«… И после смерти он просит нас пойти дальше — навстречу тому свежему ветру, который избранных пьянил, с ног сбивал, из мёртвых воскрешал, потому что, если не любил, значит — и не жил, и не дышал…»
(иеромонах Димитрий Першин)
Несколько сокровенных мыслей вслух, сформулированных после 30 лет моего заочного знакомства с Владимиром Семёновичем Высоцким — как попытка автора хоть частично понять его душу и огромный, многосложный, противоречивый внутренний мир…
I
В этом «толстом» и суетном мире всякий художник обречён на глубинное непонимание, и требовать его — бессмысленно. Он получает либо — обожание и фанатизм, либо — беспощадную критику и набор личных клише, а чаще — и то, и другое; но всё это, как тонко подметил Бродский (по сути) — две стороны одной медали.
Я всегда вспоминаю одну историю. Она показательна: как Высоцкого совершенно не понял не просто выдающийся футболист и тренер, а человек прекрасной эрудиции, интеллектуал и театрал, знаток классики искусства — Константин Иванович Бесков. В тихий час на спартаковской базе в Тарасовке, отслеживая досуг футболистов с присущим ему авторитаризмом, Константин Иванович отчитал одиноко слушающего Высоцкого Юрия Гаврилова нетерпимее, чем за карты, нарды или распитие вина. Из катушечного магнитофона донеслось:
Нет, ребята — всё не так, всё не так, как надо…
- Смотри, Юра. Кого ты слушаешь? Покатишься по наклонной. Начнешь так же петь, хрипеть, пить и баб менять. Выключи это немедленно!
Константин Иванович, спортсмен, армейский человек и государственник, наотрез отказывался даже слегка впускать Высоцкого в свою душу. В том числе — так любимые старшими поколениями военные песни. Отсекал с первых секунд. Хотя, погружение в призвание у обоих — Высоцкого и Бескова — было абсолютно схожим: глубоким и самоотрешённо-аскетичным…
Другой болезненный вопрос — не меньшая неприязнь к творчеству Высоцкого множества религиозных людей. Потому что с позиций формальной логики суду (точнее — осуждению) подвластны все мы — без исключения. На одном самарском православном форуме т.н. «ревнитель» и неофит (кстати, практически ровесник Высоцкого) разнёс его личные грехи в пух и прах: «…пьяницы Царствие Небесное не унаследуют!»
Ему ответили: «Дураки — тоже!»
II
Я впервые познакомился с ним в середине 80-х. Тогда, на волне горбачевской оттепели, была издана серия пластинок «На концертах Владимира Высоцкого». Ни до, ни после — я никогда не слышал такого огромного, проникновенного, душевного и человечного тепла — даже не в самих песнях, а в общении с залом в паузах между ними, рассказах и зарисовках — из жизни и о жизни. Много позже понял: Высоцкий, невзирая на всесоюзную популярность и обожание в самых разных социальных кругах, являлся интровертом.
Синтез искусств в творчестве В. Высоцкого
... Володи Высоцкого о войне - это, прежде всего, песни очень настоящих людей. Людей из плоти и крови. Сильных, усталых, мужественных, злых и добрых одновременно. Таким людям можно доверить и собственную жизнь и Родину. ... однополчанина, чем письма, где тебя считают товарищем по камере». И он благодарил людей новыми песнями, новыми ролями в театре и кино. Одна из таких ролей это роль в ...
Концерт (как и роль Гамлета в Театре на Таганке) был литургией, в которой тонкие струны его музыки, души и поэзии выходили в толстый мир, на время отбросив ложную стеснительность. Он делился так, как не принято в этом мире. Но вместо понимания получал шквал аплодисментов с неумным обожанием — от простых трудяг до секретарей Обкомов. И снова — закрывался. Там, куда допускались считанные люди близкого душевного устройства…
III
Я бы хотел попробовать рассказать о личном понимании несомненной, «допризывающей благодати» Высоцкого, которая дана нетварным духом всем душевно чутким людям — вне зависимости от Крещения, т.н. «религиозной принадлежности» и прочих — частично важных, необходимых — но, всё равно, — перил, а то и костылей многосложной человеческой личности. Являются ли песни Высоцкого поэзией? Вопрос сколь глобальный, столь и провоцирующий на долю субъективизма в ответе.
Вот что, к примеру, изрёк с позиций личного понимания Борис Гребенщиков:
«… Рок-н-ролл и поэзия не совсем сочетаются. И я никогда бы не стал претендовать на столь высокое звание, как поэт. Александр Пушкин, Уильям Батлер Йейтс, Иосиф Бродский — поэты, а Борис Гребенщиков — музыкант. В хорошей песне все элементы сбалансированы. На бумаге многие элементы не очень смотрятся, а в песне именно так, как должны, — не только за счет смысла, но и за счет музыки, тембра голоса исполнителя, магической наполненности пространства и так далее. Если взять совершенный стих и попытаться сделать из него песню, то получится не очень. Хороший стих не предполагает музыкального сопровождения. В нём уже есть своя музыка…»
Давайте вспомним, что Высоцкого часто называли именно «рокером» – в этом я убедился и на личном опыте, ибо с 2000 по 2003 годы, проводя прямые эфиры с исполнителями из ротации Радио Шансон, неизменно задавал всем «звездам» — от Грушинского Трио до откровенного блатняка — вопрос о «музыкальной нише» Высоцкого. Никто из них не считал Володю «своим» — ни барды, ни исполнители «городских романсов». Чаще всего я слышал ответ в духе — «ну, Высоцкий — это Высоцкий, сам понимаешь…» Чуть реже его именовали рокером «по духу» и восприятию. Никогда — поэтом…
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу — торчу».
И лопнула во мне терпенья жила —
И я со смертью перешел на Ты,
Она давно возле меня кружила,
Побаивалась только хрипоты.
Я от суда скрываться не намерен:
Коль призовут — отвечу на вопрос.
Я до секунд всю жизнь свою измерил
И худо-бедно, но тащил свой воз.
Героический образ в поэзии Владимира Высоцкого
... Существует множество реальных историй и красивых легенд о том, как песни Высоцкого спасали людям жизнь, исцеляли безнадежно больных, помогали ... – говорил Владимир Семенович. В отместку за это артисту Высоцкому запрещали играть персонажей, которые считались сугубо положительными. Ему навязывали ... лишь солнечный свет. На чем проверяются люди, Если войны больше нет?! Не ухнет уже бронебойный, Не быть ...
Но знаю я, что лживо, а что свято, —
Я это понял, всё-таки, давно.
Мой путь один, всего один, ребята, —
Мне выбора, по счастью, не дано…
Конечно, Владимира обижало — как и всякого живого человека — отношение к творчеству как к «песням под гитару». Он был гораздо глубже, но в нём самом современники видели кого угодно: актера, барда, песенника — но, не поэта с даром бескрайней души. Пожалуй, единственный, кто разглядел Высоцкого раньше, чем последующие поколения, был Бродский. В середине 70-х у Володи с Иосифом состоялась пара встреч в Америке. Интересно, что (по воспоминаниям Бродского) глубокий разговор в обоих случаях — не завязался. Оба бесконечно уважали творчество друг друга, но при личном контакте оказались подобно параллельным прямым, что видят и любят, но — не пересекаются. Именно Бродский сказал Высоцкому, что считает его тексты поэзией. Допускаю, сам Иосиф отсеивал нехитрое гитарное сопровождение и внимал Сути без прикрас музыки. Владимир же, по воспоминаниям Марины Влади, был окрылен оценкой Бродского. Ему оказалось достаточно одного мнения от бесконечно уважаемой, иной, но равно-глубокой души. После этого он перестал обращать внимание на критиков…
IV
Все читатели, более или менее знакомые с хронологией творчества Высоцкого, наверняка подметили его эволюцию в сторону личных размышлений напополам с болью — о вере, жизни, смерти в последние 5 лет перед уходом (1975 — 1980).
Как-то незаметно исчезают юмористические зарисовки о советском социуме, песни о спорте и крепкой дружбе, и даже лиричные переживания мятущейся души незримо наполняются совсем иной, совершенно несвойственной раннему Высоцкому, глубиной — о душе-маятнике, зависшей между Землёй и Небом…
Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем,
Как бы так угадать, чтоб не сам – чтобы в спину ножом:
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем.
Не скажу про живых – а покойников мы бережём.
В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,
И ударит душа на ворованных клячах в галоп.
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
Прискакали. Гляжу: пред очами не райское что-то:
Неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
И огромный этап, тысяч пять, на коленях сидел.
Всем нам блага подай. Да и много ли требовал я благ?!
Мне – чтоб были друзья, да жена чтобы пала на гроб.
Ну, а я уж для них наворую бессемечных яблок…
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.
В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах,
А тем временем я снова поднял лошадок в галоп.
Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок –
И за это меня застрелили без промаха в лоб.
И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых,
Кони головы вверх, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Я тебе привезу: ты меня и из рая ждала!
С точки зрения «догматов богословия» стих совершенно не выдерживает критики. Автора очень легко попрекнуть и в личном неверии, и в самонадеянном обращении к сокровенному, но недопонятому, не прожитому, не прочувствованному, к тому же, искажённому личным страстным умом. И всё это совершенно неважно, потому что и в стихах на бумаге, и в исполнении, и интонации — ошибки быть не может, это слышно: человек стоит и стучится. И осталось-то уже немного, считанные годы — а что годы? — пылинки в Вечности. Конечно, отворят и примут… «Отворят и примут»… Тут сразу вспоминается, как здорово досталось Высоцкому от богословов вот за это обращение из глубин души к Марине Влади, когда ему оставалось жить не более двух месяцев:
Слово как опорный образ поэтики Иосифа Бродского
... к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным, новым или казавшимся нам ... происходит язык? Ибо дар всегда меньше дарителя». Возможно, в тот момент у Бродского и зародилась характерная, кстати, для постмодернистов мысль о том, что Слово воистину есть ...
И снизу лёд, и сверху. Маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно, всплыть и не терять надежду,
А там — за дело, в ожиданьи виз.
Лёд надо мною, надломись и тресни!
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни,
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека — сорок с лишним,
Я жив, двенадцать лет тобой и Господом храним.
Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,
Мне есть чем оправдаться перед Ним…
Понимаете, какая самонадеянность:
«… Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть чем оправдаться перед Ним…»…
Опять-таки, с позиций авторитетного богословия, этого (посмертной участи) знать никому не дано: нет «заслуг» пред Богом, и можно уповать лишь на Его бесконечную милость. Но все, осуждающие Высоцкого за «духовную наивность», «слепую самонадеянность», упускают из вида тот факт, что поэт (как и Бродский) был абсолютно безжалостен к себе самому. Бродский предостерегал изображать из себя жертву, даже когда ты оказался в жерновах безжалостных объективных обстоятельств, и самые близкие люди по-человечески жаждут тебя пожалеть. Высоцкий выразил нечто схожее в знаменитых строках «Я не люблю»:
Когда я вижу сломанные крылья
Нет жалости во мне — и неспроста
Я не люблю — насилье и бессилье
Вот только жаль — распятого Христа…
«Нет жалости во мне»…
Не к кому-то иному, ведь сама песня — от первого лица — «Я». Нет жалости к собственному бессилью. Нет и никаких оправданий. Нет виновных, кроме тебя самого! Это, вообще, постоянно прослеживается в стихах Высоцкого — юмористических, сентиментальных, страстных, тем более — высоких. Бродский изрёк, что Отец, конечно, милостив — простит. Но… (с внутренней горечью) мне надо суметь простить себя самому. Это очень редкий вид гордыни (ах, как легко обвинить человека в тайном самолюбовании!), свойственный лишь по- настоящему глубоким людям: суметь простить себя самому. В том числе — через Покаяние. И в этом контексте строки Высоцкого «… мне есть, чем оправдаться перед Ним…» становятся уже не самонадеянностью, а личным утешением, анестезией: прости себя, ведь Он, действительно, — милостив до бесконечности! Конечно, это почти невозможно осмыслить эгоистично-самовлюблённым натурам, да и фарисеям: они находятся в ином Измерении:
Мне судьба — до последней черты, до креста
Реферат высоцкий георгий николаевич
... в связи с юбилеем, издано полное собрание сочинений Высоцкого. Бродский, да что Бродский – Ахматова, Мандельштам и Набоков еще ждут своей ... великий из его современников-поэтов Иосиф Бродский увидел в нем равного себе. Популярность Высоцкого в 70-е стала почти ... кстати, часто только “на него”, аплодировать стоя. На сцене Высоцкий выкладывался полностью: в таких больших спектаклях, как, например, “Жизнь ...
Спорить до хрипоты, а за ней — немота,
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это всё, не тот и не та…
Что лабазники врут про ошибки Христа…
Это тоже, если вдуматься, о милости. Христос не ошибается. И, только в Нём — любовь, красота, справедливость и милосердие — не вступают в противоречие между собой. Но любовь и милосердие — выше. Высоцкий благодатно-интуитивно нащупал этот «небесный нерв» и дар творчества в последние годы:
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.
Может, кто-то когда-то поставит свечу
Мне за голый мой нерв, на котором кричу,
За весёлый манер, на котором шучу…
Хлопотать… Переживать… Принимать близко к… Спотыкаться от суммы личных слабостей и несовершенств. Снова подниматься (без жалости к сломанным крыльям!) — и опять идти, или ковылять. Он знал, безошибочно чувствовал, что этот Крест его раздавит. Но никогда не помышлял о том, чтобы с него сойти. Говорят, могла бы помочь Церковь. Точнее, он сам своей душе — через неё. Но, я задумываюсь: а принял бы Высоцкий, при его острейшей чувствительности ко всяким формам несправедливости — сумму человеческих грехов, предрассудков, слабостей и заблуждений внешней жизни земной Церкви? Думаю, что нет: «И не Церковь, и не кабак, Ничего не свято…». Успокоение и Освобождение поэту мог дать только Отец:
Вот и сбывается всё, что пророчится,
Уходит поезд в Небеса — счастливый путь!
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть…
Земной перрон… Не унывай!
И не кричи — для наших воплей Он оглох
Один из нас поехал в Рай
Он встретит Бога там, ведь есть, наверно, Бог…
«… для наших воплей Он оглох…» — вдумайтесь в эти строки: Он пострадал за всех нас…
V
В Раю нет творчества. По крайней мере, поэзии, — точно. Даже если взять искажённый, земной макет и плоский людской прообраз Рая. Вы были когда-нибудь на отдыхе, который ждали весь год? Наверняка. Интересно, что в том месте, что считается «личным раем», не творится ничего. И бесконечно легко на душе. Иногда — вне зависимости от внешнего одиночества. Творчество — поэзия, проза, музыка, живопись — начинаются потом. По возвращении. Как плач об утраченном. И ещё — попытка наполнить светом и добром не устраивающую, а то и совершенно безжалостную — Реальность.
Наверное, Володе уже отворили ту самую Дверь — ещё в июле 1980 года. Но чтобы войти в неё, надо смириться с Совершенством. Успокоиться, принять его, отказаться от страстности (которая, глубинно, и есть — оголённая реакция на искажённый мир, острая тоска по Совершенству) — и ничего не переделывать — ибо, не о ком уже плакать: все прощены и спасены. Наверное поэтому святые отцы единодушно писали о том, что посмертную участь мы всегда определяем сами. А смирение — наивысшая добродетель для Спасения. Смирение — не как земная покорность человеческим глупостям или дурному, бездарному начальству. Смирение пред тем самым Совершенством Творца. И Его принятие.
Благотворительность и милосердие
... Ведь недаром говорят: «Что посеешь, то и пожнешь». В земной жизни мы сеем дела милосердия в ближних своих, а плоды дел своих пожинаем в жизни вечной. А с тощего, неполного ... богатство - это христианские добродетели; любовь к Богу и ближним, вера, надежда, смирение, кротость, воздержание, мудрость, рассудительность, мир душевный и другие добродетели. Такое богатство делает нас наследниками Царствия ...
Я думаю, что это единственное, за что сегодня следует молиться за Владимира. И, даст Бог, — не менее искренне и сердечно, чем он хлопотал при жизни за всех нас…
«…Я уйду и скажу, что не всё — суета…»
- ВЛАДИМИР ВЫСОЦКИЙ (1980)
