Черты литературы названного периода. Своеобразие историко-литературного процесса
Литература конца XIX — начала XX века во многих отношениях уникальна. Если воспользоваться определением Льва Толстого, высказанным, правда, по другому поводу, о творчестве А.П. Чехова, то можно сказать, что это несравненное явление — несравненное в самом прямом смысле слова, потому что его ни с чем нельзя сравнить, настолько оно самобытно, неповторимо, оригинально Такого никогда не бывало в истории отечественной, да, пожалуй, и мировой литературной практики.
Первая ее поражающая воображение черта заключается в том, что литературу в эту пору творят художественные гении. Обычно они, за немногими исключениями, как высшие вершины творчества, высятся, отдаленные одна от другой значительными временными пространствами. Еще в 1834 году В.Г. Белинский в статье «Литературные мечтания» (с нее началась его слава) высказал неожиданную, парадоксальную мысль: «У нас нет литературы, у нас есть художественные гении». В самом деле, литература существует как непрестанный процесс развития, как поток произведений, создаваемых не столько гениями, сколько художественными талантами. Гении — это редчайший дар. А здесь они не просто сменяют друг друга, а работают «бок о бок», в одно и то же время и даже порой в одних и тех же изданиях.
Приведу характерный в этом отношении пример. В первых номерах журнала «Русский вестник» за 1866 год печатались одновременно два произведения: «Преступление и наказание» Ф.М. Достоевского и «1805 год» Л.Н. Толстого, т.е. журнальная редакция 2-х частей первого тома «Войны и мира». Два гениальных романа в одной журнальной обложке! В 80-х — 90-х годах тоже в популярном журнале «Северный вестник» печатались В.Г. Короленко, А.П. Чехов, но здесь же появлялись и произведения Л.Н. Толстого. А еще раньше, в конце 50-х годов было заключено знаменитое «обязательное соглашение», по которому Н.А. Некрасов, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой, Н.А. Островский, И.А. Гончаров должны были публиковать свои сочинения исключительно в «Современнике». Едва ли не каждое такое произведение становилось литературным и общественным событием; ими зачитывались, о них спорили, они стояли перед глазами читателей не как культурно-исторические памятники, но как непосредственное отражение реальной жизни, «живой жизни», а не давно отошедшего времени.
Иными словами говоря, гении и великие писатели в эту пору выполняют работу обычных литературных талантов: они дают большую долю литературной продукции, не говоря уже о высочайшем мастерстве и художественных достоинствах своих произведений.
Сочинения по эпизоду художественного произведения (для школьников ...
... того же автора на эту тему (И. О. Родин «Сочинения для школьников и абитуриентов. Анализ лирического произведения», М. «АСТ» 2005). Самым первым ... Толстого “Война и мир”)», «“Темное царство” в драме А. Н. Островского “Гроза”: Дикой и Кабаниха» и т. п. 4. Идейно-художественное своеобразие В этом типе сочинений ... воспоминаний о том, кем они были в прошлой жизни. Или: Тема: Татьяна Ларина в Москве (анализ ...
Вторая черта литературы этого времени — производная от первой. Гении потому и гении, что они всегда прокладывают новые пути, открывают новые горизонты искусству. Гений всегда творит новые формы, необходимые ему для выражения его художественных идей, находит новые принципы художественного отражения действительности, свои приемы, которых никогда не было прежде. Поэтому, рассматриваемая нами литература отличается исключительно ярко выраженными новаторскими устремлениями. Ведь нередко — даже более точно можно сказать очень часто в эту пору — сами авторы оказывались в замешательстве и не могли определить, что же выходит из-под их пера, к какому жанру можно отнести создаваемое ими произведение. Толстой в первый момент затруднился назвать «Войну и мир» романом и назвал его просто — «книга»: в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» (1868 г.), — и там же утверждал, что история русской литературы дает множество примеров таких отступлений от традиционных, устоявшихся норм. Достоевский создал, по определению М.М. Бахтина, новый тип романа, — «полифонический роман». Чехов, как известно, вступил в ожесточенный спор со своими сценическими истолкователями К.С.
Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко, полагавшими, что он пишет драмы, в то время как сам автор считал их комедиями, да еще с элементами фарса! Причем ни выдающиеся режиссеры, ни сам Чехов не могли и предположить в то время, что эти пьесы дадут такой мощный толчок развитию театра и драматургии XX века, в том числе и театральному «авангарду». Проза же Чехова, перед которой оказалась бессильной литературная критика его времени и более поздние исследователи, получила неслучайно имя «прозы настроений» или «музыкальной прозы»: Чехов действительно нашел новые формы эпического повествования, сближающие по структурно-композиционным признакам понятия, обычно противопоставляемые: прозу и музыку, прозу и лирическую поэзию.
Таким образом, конец XIX века в русской литературе стал торжеством нового романа и новой драматургии. Именно с этим временем совпало событие всемирно-исторического значения. Нищая, обездоленная Россия, «без единой цивилизованной капли крови в жилах», как говорили о ней европейцы, создала такую литературу, которая вдруг засияла, как звезда первой величины, и стала диктовать литературную моду не то что на десятилетия, а на века европейской и мировой культуре. Такой переворот произошел именно в конце XIX века: предыдущая русская литература была лишь подготовкой к этому мощному творческому взрыву, который «перекроил» карту европейской и мировой культуры, отдав в ней решающее место русской литературе и русскому искусству.
Разумеется, новые формы — еще не признак гения, но без новых форм гения нет. Этот закон с особой очевидностью продемонстрировала русская литература конца XIX — начала XX века. Великие мастера: Тургенев, Островский, Гончаров, — ушли в тень, отбрасываемую гениями, этими отважными новаторами, которые всякий раз устраивали настоящий «погром», в кажется незыблемых, знакомых, привычных литературных нормах. Именно такими в эту пору были Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов.
Федор Петрович Толстой – знаменитый художник золотого века русского искусства
... литературы и приложения. 1. Жизнь и творчество Ф.П. Толстого Граф Федор Петрович Толстой (Приложение 1) - медальер, скульптор, живописец, гравер, один из наиболее влиятельных деятелей в области русского искусства ... середине XIV века покинул ... но для этого ... Сочинение поручаемых мне медалей, - писал Ф.П. Толстой, - я полагал производить в античном греческом виде, как лучшем в изящных искусствах, ...
Третья черта рассматриваемой нами литературы — ее демократизм. Это искусство, по замыслу авторов, обращенное к возможно более широкой читательской массе, искусство не элитарное, не для узкого круга избранных знатоков. Толстой говорил, что в сознании писателя должна существовать «цензура дворников и черных кухарок» и что нужно писать так, чтобы твое произведение смог бы понять любой ломовой извозчик, который повезет твои книги из типографии в книжную лавку. Толстой создал очень простую, но в высшей степени оригинальную и выразительную схему истории развития искусства, имея в виду не только творящее, но и воспринимающее сознание.
Искусство, говорит он, подобно горе или конусу. Основание горы велико, как велика и аудитория, к которой обращено такое искусство, — это фольклор, устное народное творчество с его отчетливыми и ясными приемами. В тот момент, когда в дело вступают профессиональные художники и начинает все более и более усложняться форма, вместе с тем, и по мере этого, катастрофически сужается круг воспринимающих. Практически этот процесс выглядит следующим образом:
Так что, весело заключает Толстой, по-видимому, наступит время, когда на вершине горы окажется единственный человек: сам автор, который и себя-то не вполне будет понимать. Забегая вперед, скажем, что пророчество Толстого вполне осуществилось, если вспомнить нынешнее искусство и литературу постмодерна.
Выход же Толстой видит в том, чтобы художники вернулись к идее доступности произведений искусства для возможно более широкой аудитории.
Однако нельзя смешивать и путать, как это нередко случается, понятие доступности с понятием простоты. То, что создают эти мастера в романном ли жанре, в рассказе или драме, — в действительности очень сложная, даже изощренно организованная художественная система. Но она проста в том смысле, что автор, работая над ней, руководствовался, и в самом деле, простой и ясной мыслью — возможно активнее, ярче, эмоциональнее передать свой замысел читателю, захватить его своей мыслью, своим чувством.
Еще одна, четвертая, по нашей градации, черта, таящая в себе громадную силу воздействия, — высокая идейность этой литературы. Чехов в некрологе Н.М. Пржевальскому говорит, что подвижники нужны жизни, «как солнце», что это «люди подвига, веры и ясно осознанной цели». Точно такими же подвижниками и были писатели этой поры. Они словно выполняли пушкинский завет не прикладывать к творчеству рук «по пустякам». Толстой говорит: «Нужно писать только тогда, когда не можешь не писать!» Это искусство глубоких, выстраданных идей, там оно и сильно.
Отметим также, что помимо глубины нравственного содержания литература эта несет в себе и глубину познавательной перспективы. Она до такой степени правдива и объективна, что мир, совершенно чуждый и далекий, становится вдруг близок и понятен нам, вызывает наши ответные размышления, раздумья. Постигая его, мы постигаем самих себя.
Литература языковедение : О творчестве Толстого
... непротивления в той или иной форме посвящено все творчество Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения можно подразделить на ... период, когда он вполне стал христианином и непротивленцем. Главный герой князь Нехлюдов оказывается присяжным по делу девушки, ... Толстому, а большие гонорары укрепляли состояние, тем не менее его писательская вера стала подрываться. Он увидел, что писатели ...
И еще одна важнейшая черта, приобретающая особенное значение, благодаря жизненной стойкости и долговечности этой литературы, — ее просветительская миссия. Она, как и в старые годы, по-прежнему активно формирует души людей. Н.А. Островский, великий русский драматург, говорит об этом выразительно и точно: «Богатые результаты совершеннейшей умственной лаборатории становятся общим достоянием». Это действительно так. Читатель, незаметно для самого себя проникается миросозерцанием писателя, начинает мыслить и чувствовать, как он. Недаром же сказано: через гения умнеет все, что может поумнеть! Стало быть, и сейчас эта литература совершает громадное дело: созидает, «лепит» личность, открывает в человеке человека.
Весьма своеобразен и историко-литературный процесс конца XIX-начала XX века. В нем сочетается два типа развития. Первый — идущий в русле уже сложившихся традиций (Тургенев, Гончаров, Островский/ Второй — своего рода протуберанцы, громадной силы творческие взрывы, катаклизмы, рождающие совершенно новые литературные формы, скажем, в жанре романа или драмы. Это верный признак работы гениев: крупные или даже великие писатели творят, оставаясь в знакомых читателям пределах; гений — всегда открытие нового, небывалого. Только с Толстым и Достоевским русский роман покорил Европу, а затем и весь мир; только Чехов совершил переворот в драматургии, который до сих пор ощущается как непрекращающийся новаторский поиск.
Другая особенность этого историко-литературного процесса — контрастность картины литературного движения. Здесь дают себя знать два направления. 1-е (и самое продуктивное) берет свои истоки еще в 40-х годах, когда в литературу почти одновременно входят Герцен, Тургенев, Салтыков-Щедрин, Гончаров, Достоевский. 2-е направление возникло позднее: в 60-е годы, в творчестве Николая Успенского, Н.Г. Помяловского, Ф.М. Решетникова, В.А. Слепцова. Все это более скромные, чем корифеи 40-50-х годов, таланты, а стало быть, и более скромные художественные результаты.
Там, в первом направлении, — громадные нравственные, психологические проблемы, историко-философское познание мира и человека. Это было продолжением пушкинской традиции с ее исключительной многогранностью, многоцветностью картины мира:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье…
Вместе с тем, что очень важно, художник здесь так или иначе пророчествует, поднимает читателей до уровня своих выстраданных идей, представлений о том, что должно, что истинно, что жизненно необходимо для каждого человека. Потому-то в этом направлении развертываются, демонстрируются такие громадные усилия в области поисков художественной формы: это были великие и гениальные мастера. «Глаголом жечь сердца людей» — значило для них проявить глубочайшую искренность в том, что дается мудростью: постижением целостности мироздания, его внутренних законов, — и проявить одновременно целеустремленность и волю в совершенствовании художественных приемов, художественной формы.
2-е же направление было более узким по своим тенденциям и более бледным по художественным достижениям. Писатели сосредоточили свое внимание на социальных вопросах, особенно выделяя тяжелое положение народа. Это был тоже известный прорыв: крестьяне, простолюдины, т.е. то, что объединялось тогда понятием «народ», представленные обычно «в качестве декорации» (Салтыков-Щедрин), вышли на авансцену, потребовали всего внимания публики к себе, к своему бедственному положению. «Не начало ли перемены?»(1861) — так назвал Н.Г. Чернышевский свою статью о рассказах Н. Успенского.
Рассуждение 21б. Какую роль играет творчество в жизни человека? ...
... самим пониманием творчества. Мои раздумья о том, что такое творчество, творческий человек, начались несколько лет назад с того, что я ... Сохрани у себя на стенке! Сочинение рассуждение на тему «Настоящее искусство» Что такое настоящее искусство? Это точно переданные очертания ... за собой отрицания ее конфликтов и противоречий. Сочинение по творчеству Чехова (306 слов) Антон Павлович Чехов получил ...
Это направление в конце 70-х годов будет подхвачено Глебом Успенским, еще раньше оно проявилось в творчестве писателя совершенно иной ориентации: в рассказах П.И. Мельникова (Андрея Печерского), где был ярко выражен этнографический элемент.
Однако в 80-е годы оба потока сливаются воедино уже в творчестве гениальных мастеров и крупнейших художественных талантов. Появляются «Власть тьмы», «Холстомер», народные рассказы Толстого, рассказы и повести Лескова, очерки и очерковые циклы Короленко, рассказы и повести Чехова, посвященные деревне.
В творчестве Чехова русская классика, продолжая свое развитие, свое движение, оказалась на некотором идеологическом и художественном «перепутье». Был совершен настоящий переворот в отношении «народной темы», традиционной для русской литературы. Высокое, патетическое, едва ли не сакральное ее истолкование, когда сопряжение с народными характерами, с народной жизнью решало судьбы персонажей и художественные концепции произведений (тургеневско-толстовская традиция), оказалось заменено совершенно иной точкой зрения «здравого смысла». «Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями», — скажет Чехов, и его изображение народной среды вполне отвечает этому сознанию: она лишена у него какого бы то ни было ореола святости и идеализации, она, как и всякая другая сторона русской жизни, подвергается у него глубокому, объективному, беспристрастному, художественному исследованию.
В то же время высказанная Достоевским концепция религиозности писательского творчества при острокритическом изображении действительности (встреча «ада» с «раем», сочетание «бездн» добра и зла) не исчезает с его смертью, она продолжается в творчестве Толстого и даже Чехова: искусство у него нередко приравнивается к религии по своему воздействию на читательское сознание.
Мощный подъем русской литературной классики конца Х1Х-начала XX века был остановлен катастрофой 1917 года и последующими событиями. Волны кровавого террора обрушились на русскую культуру, ее развитие было насильственно прекращено. Поступательное движение оказалось возможным только в эмиграции. Но то была все-таки эмиграция: «чужая» земля, хотя достижения в «далеких берегах», подобные творчеству И. Бунина или Вл. Набокова, свидетельствовали все еще о живом и благотворном влиянии недавней русской литературной традиции.
Лекция 2
Русские писатели о творчестве и художественном восприятии
Этот вопрос очень важен, хотя его, как правило, минуют при чтении курсов литературной истории. А между тем знаменитая формула Гете: «Суха, мой друг, теория везде, но вечно древо жизни зеленеет», — не вполне справедлива в том отношении, что часто вызывает отрицательную реакцию на писательские размышления об искусстве, на попытки познать природу творчества. Считается, что такие устремления сковывают волю художника: рефлексия лишает мысль свободного полета, анализы иссушают душу, раздумья же об искусстве уводят в сторону от самого искусства в область рационального мышления. В одной остроумной притче такой писатель уподобился сороконожке, которая, задумавшись, с какой ноги ей начать двигаться, так и не могла сделать ни шагу.
‘Кавказский излом’ в прозе Л.Н. Толстого и современных ...
... комплекса в русской литературе; исследовать реализацию темы боевых действий на Кавказе в прозе Л. Н. Толстого и современных российских писателей; рассмотреть «кавказскую» тему в творчестве Л. Н. Толстого в онтологическом измерении; осмыслить идейно-художественную новизну произведений ...
Однако литература то и дело, и притом во множестве примеров, демонстрирует странный парадокс: гению всегда работается с трудом! Это при его-то богатейшем воображении и невероятной силе художественного дара? Да, именно так. Но почему? — невольно возникает вопрос. Он, к великому сожалению, обычно не задается, и дело, как правило, ограничивается фиксацией знакомой мысли: «Гений — это труд».
Между тем писателю такого масштаба работа стоит громадных усилий именно потому, что он чувствует или отлично отдает себе в них отчет объективные законы творчества и художественного восприятия, те самые, которые смело переступает, не замечая их, самоуверенная посредственность. Вот почему, присмотревшись внимательнее к размышлениям писателей-классиков о творчестве, к их эстетическим взглядам, мы яснее сможем понять и сами результаты, их труда, причины исключительной силы их воздействия на читателей.
Когда исследуются проблемы мастерства, поэтики таких авторов, обычно возникает стилистическая фигура энергичного противопоставления: Толстой или Достоевский, Толстой, Достоевский или Чехов и т.п. В моменты же перенесения проблем творческой индивидуальности в область общих вопросов эстетики, картина резко меняется: на месте разделительного союза оказывается соединительный: Толстой и Достоевский, Толстой, Достоевский и Чехов. Они словно повторяют друг друга в определении законов искусства, законов творчества, законов читательского восприятия, они здесь едины, как едины, обязательны для всех сами эти законы.
Каковы же основные эстетические идеи писателей этой поры и в какой мере они определяют их творческий процесс?
Прежде всего искусство толкуется ими не как наслаждение, не как возможность увлекательного проведения досуга, а как важнейшее средство общения людей между собой. Причем существенно то, что это общение происходит на высочайшем уровне художественного гения или таланта. Посредственность не вызывает стойкого интереса, мираж быстро рассеивается, и в дело вступают рано или поздно истинные ценности: значительность содержания и совершенство художественного воплощения.
Суть же такого единства творящего и воспринимающих заключается в том, что, когда «я», «он», «она», «они» открывают книгу Толстого или Чехова, Достоевского или Некрасова, возникает эффект перенесения читателей в одно состояние, в одно чувство, а именно в то, какое когда-то было пережито, испытано автором над страницами его произведения.
Во-вторых, такое общение, по сути дела, не имеет границ, поставленных воспитанием, образованием, уровнем интеллекта, других личностных качеств читателя, вплоть до характера, темперамента, национальной принадлежности и т.п., так как читатель получает возможность всякий раз «перенести на себя» изображаемое и по-своему испытать и почувствовать все, что показывает ему художник. Лев Толстой гениально просто определяет закономерность этого воздействия на читателя произведения искусства в дневниковой записи 1902 года: «Искусство есть микроскоп, который художник наводит на тайны своей души и показывает эти общие всем людям тайны «.
Кавказа в творчестве Л.Н.Толстого 1840-1850 годов
... годов, воспроизводит эти сюжеты также в паре («Кавказский пленник» / «Хаджи-Мурат»). Военная жизнь Толстого была очень богата впечатлениями, а деятельность – обильна событиями. Он принимал участие в двух походах на Кавказе, в ... Дунайской и Крымской кампаниях Восточной войны 1853-1856 годов. На военной службе Толстой впервые сталкивается с такими сторонами жизни, о ...
Такая книга, оставаясь одной для всех, воспринимается каждым по-разному. Николай Гумилев замечает в одной из своих лекций об искусстве: «Когда поэт говорит с толпой, он говорит с каждым, кто в ней стоит».
На какой же основе рождается процесс восприятия, где индивидуальное сознание писателя вызывает «всеобщее заражение» (Гегель) или «заразительность» (Л. Толстой) искусством? Это происходит в том случае, когда мысль переводится в область чувства, и то, что было непонятно и недоступно, оставаясь в пределах логических категорий, становится доступным и понятным, переходя в мир переживаний, оказываясь кровным достоянием каждого читателя.
Все, выше изложенное, дает основание поставить следующий вопрос, выделив его в особый раздел лекции: Учение русских классиков о содержании в искусстве.
Это совсем не то, что трактуется в общей теории литературы как «предмет изображения», «предмет повествования» или как «тема» в такой же ее интерпретации («что изображено»).
Подобные истолкования «содержания» отправляют нас скорее к действительности, дающей толчок воображению художника, нежели к самому произведению искусства. Подлинное же искусство допускает в себя не просто идеи, которые можно изложить рациональным путем, формулируя их в словах, а именно эстетические, художественные идеи: «идеи-чувства», как говорит Достоевский, или «образы-чувства», по определению Толстого. Рациональное оказывается здесь слито воедино с эмоциональным. Можно сказать так: это мысль, ставшая переживанием, и чувство — пережитой, выстраданной мыслью. «Искусство, — утверждает Толстой в трактате «Что такое искусство?» (глава пятая), — есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их «.
В этой способности соединять людей в одном чувстве, в одном состоянии заключена, бесспорно, идея божественного предназначения искусства. Давая свое толкование Евангелию, Толстой говорит: «Действительно пришло бы царствие Божие, если бы люди жили духом Божиим, потому что дух Божий один и тот же во всех людях. И живи все люди духом, все люди были бы едины и пришло бы царство Божие». Но ведь то же самое происходит и в искусстве, объединяющем в одном духовно-душевном состоянии громадные массы людей. «Науки и искусства, — утверждает один из героев Чехова в «Доме с мезонином», — когда они настоящие, стремятся не к временным, не к частным целям, а к вечному и общему, — они ищут правды и смысла жизни, ищут Бога, душу» (курсив мой. — Н.Ф.).
Мысль о том, что чувство правды, красоты и добра есть основа прогресса человеческого, потому что объединяет в себе людей разных времен и народов, прошлое, настоящее и будущее, всегда была одной из любимейших его идей («Дуэль», «Студент» и др).
Наиболее полно, и в целостной системе понятий, представление об «истинном» искусстве, т.е. искусстве, отвечающем объективным законам творчества и художественного восприятия, было разработано Львом Толстым. В одной и той же последовательности он постоянно (дневниковые записи, статьи, наброски, трактат «Что такое искусство?») говорит о трех непременных условиях произведения искусства: содержании, форме, искренности.
Сочинение что больше всего ценит в человеке толстой
... и холодная любез- ность таких как Друбецкой. В этом обществе нет ничего правдивого, ес- тественного, простого /того, что так ценит в человеке Толстой/. Их речь, жесты, интонация и поступки определяются ... тербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши", - пишет Достоевский в "Преступлении и наказании", прослеживая связь между " ...
Содержание, утверждает он, должно быть значительным, жизненно необходимым для людей и непременно новым. Толстой и понятие художественного таланта определяет очень своеобразно. Талантливый писатель для него не тот, кто может ярко излагать свои мысли, а тот, кто видит то, чего не видят другие.
Форма должна отчетливо передать, выявить содержание, она всецело зависит от него. Особенно полно это несколько парадоксальное представление о форме было высказано Толстым в образе художника Михайлова в «Анне Карениной»: выяснится, станет ясным содержание — значит, появится и соответствующая форма.
Искренность Толстой тоже определяет весьма оригинально. Во всяком случае, совсем не так, как ее трактует литературная критика: писатель должен быть искренним, т.е. говорить о том, в чем убежден, никогда не кривить душой и т.п. Такое понимание искренности для Толстого лишено всякого смысла: ведь это именно он сказал, что писать надо тогда, когда не можешь не писать и когда, обмакивая перо, всякий раз оставляешь в чернильнице «кусок мяса» — частицу своей души, своего сердца (запись Б. Гольденвейзера в книге «Вблизи Толстого»).
Он определяет искренность не метафорически, а очень точно, конкретно, имея в виду труд писателя: это «степень силы переживания» автора, которое передается читателям.
Еще один очень важный момент в этой эстетической конструкции заключается в том, что читатель оказывается захвачен не только силой переживания и значительностью высказываемого содержания, но и тем, что он получает — благодаря художественной системе, предлагаемой ему автором, — возможность представить себе все, что изображает писатель на основе собственного жизненного опыта. Самое трудное дело в искусстве, — утверждает Толстой, — чтобы читатель понял тебя так, «как ты сам себя понимаешь». Достоевский, определяя понятие художественности, говорит, по сути дела, о том же, о способности писателя «до того ясно в образах романа выразить свою мысль, что читатель, прочтя роман, совершенно так же понимает мысль писателя, как сам писатель понимал ее, создавая свое произведение». Им вторит и Чехов: «Людям подавай людей, а не самого себя!»
Так замыкается цепь, которую Гегель определял как триединую сущность акта восприятия искусства: субъект, создающий художественное произведение, само произведение искусства и субъект воспринимающий:
Русские классики естественно дополняют важнейшее слияние автора и читателя, петь это единство, вовлечен читатель в механизм работы души писателя, становится эта работа частью его собственного духовно-душевного существования, — значит, есть произведение подлинного искусства. Нет — тогда это может быть все, что угодно: грубая, топорная работа, ошибка мастера или самоуверенность посредственности, но только не подлинное произведение искусства. В остроумнейшей, иронической формуле высказывает этот закон, отмеченный и подробно разработанный русскими авторами, французский писатель Жюль Ренар в своем «Дневнике»: «Очень известный, — пишет он и затем безжалостно завершает фразу, — в прошлом году писатель…» Русские писатели имели в виду произведения, которым суждено жить века и тысячелетия.
Человек и искусство
... человек впервые попытался отразить свои представления об окружающем мире в искусстве, что способствовало закреплению и передаче знаний и ... жизнь заставляла челове ка-охотника подробно изучать характер животного, его повадки. Эти знания представляли собой практическую ценность. Себя же человек ... Алек сандрии. ДОДИНАСТИЧЕСКИЙ ПЕРИОД Для искусства додинастического периода характерно высокое мастерство ...
Во-вторых, в триаду вводится ими еще один элемент — действительность, так как она дает не только импульс для творческой работы писателя, но и основу для общего опыта творящего и воспринимающего. Поэтому вся схема соотнесения писателя и читателя лишена узости гегелевской концепции, по которой самая плохонькая фантазия оказывается сколько угодно выше любого явления природы и трансформируется в новую систему:
Таким образом, в концепции писателей-классиков XIX века возникает завершенное внутри себя построение, разомкнутое, однако, в то же время в громадный читательский мир, имеющий способность под влиянием такого искусства соединять давно прошедшее, настоящее и будущее. Добавим также, что связи между элементами этой системы не прямые, как, к сожалению, они нередко толкуются, когда в однонаправленной последовательности, а обратные (по принципу кибернетических структур, но более усложненных).
Главное же состоит в том, что русские классики определяли, свойства именно истинного искусства, закономерного и, можно сказать, даже «законного» в том смысле, что оно отвечало объективной природе художественного творчества, а не имело в виду сомнительных экспериментов и эстетических «проб», оказывающихся часто на грани искусства и «не искусства». Вот почему их собственные произведения до сих пор поражают своей красотой, правдивостью и силой воздействия. И, бесспорно, переживут еще многие читательские поколения.
Важным вопросом для этих мастеров оставалось соотнесение двух понятий: правды жизни и правды искусства. Они различны по своей природе. Для Толстого высшей похвалой писателю была возможность назвать его «художником жизни», т.е. глубоко правдивым, верным в своем изображении жизни и человека. Не случайно именно ему принадлежала парадоксальная мысль о том, что искусство объективнее самой науки. Наука идет, говорит он, к формулированию закона путем приближений и «проб». Для истинного художника такой возможности нет, у него нет выбора: его изображение или правда, или ложь. Поэтому в отношении точности художественного описания Толстой, Достоевский, Чехов были исключительно требовательны. Достоевский решительно отвергает картину В.И. Якоби («Привал арестантов»), получившую золотую медаль на выставке в Академии художеств в 1961 году, потому что находит в ней подробность, не замеченную никем: каторжники изображены в кандалах без кожаных подкандальников! Несчастные не сделают и нескольких десятков шагов, замечает он, чтобы не сбить себе ноги в кровь, а «на расстоянии одного этапа протереть тело до костей». (Достоевский после приговора был сам закован в кандалы как каторжанин, и долгие годы спустя уже после каторги показывал следы кандального железа на ногах).
Толстой был благодарен Чехову за его замечание, когда тот присутствовал при чтении в Ясной Поляне рукописи «Воскресения»: Чехов только что вернулся из поездки на Сахалин и обратил внимание автора на то, что Маслова не могла познакомиться с политическими заключенными на этапе, так как это строжайше запрещено, и Толстому пришлось капитально перерабатывать уже готовый вариант сцены, которой он был прежде доволен.
Но требование верности правде жизни сочеталось у них с таким же решительным отрицанием «буквального реализма», натуралистического изображения действительности. Толстой, например, совершал настолько смелые эксперименты с художественным временем, что им могли бы позавидовать авангардисты XX века. Стремительное мгновение смерти он развертывает в несколько страниц подробных описаний состояния своего героя (эпизод гибели капитана Проскурина в рассказе «Севастополь в мае»), а на фоне двух смежных строк народной песни («Ах вы, сени мои, сени!..») в сцене смотра русского войска при Браунау (в Австрии) Долохов и Жерков успевают встретиться, обменяться пространными репликами и расстаться друг с другом, не особенно довольные разговором, фальшь которого подчеркивается звучанием правдивой и искренней песни. Чехов в экспозиции, — написанной в очерковой манере, — повести «Палата № 6» подводит читателя к зловещему серому забору с гвоздями, торчащими остриями вверх, но ни слова не говорит о большом здании, расположенном рядом, — тюрьме. Но уже сейчас, в краткой заключительной фразе: «Эти гвозди, обращенные остриями кверху, и забор, и самый флигель имеют тот особый унылый, окаянный вид, который у нас бывает только у больничных и тюремных (обратите внимание на эту деталь! Курсив мой. — Н.Ф.) построек…», — автор готовит мощный трагедийный взрыв в кульминации повести, когда доктор Рагин, сам оказавшись «заключенным» в палате № 6, видит «недалеко от больничного забора в ста саженях, не больше, высокий белый дом, обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма». Т.Е. та самая тюрьма, которую автор не показал в первый момент читателю, нарушив правду реальности во имя высшей правды искусства: наиболее яркого, интенсивного выражения идеи произведения и эмоционального воздействия на читателя.
Писатели XIX века разрабатывают такую технику, такие приемы, что открывают перспективы развития искусству века XX-го.
Лекция 3
Творчества Ф.М. Достоевского. Дважды начинавший творческий путь (1821-1881)
«Достоевский — русский гений, национальный образ отпечатлен на всем его творчестве. Он раскрывает миру глубину русского духа. Но самый русский из русских — он и самый всечеловеческий, самый универсальный из русских». Так писал Николай Бердяев, выдающийся философ.
Можно добавить к словам Н. Бердяева, что Достоевский — гений, отмеченный еще и удивительной силой предвидения. Это он предсказал XX веку его судьбу: деспотизм кровавых тоталитарных режимов, высказал великое предупреждение людям. Только оно не было услышано ими, не было понято, и человечество испытало жесточайшие беды.
Его романы «Преступление и наказание», «Бесы» и сейчас звучат поразительно современно: нельзя строить здание всеобщего благополучия и счастья, если в фундаменте его заложено человеческое страдание, хотя бы самого ничтожного существа, безжалостно замученного. «Разве может человек основать свое счастье на несчастье другого? — говорит Достоевский, — счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа». Можно ли принять такое счастье, если за ним скрывается нечестный, бесчеловечный поступок, и остаться навеки счастливым? Герои Достоевского, как и он сам, отвечает на этот вопрос отрицательно, потому что для них в этом вопросе — соприкосновение с самой природой русской души, с родным народом, который несет в себе, по мысли Достоевского, идею всемирного братства, единения людей между собой; она выражена в русском человеке, по убеждению Достоевского, с особенной силой и частотой.
В судьбе Достоевского много необычного. Ему, единственному из русских писателей, суждено было пережить двойное испытание — смертью и каторгой. После шумного успеха первого романа «Бедные люди» (1846), он увлекся идеями утопического социализма, в 1849 году был арестован и после 8-ми месяцев следствия (провел их в одиночной камере Петропавловской крепости) был приговорен за чтение «преступного письма» Белинского (к Гоголю), как было указано в заключении военно-судебной комиссии, к смертной казни. Его должны были расстрелять. В самый последний момент, когда ему оставалось жить, по его же словам, не более минуты, был прочитан другой приговор (Николай I приказал выдержать ритуал мнимой казни до самого последнего момента): он был осужден на 4 года каторжных работ с последующей службой в армии рядовым.
Мгновенная смерть была заменена живой могилой каторжной Омской тюрьмы. Достоевский, закованный в кандалы, пробыл здесь с января 1850 года по январь 1854 года. Пережитые им последние мгновения перед казнью нашли свое отражение в романе «Идиот», в мысли о «надругательстве над душой человеческой», чем представлялась Достоевскому смертная казнь.
Другое испытание Достоевского — испытание материальными трудностями: ему приходилось нередко выдерживать не просто бедность, а самую обнаженную, прямую нищету. В 1880 году, отдавая часть долга А.Н. Плещееву, поэту, тоже, как и он, бывшему петрашевцу, Достоевский говорит, что благосостояние его только еще начинается. Он не знает в этот момент, что пошел последний год его жизни.
Третье испытание, особенно тяжелое для писательского самолюбия, — отрицание его творчества критикой. У Достоевского драматически сложились отношения с выдающимися ее представителями конца 40-х и начала 60-х годов (В.Г. Белинским и Н.А. Добролюбовым).
Литературный дебют, роман «Бедные люди», был восторженно встречен Белинским. «В русской литературе, — писал он, — не было примера так скоро, так быстро сделанной славы, как слава Достоевского». Однако новые произведения: повести «Двойник» (1846) и в особенности «Хозяйка» (1847), вызвали охлаждение и самую суровую отповедь Белинского, поколебали в его глазах авторитет будущего гения.
Капитальнейшей ошибкой Белинского было то, что он попытался измерить новый талант чужой художественной меркой — творчеством Гоголя. К тому же полного проявления великого дарования Достоевского ему не дано было увидеть: он мучительно умирал, сраженный чахоткой, дни его были сочтены. Достоевский же успел сделать к этому времени лишь первые шаги на литературном поприще.
Решительно то же самое повторится через десять лет, словно по какому-то роковому предопределению, но лучше сказать по случайному стечению обстоятельств. В декабре 1859 года Достоевский вернулся в Петербург. О нем уже забыли. Все приходилось начинать заново. И он начал с того, что подвел итоги пережитому, одновременно работая над двумя произведениями: романом «Униженные и оскорбленные» и «Записками из мертвого дома». В романе он вспомнил свой литературный дебют, выход в свет «Бедных людей», и жестокую хватку нищеты, с которой успел познакомиться, тепло упомянул Белинского; в «Записках» изобразил каторгу и то, что было пережито им в эти страшные годы.
В июле 1861 года публикация «Униженных и оскорбленных» была закончена, а уже в октябрьском номере некрасовского журнала «Современник» появился отклик на роман — статья Добролюбова «Забитые люди». Молодой критик заново открыл Достоевского и восстановил значение ранней его прозы конца 40-х годов. Там, где Белинский («Взгляд на русскую литературу 1846 года», «Взгляд на русскую литературу 1847 года») отмечал уход от жизни в фантастику и психопатологию, Добролюбов увидел остроту критики писателем как раз русской реальной действительности, «протест против внешнего, насильственного давления». Более того, становилась ясна парадоксальность ситуации в первом столкновении Достоевского с критикой. Она заключалась в том, что Белинский «просмотрел» в ранних произведениях Достоевского самого себя, свое собственное воздействие на писателя. Добролюбов проницательно заметил: первые произведения Достоевского созданы не только «под свежим влиянием лучших сторон Гоголя», но и «наиболее жизненных идей Белинского». В первом тезисе (о Гоголе) не было ничего нового, это было старое наблюдение Белинского, высказанное им еще в рецензии на «Бедных людей», но вторая мысль была в высшей степени замечательной. Ведь этими «жизненными» идеями Белинского после периода «примирения с действительностью» и были идеи борьбы за переустройство мира, отрицание существующего порядка вещей: самодержавия, крепостного права, безмерного унижения личности. Однако в «Униженных и оскорбленных» Добролюбов, как когда-то Белинский, не смог уловить начало нового пути великого художника-новатора, отказав роману в «эстетической», т.е. художественной, критике. «Записки из Мертвого дома», которые потрясли русских читателей — Лев Толстой считал их равными лучшим произведениям русской классики, — Добролюбов уже не застал: он умер в ноябре 1861 года, «Записки» же отдельным, завершенным изданием вышли только в 1862 году. Статья «Забитые люди» была последней, предсмертной статьей Добролюбова: все та же чахотка вырвала его из жизни, как и Белинского, только несколько раньше: ему было всего 25 лет. Повторилась ситуация конца 40-х годов: художник начинал свое новое восхождение, критик уходил в мир иной, оставив свое резкое суждение. Так распорядилась судьба.
Здесь уместным было бы заметить, что Достоевский оказался единственным из русских писателей-классиков, кто дважды начинал свой творческий путь: ведь он на 10 лет был насильственно вырван из жизни и литературы, а «Униженные и оскорбленные» был и его первым подлинно эпическим романом («Бедные люди» больше тяготели к повести, да к тому же были созданы в эпистолярной форме).
Перед Достоевским после возвращения с каторги и ссылки открывалось широкое поле деятельности: он выступал (вместе с братом М.М. Достоевским) издателем и редактором популярных журналов «Время» (1861-1863) и «Эпоха» (1863-1864), сформировался как блестящий журналист (выпускал «Дневник писателя») и литературный критик, создал новую идеологическую концепцию — «почвенничество», лишенную узости славянофильских доктрин.
Но преуспел Достоевский не в журналистике, не в общественной деятельности, а как величайший прозаик — романист из романистов и гений из гениев в этом роде творчества. Здесь с ним никого нельзя поставить рядом в русской литературе. Вслед за «Бедными людьми» (1846) были созданы «Униженные и оскорбленные» (1861), «Игрок» (1866), написанный в 26 дней (!), чтобы избежать последствий кабального договора с издателем, «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1872), «Подросток» (1875), «Братья Карамазовы» (1879).
Разве только Тургенев может соперничать с ним по плодовитости в этом трудоемком жанре, но романы его порой близки к повести («Рудин»), к тому же он далеко не гений. Льву Толстому принадлежат три романа. Словом, в этом жанре Достоевскому нет равного в русской литературе.
Замечательная черта наследия Достоевского-романиста заключается в том, что многочисленные развернутые эпические полотна пронизаны интенсивными лучами единых на протяжении всего этого творчества идей. Развитие идет не экстенсивное, а интенсивное в двух направлениях: раздумья о жизни, враждебной человеку, и поиск высокого нравственного идеала. Земля и небо. Глубины человеческого падения, нищеты и горя — и высочайшие взлеты человеческого духа; бездны добра и зла.
В истории мировой литературы нет автора, который создал бы такие потрясающие картины человеческой скорби, ощущение страшного тупика, куда загнан жизнью человек и тщетно бьется в поисках выхода. Основная идея, проходящая через все творчество Достоевского, — мысль о ложном, искаженном устройстве мира, воздвигнутого на страдании людей, на их безмерном унижении и горе. Эта одна из самых сильных, страстных, протестующих идей Достоевского наметилась уже в раннем его творчестве («Бедные люди», «Двойник», «Слабое сердце», «Господин Прохарчин»).
Если вспомнить образное определение, принадлежащее одному из персонажей Достоевского (Неточка Незванова из одноименного незавершенного романа), то здесь слышатся стоны, крик человеческий, боль, здесь соединяется разом все, что есть «мучительного в муках и тоскливого в безнадежной тоске».
Это своего рода формула творчества Достоевского, «жестокого таланта», по определению Юрия Айхенвальда. Мысль о неустроенности мира, о враждебности его человеку приобретает особенную силу в изображении писателем детского горя. Образ «слезок ребенка», обращенных к Богу, существа непорочного и все-таки обреченного на муки, проходит через все его творчества, начиная с «Бедных людей» и находя высшее свое выражение в предсмертном его романе «Братья Карамазовы», а еще раньше — в святочном (или рождественском) рассказе «Мальчик у Христа на елке» (1876).
Сила — и одновременно сложность для восприятия -произведений Достоевского заключается в том, что, оставаясь на земле, он всегда возносится к Богу, протестующий взгляд на жизнь освещается у него светом религиозного сознания. Достоевский -истинно религиозный писатель. Владимир Соловьев утверждал, что на него нельзя смотреть, как на обыкновенного романиста. В нем есть нечто большее, что составляет его отличительную особенность и секрет его воздействия на других. Это свойство мысли Достоевского — «христианская точка зрения», которую отмечал в нем и Лев Толстой, давала ему громадное преимущество как художнику и мыслителю. Христианская идея освещала ему прошлое, настоящее и открывала возможность с удивительной проницательностью предсказывать будущее.
Сошлюсь еще раз на В.С. Соловьева («Речь в память Достоевского»): он хорошо его знал и был близко знаком с ним. По его словам, Сибирь и каторга сделали для писателя ясными три истины: отдельные люди, хотя бы и лучшие люди, не имеют права навязывать свои взгляды обществу во имя своего личного превосходства; общественная правда не выдумывается отдельными людьми, а коренится во всенародном чувстве; эта правда имеет значение религиозное и необходимо связана с верой Христовой, с идеалом Христа.
Достоевский отверг господствующее тогда направление в литературе и в обществе революционно-демократического толка: стремление к насильственному переустройству мира. Он предугадал ужасные последствия, к которым такие усилия могли привести, и привели в конце концов.
Попытки трактовать, что, как правило, делается сейчас, поступки его героев, подобных Родиону Раскольникову («Преступление и наказание»), как преодоление собственной слабости и безволия, — бессмысленны, уводят в сторону от истинного содержания сюжетно-нравственных коллизий. Это не просто борьба с собой, а по Достоевскому, — отрицание высшего нравственного закона. В «Преступлении и наказании» Раскольников и Свидригайлов — представители как раз того воззрения, по которому всякий сильный человек сам себе господин, он вправе поступать, как ему заблагорассудится, ему все позволено, вплоть до убийства. И они совершают его, но это право вдруг оказывается величайшим грехом. Раскольников остается жить, обратившись к вере, к Божией правде, Свидригайлов же, у которого ее нет, погибает: грех самообоготворения может быть искуплен только подвигом самоотречения. А в «Бесах», написанных спустя шесть лет, гибнет уже целое сообщество людей, одержимых бесовской идеей кровавого общественного переворота и в преддверии его совершающих зверское преступление. Не случайно Достоевский в качестве эпиграфа к роману взял фрагменты пушкинского стихотворения «Бесы» (как и Евангелия от Луки: глава VIII, стих 32-37): вихрь бесовщины с неизбежностью увлекает за собой в пропасть и самих бесов.
Поражает провидческий дар Достоевского. Он обладал способностью моделировать то, что должно было произойти, беллетристический вымысел у него опережал жизнь.
Лекция 4
Достоевский: художник-мыслитель
Внутренний конфликт в развитии гения Достоевского обнаруживает себя в острой борьбе-единстве двух начал: авторской рефлексии и художественного воображения. Он никогда не оставался на почве богословия или идеологических построений: всегда они переходили у него в художественное исследование человека, притом, по преимуществу — русского человека. Всегда — или, как правило, — за плечами его персонажей появлялся сам автор (словно опровергая центральное положение известной концепции М.М. Бахтина).
Он не только демиург, творец, он вкладывает в души своих героев собственные идеи, и, вступая в диалог со своими персонажами, диктует им свою волю.
Едва вернувшись с каторги, он принимается за опасное, чреватое большими осложнениями, журналистское и издательское дело и за публицистику. Это не сломленный десятилетними репрессиями человек, каким его иногда пытаются представить. Вскоре Достоевский дает новое направление общественной мысли, определив его, как «почвенничество». Это действительно была оригинальная концепция, преодолевшая узость и предрассудки славянофильства. Образно говоря, последние шли вперед, повернув голову назад, и видели прогресс в реанимации простонародной старины, субъективно к тому же ими толкуемой. Герцен имел основание иронизировать в «Былом и думах», говоря об их попытках слиться с народом: Константин Аксаков так старательно наряжался под русского простолюдина, что русские люди, встречая на улицах Москвы, принимали его…за перса. Достоевскому этот маскарад был ни к чему. Он никогда не «падал ниц» перед народом, потому что считал себя народом и полагал, что истоки национального характера следует искать не во внешних обстоятельствах жизни, а в единстве человека с родной почвой, с родной землей. Наиболее полно концепция почвенничества была изложена им в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863), этом важном этапе в эволюции Достоевского, в его попытках сформулировать идею, которая проливала бы свет на русскую историю и русское национальное самосознание.
Д.С. Мережковский не смог схватить суть учения Достоевского, утверждая, что «беспочвенничество» — одна из сторон русского сознания. Между тем идея Достоевского уже в то время, т.е. в процессе его нового становления как писателя (после ссылки), была глубоко диалектична. «Почвенничество» для него — это, во-первых, связь с родной землей, со стихией русской жизни, и, во-вторых, всечеловечность, отсутствие в душе национального эгоизма, способность раствориться в других, слиться с другими.
Важно, однако, прежде всего то, что идеи, так занимавшие его, давали толчок фантазии художника-беллетриста: они перевоплощались в характеры его героев. Он отдавал самые задушевные свои мысли своим персонажам. «Русские люди, — доверительно признается Свидригайлов («Преступление и наказание»), — вообще широкие люди… широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному» (курсив мой. — Н.Ф.).
Ставрогин в «Бесах» в предсмертном письме вспоминает: «Тот, кто теряет связи со своею землей, тот теряет Богов своих, то есть все цели» (курсив мой. — Н.Ф.).
Наконец, Дмитрий Карамазов, задумываясь о предстоящем спасительном побеге в Америку, приходит в ужас: «Ненавижу я эту Америку уж теперь… не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алеша, русского бога люблю» (курсив мой. — Н. Ф.).
Итак, то, что было высказано автором в публицистических его выступлениях в самом начале 60-х годов («Зимние заметки о летних впечатлениях»), узнается в беллетристическом, романном вымысле, притом в разные годы (1866, 1872, 1880) и в разных персонажных обличиях. Но стоит ли удивляться этому, если даже в «Хозяйке» (1847), одном из самых ранних произведений первого периода его творчества, была высказана мысль о трагичности свободы для человека, т.е. то самое убеждение, которое с такой энергией прозвучит в последнем его романе «Братья Карамазовы», а в «Зимних заметках о летних впечатлениях»(1863) была уже сформулирована идея «всемирности» русского народа, ставшая кульминацией Речи о Пушкине (1880)?
Достоевский в этом смысле — особенный писатель. Для того, чтобы понять его вполне — даже сюжеты с их драматическими интригами и острыми коллизиями, или его действующих лиц с их странными поступками, или, наконец, общие концепции его произведений, — нужно иметь хотя бы некоторое представление о ряде излюбленных его идей как глубоко верующего человека. Это ключ к постижению его творчества, некий необходимый шифр для более глубокого понимания и истолкования истинного содержания его произведений. (В отличие от авторов, картины которых говорят сами за себя и не требуют от читателей дополнительных усилий).
Здесь таилась громадная опасность для художника: объективность могла смениться предубеждением, свободное воображение — проповедью. Достоевский сумел, однако, благодаря своему великому дару, нейтрализовать возможность исхода, избежать западни резонерства, во всем оставаясь собой — писателем, проповедующим высокие христианские заповеди.
Одна из таких любимейших его идей, особенно почитаемых им, — русская вера, исключительная, по мысли Достоевского, лежащая столько же в свойствах русского характера, сколько и в сущности христианства. Это способность верить исступленно, страстно, забывая себя, не ведая никаких преград.
Вера, по убеждению Достоевского, — важнейшая, даже единственная нравственная опора в человеке. Тот, кто колеблется в вере или оказывается на грани веры и безверия, у него обречен, он кончает либо сумасшествием, либо самоубийством. В любом случае отсутствие веры — это развал, деградация личности. Не зная кровавого финала Свидригайлова («Преступление и наказание»), мы можем быть совершенно уверены, что он кончит плохо, что он погиб, потому что в нем нет веры в бессмертие души: вместо нее ему рисуется «закоптелая комнатка, вроде деревенской бани, а по всем углам пауки». (Достоевский использовал в этом эпизоде одну из сцен «Записок из мертвого дома»).
Рогожин поднимает нож на Мышкина («Идиот»), потому что колеблется в вере, а природа человеческая, утверждает Достоевский, такова, что не выносит богохульства и сама же мстит за себя — хаосом в душе, ощущением безнадежного тупика. Ставрогин («Бесы») теряет «Богов своих», а вместе с ними — жизнь: сам затягивает намыленную петлю на шее, совершая величайший грех самоубийства. Как видим, идея формирует у Достоевского сюжетную структуру, проникает в ее лабиринты, строит их так же, как характеры его героев.
Другое капитальнейшее положение, высказываемое Достоевским, — мысль о страдании как очищающей силе, делающей человека человеком. Она была свойственна русским писателям. «Спокойствие, — замечает Толстой в одном из писем, — это душевная подлость!» Герой Чехова, ученый-медик с мировым именем (повесть «Скучная история») формулирует ту же мысль следующим образом, пуская в ход медицинскую терминологию: «Равнодушие -это преждевременная смерть, паралич души». Однако у Достоевского она приобретает всеобъемлющий религиозно-философский, метафизический характер: это отражение в человеке и в его судьбе того пути, который прошел Спаситель и завещал его людям.
