«Возьмите его «Старосветских помещиков», что в них? Две пародии на человечество в продолжение нескольких десятков лет пьют и едят, и едят и пьют, а потом, как водится исстари, умирают. Но отчего же это очарование? Вы видите всю пошлость, всю гадость этой жизни, животной, уродливой, карикатурной, и между тем принимаете такое участие в персонажах повести, смеетесь над ними, но без злости, и потом рыдаете с Филимоном об его Бавкиде, сострадаете его глубокой, неземной горести…»,
так же, в сущности, сказал Станкевич, сразу же, прочитав повесть и даже еще не запомнив её названия: «Прочел одну повесть из Гоголева «Миргорода» – это прелесть. («Старомодные помещики» – так, кажется, она названа.) Прочти. Как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой ничтожной жизни» (письмо к Я. С. Неверову от 27 марта 1835 г.).
Формула Станкевича точна и глубока. Но ведь и другие современники, менее глубокие и иной раз отягощенные не так уж близкими Гоголю идеями, понимали эту двухстороннюю природу повести. Так, Погодин, в те годы еще не впавший в казенную ультрареакционность, писал умному литератору В. П. Андросову в том же 1835 г. о том, что «Старосветские помещики» (он восторженно приветствует повесть) – это «прекрасная идиллия и элегия»[53].
А в обзоре «Письмо из Петербурга» («Московский наблюдатель», 1835, ч. I, с. 445) /149/ он писал, местами приближаясь даже стилистически к Белинскому, хоть и менее точно, о той же двусторонности повести:
- «Вы прочтете… повесть – «Старосветские помещики». Старше со старухою жили да были, кушали да пили и умерли обыкновенною смертию, вот все её содержание, но сердцем вашим овладеет такое уныние, когда вы закроете книгу;
- вы так полюбите этого почтенного Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну, так свыкнетесь с ними, что они займут в вашей памяти место подле самых близких родственников и друзей ваших, и вы всегда будете обращаться с ними с любовию. Прекрасная идиллия и элегия».
Да ведь и Пушкин пишет, в сущности, о том же двойном освещении героев повести. Конечно, не все поняли эту суть «Старосветских помещиков», и уже при жизни Гоголя были люди, даже дружески к нему расположенные, которые начали традицию однобокого восприятия повести. Так, Шевырев уже трактует её как только прославление поэзии двух стариков, хотя он довольно тонко и верно подметил эту тему, важную в повести. Но он не видел, да и не хотел видеть другой, «отрицательной», критической и в сущности радикальной стороны и темы повести, – что и неудивительно для него (он в сущности видит её, но затушевывает; я имею в виду его рецензию на «Миргород» в «Московском наблюдателе», 1835, ч. I).
Ничто не проходит бесследно…» (по повести Чехова «Моя жизнь»)
... не проясняющая логика развития некой сущности, а время. Оно — главное и постоянно ощутимое начало в «Моей жизни», ничем не заслоняемое. Время как основной признак человеческого существования выходит у Чехова на ... не существуют вне его, они проходят, что делает их в непосредственном восприятии читателя незначительными, — это, очевидно, и входит в замысел автора. И в повести ... героя, тем самым не придавая ...
Но самое точное, краткое и полное выражение сути «Старосветских помещиков» – в приведенных словах Станкевича. Пожалуй, еще короче это же сформулировал только сам Гоголь – на второй странице своей повести: «На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что… незаметно переходишь всеми чувствами в низменную буколическую жизнь их»; итак: с одной стороны, жизнь, изображенная Гоголем, – буколическая, но с другой – низменная.
В самом деле, едва ли необходимо доказывать очевидное, то, что образы Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны овеяны глубокой и неясной поэзией, красотой человечности. В них есть нечто столь чистое и возвышенное, что трудно отделаться от впечатления, что они несут в себе глубокую правду человечности, освещающую и все, их окружающее; ибо они никому не делают зла, ибо они любовно и бережно относятся к людям, даже к тем, которые обкрадывают их, ибо они как бы слиты с щедрой и прекрасной природой, /150/ близкой им, – а это всё, очевидно, признается Гоголем ценным, благородным.
Поэтому Гоголь всё время окружает своих старичков образами красоты и щедрого цветения природы, – начиная с первых же строк повести, где появляется сад, наполненный яблонями и сливами, и избы, «осененные вербами, бузиною и грушами». Отсюда же и вся стилистика поэзии в изображении их окружения: «душистая черемуха», «ряды дерев», «потопленных багрянцем вишен и яхонтовый морем слив», «развесистый клен…», «двор с низенькою свежею травкою», «гусь с молодыми и нежными, как пух, гусятами».
И далее – после рассказа о подвигах молодости Афанасия Ивановича: «Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнью, теми дремлющими и вместе гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе…» и т. д. – собирательный образ красоты поэзии и природы, соотнесенный с сущностью душевного мира героев повести.
То же продолжается и далее, захватывая в мир поэзии иной раз даже самые «прозаические» детали быта, вплоть до знаменитых поющих дверей, – потому что ведь двери в этом идиллическом домике Филемона и Бавкиды не скрипят, как всякие другие двери, а именно поют, и это слово: пение, пели, пела и т. д. Гоголь настойчиво повторяет, прибавляя к ним и «голоса» дверей, и музыкальные определения этих голосов; ведь пение – это музыка, и самый скрип стал здесь музыкой. Эти поэтические образы, возникающие в связи с мыслью о старичках, как бы вскрывающие глубоко запрятанные в их душах родники чистой поэзии, идут до конца повести, вплоть до лирического пассажа о тайных голосах в тиши ясного дня по поводу слов Афанасия Ивановича: «Это Пульхерия Ивановна зовет меня».
Тема любви в поэзии А.А.Блока и С.А.Есенина
... Сообщить о плагиате Сочинение: Тема любви в поэзии А.А. Блока и С.А. Есенина Творческий путь как А.А.Блока, так и С.А.Есенина был сложным и трудным, исполненным резких противоречий, но в конечном счете прямым и неуклонным. Я думаю, ...
Всем оркестром красоты, поэзии, музыки говорит Гоголь о скрытом богатстве души своих героев. И он озабочен тем, чтобы эта красота души выявилась в них. Поэтому он подчеркивает, что им «так мало было нужно», что они, в сущности, довольствовались тем, что «благословенная земля производила» /151/ для них сама (остальное крали их домочадцы), подобно людям золотого века или тому, как – по древней мечте человечества – люди жили в раю. Поэтому же Гоголь намекнет на патриотическое чувство долга в словах-шутке Афанасия Ивановича: «Я сам думаю пойти на войну» – и выразит широкую человечность и доброту в словах Пульхерии Ивановны о пленной турчанке: «Такая была добрая туркеня…» и т. д.; отсюда же и черты тонкой душевной деликатности: «И Афанасию Ивановичу сделалось жалко, что он так пошутил над Пульхерией Ивановной, и он смотрел на нее и слеза повисла на его реснице», и возвышенная картина спокойной встречи со смертью Пульхерии Ивановны, необыкновенно трогательные заботы её об остающемся в живых супруге, и это скромное самоотвержение в любви, преодолевающее мысль «о той великой минуте, которая её ожидает».
Но более всего скрытая (латентная, – сказал бы Лев Толстой) сила высокого, заключенная в героях гоголевской повести, выявлена в теме любви. Потому что ведь «Старосветские помещики» – это, собственно, повесть о любви. Героями этой любовной поэмы или новеллы (как: угодно) и являются два милых старичка, и это-то как бы скрывает от глаз читателя то, что он, читатель, все же чувствует, – то, что сюжет повести основан на старинном мотиве «любви после смерти», любви, которая «сильна, как смерть», что тема повести – это как бы гимн высокой подлинности человеческого чувства, что поэзия повести возникает из той атмосферы любви, которая окружает этих новых Филемона и Бавкиду, – конечно, не случайно сам Гоголь сближает своих героев с идеальными любовниками мифологии. А если герои любви у Гоголя необычны, если читатель в его время привык читать о любви пылких романтических юношей со сверкающими глазами к восхитительным девам, – то такова не только сила могучего своеобразия, но и глубокая мысль Гоголя, который предпочел трогательную и необоримую верность старичков, пронесенную через всю жизнь, самому ослепительному дурману романтических страстей.
В одном месте повести, уже в конце её, Гоголь прямо говорит об этом, называя «долгую медленную» привязанность всей жизни привычкой, т. е. чем-то, пронизывающим всю жизнь, слитым с нею, глубоко охватывающим её. Он противоставляет такую привычку страсти и вопрошает: «Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих /152/ страстей есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?».
Утвердительный ответ на этот вопрос предрешен и тем, что страсть – это следствие возраста, т. е., по Гоголю, нечто физиологическое, низменное и в то же время скоропреходящее, предрешен и всем составом повести; он и сформулирован тут же Гоголем: «Что бы то ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки». И напрасно Шевырев восстал против этого места повести, говоря: «Мне не нравится тут одна только мысль, убийственная мысль о привычке, которая как будто разрушает нравственное впечатление целой картины. Я бы вымарал эти строки». Романтик Шевырев, советовавший Гоголю описывать салоны и светских людей, обиделся за романтическую страсть: он не понял Гоголя; разумеется, Гоголь не послушался совета «вымарать» этот пассаж и сохранил его при переиздании повести.
Образ и характеристика чуба в повести гоголя ночь перед рождеством
... повести Гоголя «Ночь перед Рождеством» помогли его упорство и самоотверженность, скромность, честность, обаяние и другие положительные качества, которыми он обладал. И, конечно же, в итоге Оксана ... красоты черевички, пожалованные ему самой царицей. Вот как любовь помогла ... бы действительно ее достоин. Заносчивая Оксана на протяжении длительного ... погнал в столицу, в царский дворец. Так и добыл ...
Тема любви выдвинута Гоголем уже с начала повести: «Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь… Они никогда не имели детей и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих…» Далее идет как бы рудимент романтического любовного мотива: «Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол, он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него…» – совсем, как в пылких романах эпохи. Читатель может быть удовлетворен: Афанасий Иванович тоже мог быть и был молод, блестящ и мог действовать, как герой-романтик. Но Гоголь говорит об этом с легкой иронией и поэтизирует не эти бури Афанасия Ивановича в шитом камзоле, а ровный свет любви Афанасия Ивановича в халате и колпаке; ибо высокое можно найти не в эксцессах кипящей крови, никак не в модных причудах фантазии злого мира современных страстей, а в скромной добротности простых душ, чуждых увлечениям ложной цивилизации.
Впрочем, поэзию романтических тайн, слияния души с природной жизнью, далее некую фантастику, обаятельную в мечте романтиков, вы обнаружите тоже не столько в модном романтизме салонов и бурных книжек, где всё это – выдумка и порождение нервного раздражения, а здесь же, под серенькой оболочкой скромных героев Гоголя. Отсюда история /153/ кроткой кошечки, ставшей дикаркой и пришедшей к Пульхерии Ивановне за её жизнью; это ведь измененная почти до неузнаваемости черная кошка колдунов, ведьм и прочее, отсюда и таинственный голос с того света, голос любимой, зовущий Афанасия Ивановича к себе из жизни; это ведь – тоже измененный, погруженный в обыкновеннейшую жизнь «Голос с того света» Жуковского или тайный призыв умершего певца из «Эоловой арфы» того же Жуковского и, наряду с этим, ходовой мотив романтической фантастики. Но у Гоголя это – не фантастика, а «натурфилософия», слиянность его героев с извечным законом природы, чувство смерти, столь же естественное нормальному духу человека, как чувство жизни; и это у Гоголя – великая любовь Афанасия Ивановича, любовь, для которой нет жизни после смерти любимой.
Ибо как ни нежно описана любовь гоголевской Бавкиды, главным героем повести, – как и свойственно это было традиции романов, поэм, повестей о любви, – является мужчина, Афанасий Иванович, и сюжет повести образует его любовь к его Бавкиде. Потому что ведь повесть имеет сюжет (любовь превыше смерти), и этот сюжет начинается только с истории кошечки, т. е. тогда, когда появляется тема смерти.
