котором ты стоишь — и есть огромная черная дыра, закручивающаяся по краям. Оно стремительно несется ввысь, его уносит в когтях орел или ворон, вниз осыпается темная влажная земля…
Поэзию Юрия Кузнецова часто называли «странной». Она действительно производит удивительное впечатление — как будто бы из привычного пейзажа вдруг изъяли присущую ему часть. Под окном росло дерево, однажды все проснулись — а дерево исчезло. Иногда про стихи Кузнецова говорили, что они «безлюдны». Это не так — в стихах Кузнецова есть люди — старики, женщины, бродяги, поэты, солдаты, случайные прохожие. Но чего-то в стихах Кузнецова — на уровне ландшафтного восприятия — нет. Взгляд «жителя средней полосы», как правило, заслонен многочисленными предметами, будь то деревья или городские постройки. Видно недалеко — метров на сто, не больше. А если видно далеко, это значит, что «житель средней полосы» глядит сверху — из окна многоэтажки, с Воробьевых гор, с обрыва над рекой. В поэзии Юрия Кузнецова «жителю средней полосы» не хватает предметов перед глазами. Взору не за что зацепиться. Удивительно сочетание необозримых, не заслонённых ничем пространств и абсолютно ровной — без повышений и понижений — ландшафтности. Стихи Юрия Кузнецова кажутся необжитыми, незаполненными, пугающе просторными.
Постоянное место действия стихотворений Юрия Кузнецова — былинное «чисто поле» — непомерное и ровное пространство, на котором с грохотом сшибаются потусторонние силы. Простор мирозданья — безгранично велик, природные стихии — беспощадно велики, а человек — мал. Все — или мало, или велико, нет ничего «нормального», соразмерного обыкновенной мерке. Кузнецов не любит усредненные размеры, привычные масштабы, обыденные коллизии. Он даже Пушкина не смог принять полностью, потому что Пушкин, по его мнению, «соблазнил русскую поэзию» «ландшафтной и бытовой предметностью».
2.2 Философия лирических произведений Ю. Кузнецова
В произведениях Кузнецова ощутимо его народно-поэтическое мировосприятие. Прикосновение к вечным темам, острейшим конфликтам времени, трезвость взгляда и романтический порыв, взлет фантазии, обращение к средствам фольклора — все это должно помочь постижению глубины жизни, мира, бытия.
Лирическому герою Кузнецова свойственно трагическое состояние души. Лирический герой одинок, и это не удивительно, ведь «русскому сердцу везде одиноко», но он все-таки пытается пробудить народ от страшного сна, вытащить его из бездны, поднять «душу, не помнящую родства» до осознания высоты национальных идеалов добра, любви и красоты, повторяет великие имена, «забытые землей», отчаянно призывает: «Трудись, душа ты окаянная!».
Лирический герой Кузнецова видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках «железного» века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет «сводным братом» Люцифера. При этом лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия.
Боль, возмущение лирического героя Кузнецова, четкость его нравственной и общественной позиции по отношению к трагедии русского народа, наполовину уничтоженного в самом жестоком веке человеческой истории, видны в стихотворениях «Баллада об ушедшем», «На Рязани была деревушка…», «Кольцо». Обращаясь к снам, мифам, фантастике, Юрий Кузнецов сумел выразить весь драматизм русского исторического опыта.
Баллада об ушедшем.
Среди стен бесконечной страны
Заблудились четыре стены.
А среди четырех заблудился
Тот, который ушедшим родился.
Он лежал и глядел на обои,
Вспоминая лицо дорогое.
И потеки минувших дождей
На стене превратились в людей.
Человек в человеке толпится,
За стеною стена шевелится.
- Дорогое лицо, отпусти!
Дай познать роковые пути.
Невозможные стены и дали
Не такой головой пробивали… —
Так сказал и во тьме растворился
Тот, который ушедшим родился.
Он пошел по глухим пропастям,
Только стены бегут по пятам,
Только ветер свистит сумасшедший:
- Не споткнись о песчинку, ушедший!
Кольцо.
Вспомни старый трамвай! Среди лязга и пыли
Он летел по кольцу — колесо в колесо.
Ты сходил, он сходил, вы куда-то сходили,
Вы трамвайной судьбы размыкали кольцо.
Вы клубились по жизни, теряя друг друга,
Рты и души кривила вам ярость борьбы.
Но остался один, не сорвавшийся с круга,
Не постигший разогнутых линий судьбы.
Каждый день, каждый час вы сменяли друг
друга.
Вот твоя остановка. Приехал, вставай!
Показалось, что не было жизни вне круга,
Человеку, водившему этот трамвай.
Показалось, что в мире всегда он пребудет,
Этот замкнутый круг, этот бег без конца.
Но трамвай изломался, стал пылью. А люди
И не знали о том человеке кольца.
Между тем говорили, что каждое утро
Где-то в городе кружится некий старик.
Остановится, пальцем поманит — как будто
Что-то хочет сказать, изо рта только скрип.
И нелепым волчком он упал среди улиц,
Притворился ли мертвым иль кончил свой век?
Но его башмаки на ногах шевельнулись,
Поднялись и продолжили прерванный бег.
Башмаки! В эту чушь ни один не поверил.
Самый храбрый слегка изменился в лице.
Башмаки? Подтащил башмаки и примерил
И пошел против воли метаться в кольце.
Ты кричала, любовь! Он тебя не услышал.
Неизменному другу не подал руки.
Растворился, исчез, но из круга не вышел.
И продолжили дьявольский бег башмаки.
1968
Разнообразно отношение лирического героя к образам и символам поэзии Кузнецова. Небо для его лирического героя — это прежде всего место, где обитает Бог, ангелы и архангелы, то есть вся «небесная рать» («Тайна славян», «Былина о строке» и др.).
С голубых небес в пору грозную
Книга выпала голубиная.
Кто писал её-то неведомо,
Кто читал её-то загадано.
Я раскрыл её доброй волею,
Не без помощи ветра буйного.
На одной строке задержал судьбу,
Любоваться стал каждой буковкой.
Что ни буковка — турье дерево,
А на дереве по соловушке,
А за деревом по разбойнику,
За разбойником по молодушке,
На конце концов — перекладина,
Слёзы матушки и печаль земли.
Что ни слово взять — тёмный лес шумит,
Пересвист свистит яви с вымыслом,
Переклик стоит правды с кривдою,
Вечный бой идёт бога с дьяволом.
А за лесом спят добры молодцы,
Тишина-покой, дремлет истина,
И звезда горит ясным пламенем
После вечности мира сущего.
Неширок зазор между буковок —
Может бык пройти и дорогу дать.
А просвет меж слов — это белый свет,
Вечный снег метёт со вчерашнего.
Так слова стоят, что забудешься,
Так долга строка и упружиста,
Глянешь вдоль неё — взгляд теряется.
По строке катать можно яблоко,
А в самой строке только смерть искать.
На конце она обрывается,
Золотой обрыв глубже пропасти —
Головою вниз манит броситься.
Я читал строку мимо памяти,
Мимо разума молодецкого.
А когда читал, горько слёзы лил,
Горько слёзы лил, приговаривал:
- Про тебя она и про всячину.
Про тебя она, коли вдоль читать,
Поперёк читать — так про всячину.
Символ «звезда» определяет судьбу, участь лирического героя («Бывает у русского в жизни…», «Четыреста» и др.).
Пустыня (пустота) в поэтическом мире Кузнецова несет отрицательный смысл. Его одинокий лирический герой видит вокруг «индустриальные пустыни», ощущает духовную «безликую пустоту», в которой «блуждает до срока», но даже в таком безвыходном положении не теряет надежды, пусть даже призрачной: «Солнце родины смотрит в себя. / Потому так таинственно светел / Наш пустырь, где рыдает судьба / И мерцает отеческий пепел». Стороны света у Кузнецова тоже несут символическую нагрузку, и лирический герой стоит, «повернувшись на Запад спиной», зная, что главное зло приходит с Запада («Запломбированный вагон дальнего следования»).
Поэзию Кузнецова в стилевом плане можно определить как ассоциативно-метафорическую. Многие образы поэт заимствует из античной мифологии и искусства древних славян. Оттуда образы Мирового Яйца и Мирового Древа, змеиных трав, сатаны-Прометея. «Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием», — говорил Кузнецов. Его метафоры нередко перетекают в символы и аллегории.
«Своеобразие эстетической системы Ю. Кузнецова связано со стремлением поэта проникнуть в сферы новых измерений, рожденных именно эпохой освоения космоса», — писала И. Ростовцева в 1974 году. Но понимание единства и бесконечной широты и глубины мира у Кузнецова, по сути, обусловлено религиозно-философскими представлениями. Он стремится отразить сложность и противоречивость мира и человека в условно-аллегорических образцах — с неизменными оттенками иронии над самонадеянными героями.
Вся поэзия Кузнецова, все ее ошеломляющее мироздание, вся ее образная система базируются на непременном присутствии мифологической реальности.
В поэзии Кузнецова — никакой «музыки сфер». Природа проявляет себя совершенно иными звуками; в первую очередь свистом или воем, цепенящими сознание, но при этом вполне механистичными. Возникают перепады давления, воздушные потоки перемещаются с бешеной силой, то и дело пересекая отверстия и пустоты (кузнецовское мироздание дырчато).
Ветер завывает в печной трубе — вот и вся музыка природных сил. Присутствие этих сил, по Кузнецову, всегда знаменуется неким порывом — сверхмощным и слепым в своей мощи. Подобный порыв даже нельзя назвать «волевым», ведь воля — в любом случае — предполагает участие разума, а кузнецовская природа — неразумна (точнее, вне-разумна).
«Когда песками засыпает / Деревья и обломки плит, — / Прости: природа забывает (курсив автора. — К.А.), / Она не знает, что творит». Совокупность всех модусов природного начала для Кузнецова выражена в слове «стихия». Это — любимое слово Кузнецова. «Все розное в мире — едино, / Но только стихия творит». Стихотворение, кстати, так и называется — «Стихия». «Ее изначальная сила / Пришла не от мира сего». В этих строках чувствуется глумливая ирония ницшеанской выделки, присущая стилистике раннего Кузнецова. Не все ли равно, откуда пришел ураган — «от мира сего» или «не от мира сего»? Важно — чтбо он сотворил. Всем известно, чтбо может сотворить (натворить) ураган.
Мифологическая реальность, показываемая Юрием Кузнецовым, не только вне-разумна: эта реальность бесконечно повторяема.
Отпущу свою душу на волю
И пойду по широкому полю.
Древний посох стоит над землей,
Окольцованный мертвой змеей.
Раз в сто лет его буря ломает,
И змея эту землю сжимает.
Но когда наступает конец,
Воскресает великий мертвец.
- Где мой посох? — он сумрачно молвит,
И небесную молнию ловит
В богатырскую руку свою,
И навек поражает змею.
Отпустив свою душу на волю,
Он идет по широкому полю.
Только посох дрожит за спиной,
Окольцованный мертвой змеей.
(«Посох»)
Критики сразу же обратили внимание на композиционное построение этого стихотворения8, вспомнили про «дурную бесконечность», попеняли на рассудочность творчества Кузнецова. Злее прочих высказалась Татьяна Глушкова9: «В неких квадриллионокилометровых «исторических» далях, в некоем совершенно надежном Нигде раз в сто лет, в твердо урочный час, некий несовместный с «квартирами» «великий мертвец», совершенно независимо от наших ангин или здоровья, совершит свой бессчетный, монотонно повторяющийся подвиг по спасению мира, уютно окольцованного змеей-то живою, то мертвой… Этот «великий мертвец» своим «закинутым» в пространство тысячелетий «героическим» бытием как-то напоминает тот образ бессмертной нежизни (курсив автора. — К.А.), дурной бесконечности (ну конечно! — К.А.) и иллюзии насчет «натуральнейшего» сохранения материи в мирозданье, который выдумал ночной гость Ивана Карамазова, рассуждая о топоре…»
Реакция критиков забавна: нелепо ругать топор за то, что он, очутившись в космическом пространстве, тупо движется по круговой орбите, а не выделывает прихотливые вензеля, как того хотелось бы. Кузнецов свидетельствует о законах природы. Эти законы монотонны и просты, они — математика, неуклонное повторение порядка чисел в рациональной дроби. Змея погибает — оживает — ломает посох — сжимает землю — погибает — оживает — ломает посох — сжимает землю — погибает.
В своих произведениях Кузнецов также стремится постигнуть глубину народного языка, широко использует пословицы, постоянные эпитеты, олицетворения, одухотворяя все окружающее. С фольклорной традицией связаны его образы-символы: дерево, облако, ворон и др. При этом поэт как бы переводит привычные картины в иной ракурс — его волнуют нравственные грани личности.
Поэзия Кузнецова глубоко антиномична, исполнена контрастных противостояний и сцеплений. В мире идет непрекращающаяся борьба добра и зла. Поэт постоянно подчеркивает приоритет духовных ценностей над материальными: «Прошу у отчизны не хлеба, / А воли и ясного неба». Один из основных образов у Кузнецова — душа — бессмертное начало в человеке.
У Кузнецова никогда не найдем ни ландшафтных, ни бытовых подробностей. Как говорит сам поэт: «Я в людях ценю то, что есть в них от вечного, непреходящего. Да и не только в людях. Например, можно любить Европу — женщину — абстрактно, а можно по-человечески, как героиню бессмертного мифа, быть, так сказать, соперником Зевса… проблему времени снять. Людей ты в понятие не вместишь. Они шире и глубже любого понятия. В образ — может быть, и вместишь. В символ — тем более». И потому его поэзия — всегда поэзия символов. О чем бы Кузнецов ни писал. Свое время он чувствует лишь как видимую вершину айсберга. И всегда старается вместить в свое слово подводную, глубинную суть вещей и людей, событий и мыслей. Для него простой человек — всегда мудрый человек. Мир его подробностей — вне быта, это сапоги повешенного солдата, идущие мстить сами по себе, это череп отца, по-шекспировски дающий ответ на тайну земли, это младенец, вырезанный ордынцами из чрева матери, чтобы потом стать Сергием Радонежским… Деталь, уплотненная, обобщенная до символа.
