Реферат лескова очарованный странник

метки: Очаровать, Странник, Лесков, Литература, Флягин, Северьяныч, Человек, Жизнь

Подобный материал:

• , 96.82kb.
• , 327.14kb.
• , 308.9kb.
• , 30.15kb.
• , 23.23kb.
• , 9.11kb.
• , 190.7kb.
• , 35.83kb.
• , 176.69kb.
• , 8.9kb.

Департамент образования и науки города Москвы, Государственное образовательное учреждение

средняя общеобразовательная школа № 617 им. генерала Алексеева

Реферат

на тему

«Праведники в творчестве Н.С. Лескова. Повесть “Очарованный странник”»

Выполнил учащийся 11А класса, Солонько Григорий, Преподаватель, Лосьева Ганна Семёновна, Зеленоград 2007

И друзья, и враги Лескова признают, что он стоит особняком в литературе, что если он не создал своей школы, то и сам ни к какой не примкнул. Почти на каждом из наших романистов вы сейчас же увидите или гоголевское, или тургеневское, или толстовское происхождение; второстепенные таланты бессознательно копируют более сильные, перенимая то, что доступно подражанию, — внешние черты. Не то Лесков: литературные школы не наложили на нем резкого отпечатка. Самобытный талант всегда выносит сам из своей жизни, непрерывного общения с людьми и природой огромный запас и знания, и развития, и свежих чувств. Как дикий дуб среди культурных, изнеженных яблонь рождается как-то сам, из случайно занесенного в сад желудя, оригинальный талант растет без всякого ухода и вырастает богатырем. Оригинальность — первый признак таланта, и даже великого таланта, но лишь при условии, если оригинальность естественна: только тогда она искренна и полна правды. ¹

В данной работе была предпринята попытка на основе статей С.М. Телегина, Т.М. Данилиной, Е.В. Николаевой, Л.А. Анненского и других исследователей, углубить знания о творчестве Н.С. Лескова и подробно рассмотреть одну из основных тем произведений автора – тему праведничества.

«КАКИЕ ДОРОГИ ВЕДУТ К ХРАМУ»

РАССКАЗЫ Н.С. ЛЕСКОВА О ПРАВЕДНИКАХ.

В работах о Лескове можно встретить такое утверждение: «Он двойник Гоголя, одни у них глаза на Россию, и одно терзание за Россию, и одна одержимость, исступленное заклинание, призыв крестных сил за нее, уже обреченную» ² .

«Иконостасом праведников и святых» России назвал М. Горький созданную Н.С. Лесковым галерею самобытных народ­ных характеров. Особое место занимают в ней герои цикла рассказов о праведниках, задуманного писателем в 70-е годы. В пре­дисловии к публикации первого рассказа, а позднее и всего цикла писатель объяснил свой замысел желанием опровергнуть пес­симистический взгляд на российскую жизнь и русского человека одного большого писа­теля (имеется в виду А.Ф. Писемский), кото­рый видел в окружающем «только гадости». «Как, — думал я, — неужто в самом деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной русской душе не видать ничего, кроме дряни? Неу­жто все доброе и хорошее, что когда-либо замечал художественный глаз других писа­телей, — одна выдумка и вздор? Это не только грустно, это страшно. Если без трех праведных, по народному верованию, не стоит ни один город, то как же устоять це­лой земле с одною дрянью, которая живет в моей и твоей душе, мой читатель?»

Начав с обета «не успокоиться, доколе не найду хотя то небольшое число трех пра­ведных, без которых «несть граду стояния»», Лесков постепенно расширял свой цикл, включив в него в последнем прижизненном здании 10 произведений: «Однодум», «Пиг­мей», «Кадетский монастырь», «Русский де­мократ в Польше», «Несмертельный Голо­ван»,

¹ М. Меньшиков. Художественная проповедь.

² Лукаш Иван. Лесков. Впервые напечатало в газете русских эмигрант «Возрождение» 16 мая 1930 г.; перепечатано в газете «Русская мысль» 20-26 апреля 1995 г.

Лукаш Иван Созонтович (1892-1940) — писатель, автор романов «Пожар Москвы» (1930), «Вьюга» (1936), повестей «Смерть» (1922), «Граф Калиостро» (1925), сборников рассказов «Сны Петра» (1931) и др.

«Инженеры-бессребреники», «Левша», «Очарованный странник», «Человек на ча­сах», «Шерамур».

Будучи первооткрывателем типа пра­ведника (до Лескова такого обобщенного явления в русской литературе не было), пи­сатель показал значимость его как для об­щественной жизни: «Такие люди, стоя в сто­роне от главного исторического движения… сильнее других делают историю» (выделено Н.С. Лесковым), так и для гражданского ста­новления личности: «Таких людей достойно знать и в известных случаях жизни подра­жать им, если есть сила вместить благород­ный патриотический дух, который согревал их сердце, окрылял слово и руководил по­ступками».

Но может быть, эти утверждения писате­ля справедливы только для его времени, его современников? Думается, что обращение к теме праведничества еще более важно и ак­туально в нашу эпоху, время смешения доб­ра и зла, когда дурные поступки, нарушения сложившихся нравственных законов часто уже не воспринимаются как грех, порок, ано­малия. Принцип существовать в свое удо­вольствие, беря от жизни все, что можно ур­вать, и попирая при этом права, интересы, желания других, к сожалению, стал нормой для многих людей. И на этом фоне иногда даже трудно представить, что можно жить, следуя или хотя бы стремясь следовать выс­шей правде. Но какова она? Можно ли жить, не поддаваясь вроде бы естественным соблазнам и слабостям? Любой ли чело­век может достичь Бога в душе, храма в ду­ше или для этого нужна изначальная предоп­ределенность? Какие испытания приходится преодолевать на пути к праведничеству и можно ли им противостоять? Наконец, а ну­жны ли миру праведники? Может быть, это просто странность, чудачество очень немно­гих людей, которые в силу разных жизнен­ных обстоятельств, например несложившей­ся судьбы или карьеры, противопоставили себя миру и живут не так, как все?

По твердому убеждению Лескова, «у нас не переводились, да и не переведутся пра­ведные. Их только не замечают, а если стать присматриваться — они есть». И образы лесковских праведников — пример того, как должно быть, дающий возможность увидеть «яркие признаки неодолимой веры народа в свою способность совершать свое высокое историческое призвание», свидетельство «праведности всего нашего умного и добро­го народа».

Рассказ (повесть) Н.С. Лескова «Очарованный странник».

Национальное и мифологическое в повести Лескова.

«Я смею, даже, может быть, дерзко думаю,— писал Лесков, — что я знаю русского человека в самую его глубь и не ставлю себе этого ни в какую заслугу. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе на гостомельском ¹ выгоне, с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночью, под теплым овчинным тулупом… так мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги».

«Очарованный странник» (по Ле­скову — «рассказ») — одно из самых извест­ных и читаемых произведений писателя. Его яркость, самобытность, динамичность сюже­та заслуженно обеспечили ему читательскую любовь.

Уже в названии произведения — «Очарованный странник» — зашифрован определенный смысл. Н. А. Бердяев считал странничество важным элементом русского национального самосознания.

Для русской почвенной культуры характерно ощу­щение безграничного пространства. От него идет стремление освоить эти просторы, пройти по ним. Калики перехожие, старцы без пострига, бродячие проповедники, святители русской земли — все они пускались в странствия по Руси, чтобы, подобно «русскому Христу», «исходить ее, благословляя». Освоение мира происходит через странничество. При этом странник не имеет на земле своего дома, так как ходит в поисках Царства Божия и проповедует его пришествие. Поиски Царства Божия — это вечное странничество в поисках смысла жизни.

Мятущаяся душа Ивана Северьяныча Флягина также ищет Царства Божия. Для героя повести этот высший идеал открывается в одном из его виде­ний: «…взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алой зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется» и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: «Свят!» (гл. 4) Монастырь — место, где собирается горст­ка праведников, отгородившихся от внешнего мира. Это — идеальный остров внутри испорченного мира. Цель людей, начавших новую жизнь во Христе, — сохранять свои идеалы и попытаться воздейство­вать на окружающий мир. В повести это видение — и простой монастырь, и Царство Божие, и гряду­щий Новый Иерусалим.

В конце повести Иван Северьяныч действитель­но приходит в монастырь. Повинование, покой и послушание составляют его жизнь теперь, и это ему нравится. В монастыре ему делается хорошо.

Но странствие героя в монастырь — не случайная прихоть судьбы. Уже в самом начале произведе­ния Ивану Северьянычу и читателю открыто, что он — «молитвенный сын», то есть выпрошенный у Бога и предназначенный по обету монастырю от рождения. Поэтому он «многое даже не своею во­лею делал», а «по родительскому обещанию». Этот

_____________________________________________________________________________

¹ Гостомля — река под г. Кромы, близ которого, на Папином хуторе, писатель провел часть своих детских лет; на Гостомле стояло село Добрыня, где находилась приходская церковь (см. рассказ «Дворянский бунт в Добрынском приходе»).

момент принципиально важен для понимания осо­бенностей поэтики «Очарованного странника». Предначертание влияет на жизнь героя, а его ис­полнение превращается в сюжет произведения.

Залогом окончательного прихода героя в монас­тырь становится его замечательная русская душа. С первых же страниц повести Иван Северьяныч представлен как человек простодушный, откровен­ный, добродушный и бесстрашный. Неоднократно подчеркивается его умение управлять лошадьми», усмирять их нрав. Это, в конечном итоге, раскры­вает гармоничные отношения героя с одухотворяе­мой им природой. Он даже готов погибнуть за кра­соту природы: «А так, — отвечаю, — и понимаю, что краса природы совершенство, и за это восхи­щенному человеку погибнуть… даже радость!» (гл. 14) Рус­ский человек, человек земледельческой, почвенной культуры, живет всегда в органической связи с зем­лей, с растениями и животными. Мир природный и мир человеческий не различаются в его созна­нии. Отсюда исходит традиционная трактовка оп­ределения «очарованный» как «восхищенный» кра­сотой русской земли. Очарование вещей понимает­ся Иваном Северьянычем каждый раз в новых си­туациях, и в этом вечном странничестве от одного «восхищения» к другому заключается гуманисти­ческий и оптимистический пафос повести.

Характеристика Ивана Северьяныча как челове­ка истинно русского усиливается и сравнением его с героем русского эпоса: «…он был в полном смыс­ле слова богатырь, и притом типический, просто­душный, добрый русский богатырь, напоминающий дедушку Илью Муромца…» (гл. 1) Предназначение же былинного богатыря — совершение патриотическо­го и христианского подвига. Одним из определе­ний героя повести становится — «богатырь-черно­ризец», и это должно еще раз подчеркнуть его ха­рактеристику как национального героя.

Но Иван Северьяныч не просто странник и бога­тырь. Он — «очарованный странник» и «очарован­ный богатырь». «Очарованный» — это значит «окол­дованный», находящийся во власти мифологических сил. «Околдованность» составляет вторую сторону образа героя, которая соотносится с его националь­ным характером, как соотносятся в самой повести два ее начала — национальное и мифологическое.

Действие мифологического элемента в повести определяется заклятием, наложенным на Ивана Северьяныча призраком убитого им монаха: «А вот, — говорит, — тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погибнешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспом­нишь материно обещание за тебя и пойдешь в чер­нецы!» (гл. 2) Здесь появляется целый ряд мифологичес­ких мотивов: мифологический посланец с «того света» объявляет герою волю Бога, раскрывает тайну его рождения и судьбы, предлагает путь для преодоления страданий. Дальнейшая жизнь героя проходит под воздействием этого заклятья. Он не может избавиться от своей «очарованности», ибо она — наказание за совершенный грех убийства. Предсказание из простого слова превращается в судьбу Ивана Северьяныча: «…и оттого пошел от одной стражбы к другой, все более и более претерпевая, но нигде не погиб, пока все мне монахом в видении предреченное в настоящем житийском исполнении оправдалось за мое недоверие…» (гл. 2) Его «очарованность» — это путь от од­ной «гибели» к другой.

Замечательно, что мифологический посланец продолжает следовать за Иваном Северьянычем. Он еще дважды появляется перед ним, и каждый раз — незадолго до очередного «падения», «погибе­ли». Появляясь в сонном видении, он все настой­чивее и настойчивее призывает героя бросить мир и уйти в монастырь. В этом случае мы имеем дело с таким элементом мифологического сознания, как нерасчленение идеального и материального. В по­вести он проявляется как тема жизни-сна: сон (иде­альное) поясняет и направляет жизнь (материальное).

Жизнь — продолжение и расшифровка сна

Все эти «гибели» и «падения» Ивана Северьяныча подтверждают слова апостола Павла: «Безрас­судный! то, что ты сеешь, не оживет, если не ум­рет…» (I Кор., 15, 36).

Свят не тот, кто не совер­шает греха, а кто смог покаяться, преодолеть его и найти в себе силы воскреснуть к новой, праведной жизни. В связи с этим важно отметить, что произ­ведение строится на чередовании испытания и стран­ствия: какое-то событие, трагическая развязка («ги­бель»), странствие; следующее событие, трагичес­кая развязка, странствие и т. д. Все мотивы повес­ти связаны друг с другом и расположены по нарас­тающей. Перемещение противопоставлено действию, так как события совершаются только в моменты остановок. Каждое следующее испытание хуже, страшнее предыдущего. Таким образом, повесть строится на углублении трагического.

В число «падений» «очарованного» странника входят два страшных убийства — монаха и краса­вицы-цыганки. Но их неприкаянные души не мстят Ивану Северьянычу. Монах превращается в пос­ланца, несущего герою весть о его судьбе, а цыган­ка и вовсе становится его ангелом-хранителем, по­казывающим верный путь: «…и вдруг Груша идет, только маленькая, не больше, как будто ей всего шесть или семь лет, и за плечами у нее малые кры­лышки; а чуть я ее увидел, она уже сейчас от меня как выстрел отлетела, и только пыль да сухой лист вслед за ней воскурялись. Думаю я: это непремен­но ее душа за мной следует, верно, она меня манит и путь мне кажет. И пошел» (гл 19).

В другой раз душа цыганки охраняет героя в момент совершения им военного подвига: «А я видел, когда плыл, что надо мною Груша летела, и была она как отроковица примерно в шестнадцать лет, и у нее крылья уже огромные, светлые, через всю реку, и она ими меня огораживала…» (гл 19)

Груша как бы сменяет собой монаха. Она прихо­дит к герою тогда, когда монах уже больше не явля­ется в сонных видениях «очарованному» странни­ку. При этом сама она показывается только днем и воспринимается героем как вполне реальное, а не «сонное» явление. Она просто принадлежит не на­шему миру, а второй, мифологической реальности. Оба убийства входят составными частями в сис­тему исполнения пророчества. Поэтому души мо­наха и цыганки не мстят герою, а становятся его мифологическими помощниками.

Но Иван Северьяныч общается не только со свет­лыми душами, но и с нечистой силой. Все начина­ется с того, что по своему легкомыслию герой по­казывает кулак дьяволу, изображенному на стене храма. Сразу после этого он встречается в тракти­ре с «каким-то проходимцем», «самым пустейшим-пустым человеком» из «благородных». Обращает на себя внимание прямой намек на появление не­чистой силы: черти — это падшие ангелы, которые из-за своей гордыни были прокляты Богом и низвер­жены Им на землю. Так и «пустой человек» уверяет, что на нем «печать гнева есть» и что он «за свои своеволия проклят».

Несколько раз Ивану Северьянычу кажется, что перед ним — бес: «Ну, послушай ты, кто ты такой ни есть: черт, или дьявол, или мелкий бес, а только, сделай милость, или разбуди меня, или рас­сыпься». Он даже задает своему новому приятелю прямой вопрос — черт ли он? На что получает ук­лончивый, но многозначительный ответ: «Не со­всем, — говорит, — так, а около того» (гл. 12).

В то же время он сам называет себя «довечным другом» героя, что вполне соответствует функции беса вечно преследовать и искушать человека. Демонизм «баринка» подчеркивается его странной внеш­ностью: то Ивану Северьянычу кажется, что у того два носа, то он видит, что у него на пальцах коготки, то он думает, что после изгнания их из трактира перед ним оказался совсем другой человек: «А мне показалось, что будто это не тот голос, да и впотьмах даже и рожа не его представляется» (гл. 12).

Наконец, важным является прием ненаделения ге­роя именем. «Баринок», привязавшийся к Ивану Северьянычу, не имеет имени. Он — безыменный, то есть существо без собственного облика и голоса (отсюда — их изменчивость), нечисть, которая «хо­дит в личинах» и постоянно меняет свои маски.

Действия безымянного «баринка» также удиви­тельны: он — «магнетизер» (то есть — гипнотизер) и должен вылечить Ивана Северьяныча от пьянст­ва, но вместо этого, напротив, искушает его, за­ставляет пить. Он каким-то образом так воздей­ствует на героя, что у него совершенно пропадает память. И это еще не все: «баринок» хочет «влезть в голову» герою, и это ему удается: «…чувствую, что уже он совсем в меня сквозь затылок точно внутрь влез и через мои глаза на свет смотрит, а мои глаза ему только словно как стекла». Как из­вестно, одной из главных задач черта является проникновение и полное овладение телом челове­ка. Такой человек считался «бесноватым», и был даже специальный ритуал «изгнания дьявола» (экзорцизм).

В момент проникновения в него беса Иван Северьяныч приобретает способность видеть «только то, чего нету»: «Вылупился, знаете, во всю мочь, и вижу, будто на меня из-за всех углов темных разные мерзкие рожи на ножках смотрят, и дорогу, мне перебегают, и на перекрестках стоят, ждут и говорят: «Убьем его и возьмем сокровище». «Очарованный» странник видит всю ту нечисть, которая сопровождает его и не отстает ни на шаг. «Сокрови­ще», за которым охотятся злые демоны, — это бессмертная душа героя повести. Свое тогдашнее состо­яние Иван Северьяныч позднее оценивает как «одержимость духами» и «наваждение». В итоге безымянный «баринок» приводит героя в дом, где тот встречается с цыганкой Грушей, то есть к очередному «падению» (любовной страсти и убийству).

Это общение с нечистью завершается тем, что в сознании героя нарушается граница между миром людей и потусторонним. Для него в этот момент совершенно нарушается реальность, и даже дом с цыганами вначале кажется ему наваждением, и он хочет сказать: «Наше место свято: чур меня — все рассыпется». Но и попытка «рационально» объяснить все события тем, что герой был «просто пьян», не может пройти, так как он сам уверен в полной реальности происходящего.

После Грушиной гибели бес опять гнался за Ива­ном Северьянычем в надежде получить его душу: «Я бежал оттоль, с того места, сам себя не понимая, а помню только, что за мною все будто кто-то гнался, ужасно какой большой и длинный, и бесстыжий, обнагощённый, а тело все черное, а голова малая, как луковочка, а сам весь обростенький, в волосах, и я догадался, что это если не Каин, то сам губитель-бес, и все я от него убегал и звал себе ангела-хранителя» (гл. 19).

Совершив грех убийства, герой действительно оказывается почти во власти черта, но ему удается избавиться от него. Это происходит благодаря осуществлению желания самого Ивана Северьяныча пострадать и на войне за веру постоять.

Изображение различных ужасов и монстров, страшных событий способствует преодолению че­ловеком своих тайных комплексов, неврозов и стра­хов. Это одна из функций мифа. Наличие же в произведении духов (злых и добрых) — признак действия такого элемента мифологического сознания, как одухотворение природы (анимизм).

В другой раз бес искушал Ивана Северьяныча уже в монастыре: герою кажется, что каждую ночь у его дверей вздыхает душа одного человека, со­вершившего самоубийство в лесу около монасты­ря. Чтобы избавиться от наваждения, Иван Северьяныч однажды ударил призрак топором. Утром оказалось, что на самом деле это была просто монастырская корова, которую он и убил. Мифо­логическое событие имеет как будто реальное и даже смеховое объяснение, но для Ивана Северьяныча не все так просто. Он уверен, что «это они, подлецы, эти бесенята, мне вместо его корову нашу монастыр­скую подставили» (гл. 20).

Писатель стремится показать, что в жизни всегда есть место для иррационального, фантастического элемента. Герой убежден, что вся­кие мелкие бесенята продолжают ему докучать: «Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень мно­го, а дела им при готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться смущал балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем они ему больше досаждают». Иван Северьяныч верит сам и уверяет слушателей, что все это происходит на самом деле.

Одна из задач дьявола — подталкивание челове­ка на совершение им греха самоубийства. Дважды Иван Северьяныч пытался повеситься, но всякий раз его спасали. Нельзя в связи с этим пройти мимо спора о самоубийстве в самом начале повести. По общепринятой христианской традиции, нет греха страшнее, чем самоубийство. Любой грех (даже убийство другого человека) может быть прощен Богом, но только не этот, так как в решении ли­шить себя величайшего Божьего дара — жизни че­ловек ставит себя наравне с Богом. «За них даже и молиться никто не может».

Оказывается, однако, что и за этих мытарей есть проситель и заступник пред Господом. Это — ма­ленький, внешне ничтожный священник-пьяница, который к тому же и сам помышлял о самоубийст­ве. Смысл этой истории, рассказанной Иваном Се­верьянычем, заключается в уверенности, что даже «малому сему» под силу творить чудеса и обрести святость. Эта легенда проецируется на судьбу самого героя. Лесков показывает, что он, убийца и грешник, искупает свою вину и, придя в монас­тырь, обретает просветление: он получает способ­ность пророчествовать, он хочет получить новый дух и испытывает «наитие вещательного духа». Этот дух открывает ему весть о новой и скорой войне. Так Иван Северьяныч обретает наконец истинную святость и воскресение души.

В финале повести мы вновь встречаем героя странствующим. Уйдя из монастыря на богомолье, он приближается к следующему (последнему?) ис­пытанию и подвигу. Суть его раскрывает сам ге­рой: «…мне за народ очень помереть хочется».

Использовав в повести «Очарованный странник» способ мифореставрации, автор статьи (С.М. Телегин) позволяет обнаружить в тексте целый ряд элементов мифологического сознания — одухотворение природы, предопределен­ность событий, циклизм, неразличение материального и идеального, достоверность чудесного события, един­ство человек с миром природы, утрата безусловности мира, второй реальный мир и т. д. Эти мифологичес­кие мотивы определили построение сюжета и отобра­жение характеров действующих лиц в повести.

КОМПОЗИЦИЯ ПОВЕСТИ Н.С. ЛЕСКОВА «ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК»

Аналитическими прочтениями «Очарованного странника» богата исследовательская лите­ратура о творчестве Н.С. Лескова и многочис­ленные учебные пособия. Судя по творче­ской истории произведения, непонимание внутренней организации повести преследо­вало ее автора с первой публикации.

В первоначальном варианте, как извест­но, повесть называлась «Черноземный Теле­мак» (что указывало на ясно обозначенную литературную аналогию) и была предложена «Русскому вестнику», редактор которого М.Н. Катков увидел в произведении, кроме ряда неудобных для публикации эпизодов, «сырой материал», который только в резуль­тате надлежащей последующей обработки может превратиться в хорошо законченную вещь. Своему постоянному корреспонденту П.К. Щебальскому 4 января 1874 года Лесков, отвечая на его замечания о своих произведе­ниях, пишет. «За критику благодарю и «прие­млю оную за благо», но не совсем ее разделяю и не вовсе ею убеждаюсь, а почему так? — о том говорить долго. Скажу одно: нельзя от картин требовать того, что Вы требуете. Это жанр, а жанр надо брать на одну мерку: иску­сен он или нет? Какие же тут проводить на­правления? Этак оно превратится в ярмо для искусства и удавит его, как быка давит верев­ка, привязанная к колесу. Потом: почему же лицо самого героя должно непременно сту­шевываться? Что это за требование? А Дон Кихот, а Телемак, а Чичиков? Почему не идти рядом и среде и герою?»

В ответе Щебальскому писатель сам буд­то подсказывает будущим критикам и иссле­дователям возможные направления сопостави­тельного анализа: кроме Телемака — Дон-Кихот и Чичиков, повествования о кото­рых содержат явную формально-композици­онную перекличку. Страсть Флягина к лоша­дям, его любовь к цыганке, жизнь в плену вызывали и вызывают у критиков ассоциации с произведениями Лермонтова, Пушкина, Тургенева и других менее известных литера­торов. В шестом номере «Русского богатства» за 1897 год появилась статья Н.К. Михайлов­ского, в которой было дано яркое образное сравнение «Очарованного странника» с нани­занными на нитку бусами: «В смысле богатст­ва фабулы это, может быть, самое замеча­тельное из произведений Лескова, но в нем же особенно бросается в глаза отсутствие ка­кого бы то ни было центра, так что и фабулы в нем, собственно говоря, нет, а есть целый ряд фабул, нанизанных как бусы на нитку, и каждая бусинка сама по себе и может быть очень удобно вынута, заменена другою, а мо­жно и еще сколько угодно бусин нанизать на ту же нитку». Однако без подлинной компози­ционной цельности произведение, безуслов­но, «рассыпалось» бы. Сравнение, сделанное Михайловским, настолько «прижилось» в ли­тературе о Лескове, что практически не подвергается критическому восприятию. Попы­таемся выделить из него главную мысль: композиционно «Очарованный странник» — способная к свободному дополнению и изме­нению череда самостоятельных, завершен­ных фрагментов, не связанных с каким-либо композиционно-смысловым центром. Принципиально важно выделить одно из положений критика: повествование представляется ему последовательностью завершенных фабул.

Следует вернуться к процитированному письму Лескова. Одно слово в нем выделено самим писателем: жанр. Это слово представляет со­бою термин, относящийся к области изобра­зительного искусства и являющийся сокра­щенным вариантом понятия «жанровая живопись». В таком понимании законченный характер приобретает все высказывание пи­сателя, где упомянуто обозначение произве­дения как картины, причем жанровой, Лесков, очень любивший живопись, часто прибегал к сравнению своих произведений с различны­ми жанрами изобразительного искусства, вводил в свои сочинения с разными целями описания художественных произведений, из­бирал в качестве героев художников или лю­дей, отличающихся тонким эстетическим чув­ством, артистизмом натуры. В связи с «Очарованным странником» он тоже говорит о картине, жанре, изображающем типичные сцены и человеческие характеры. Сам писа­тель, видимо, прекрасно чувствовал, что его повествовательная манера, его сказ настоль­ко живописны, что оставляют у читателя ощу­щение яркого зрительного образа.

В последние десятилетия заметно оживился исследовательский интерес к творче­ству Лескова. Многие авторы закономерно и плодотворно рассматривали связи произве­дений писателя с традициями древнерусской литературы, в результате чего практически общим местом в работах о повести стало указание на её безусловную близость к древним жанрам хожения и жития. Это сходство предусматривает и определенные композиционные аналогии. Жанр древнерусских хожений имеет в основе композиции естественную по­следовательность перемещения в пространс­тве, что отличает и повествование о странст­виях Ивана Флягина. Если попытаться представить себе композиционную основу хожения графически, то это, скорее всего, бу­дет линейное изображение, расположенное в горизонтальной плоскости. Графическое изо­бражение основы композиции агиографичес­кого произведения, в свою очередь, будет скорее напоминать вертикально направлен­ную линию. Это связано с основными задача­ми агиографии: идеализация героя, показ его постепенного духовного восхождения в борь­бе с материальными и плотскими соблазна­ми. При этом главным для героя жития оста­ется преодоление своей слабости и победа над бесовскими кознями. Принимая во вни­мание тот факт, что сам Лесков видел в своем герое тип современного праведника, что пря­мо указывает на его родство с персонажами сказаний и житий, в повести как своеобразном «рецидиве» жития не происхо­дит идеализация героя как основной для агиографии способ типизации. Особое зна­чение в содержании повести приобретает один эпизод, как обычно у писателя, завуали­рованный, поданный в комическом ключе, от­чего не сразу обозначается его скрытая сущ­ность. Имеется в виду эпизод, когда Флягин во время службы у князя «одержимости боль­шой подпал от разных духов и страстей». Чув­ствуя потребность «выхода», он ищет способ спрятать бывшую у него большую сумму де­нег, не находит надежного места и решает «укрепиться», так как воспринимает свои «вы­ходы» как дьявольское наваждение. Придя в церковь, герой молится, укрепляясь против своей пагубной страсти, а при выходе видит на западной стене храма композицию Страш­ного суда с изображенным там дьяволом, ко­торому он «взял да, послюнивши, кулак в мор­ду и сунул». Именно после этого Флягину встречается Магнетизер, человек «самый препустейший», напоминающий то ли Горе-Злочастие, то ли беса, принявшего облик дру­га. Он пообещал герою «запойную страсть в одну минуту свести», что и сделал, но под­строил все таким образом, что Флягин увидел «красу природы совершенства» в облике и та­ланте цыганки Грушеньки, под ноги которой и побросал все бывшие у него княжеские день­ги. По признанию самого героя, он перенес в этот период жизни столько, что «ни в одном житии в Четминеях нет». Испытания, выпав­шие герою в этот период, становятся опреде­ляющими в становлении его характера и глав­ной точкой отсчета во всей последующей жизни Ивана Северьяныча, своеобразной ме­рой его душевных сил. Безусловно, этот кон­фликт может оцениваться как совершенно соответствующий агиографической традиции и убеждающий в присутствии в произведении именно житийной (вертикально направлен­ной) композиционной схемы.

Эта же часть повествования об очарован­ном страннике Иване Северьяныче Флягине теснейшим образом связана, с точки зрения М.П. Чередниковой, с начальной вставной но­веллой о грешном попике-«запивашке». мо­лившемся, вопреки церковным правилам, о несчастных самоубийцах, «что жизни борения не переносят», и не думавшем при этом о по­смертной судьбе собственной души. Попик, жизнь свою проводящий «с небрежением», собирается наложить на себя руки, чтобы спасти семью. Он надеется на то, что влады­ка, сжалившись, даст дочери жениха, который заступит на его место. Исследовательница отмечает связь этого эпизода с известными по Прологам легендами об «оболганных» по­пах, сюжетную канву которых и использует Лесков для создания легенды о попике и ми­трополите Филарете, который под влиянием бывшего ему видения разрешил попику неус­тавные молитвы. Так в первом же рассказе героя возникают сразу несколько тем, кото­рые будут развиваться на протяжении всего повествования. Несколько раз во время тяже­лых испытаний судьбы сам Флягин задумает­ся о самоубийстве, вся его жизнь будет напо­лнена состраданием к другим людям. Наконец, эта история дает необходимую для правильного понимания дальнейшего пове­ствования проекцию на эпизод смерти Грушеньки и поведение в этот момент самого Флягина, думающего о спасении не своей ду­ши, а души задумавшей самоубийство цыган­ки. «Так в первом рассказе героя выражается своеобразный символ веры очарованного странника — его понимание милосердия и праведничества, столь далекое от каноничес­кого, церковного понимания», — отмечает Чередникова. Работа Чередниковой выделяет­ся тем, что посвящается непосредственно композиции «Очарованного странника» и вскрывает не только древнерусские источни­ки первого рассказа героя, но и подробно анализирует смысл помещения Лесковым этой истории именно в начале произведения, предваряя жизнеописание главного героя.

Высказанное Михайловским и приведен­ное выше суждение о построении повести бы­ло бы верным, если бы не упускало из виду процесса постепенного духовного становле­ния героя. Внимательно следя за последова­тельностью повествования, нельзя не обна­ружить, как постепенно изменяется Иван Флягин духовно. В юности героя отличали тонкое понимание природы, недюжинная си­ла, простодушие и, одновременно, неспособ­ность задумываться о своих поступках, их по­следствиях. Это приводило как к трагедиям, так и к проявлению высокого самопожертво­вания. Удаль, увлеченность быстрой ездой, окружающим раздольем, наконец, молодая сила, требовавшая выхода наружу, так увлек­ли Голована, что он, проезжая мимо, не поду­мав, стегнул кнутом дремавшего на возу мо­нашка, да так, что тот тут же на месте и умер. Никаких особенных угрызений совести герой при этом не испытал, вот только запоротый монашек стал время от времени являться Ивану Северьянычу во сне и пророчить, что будет он много раз погибать, пока не придет его «настоящая погибель», если не выполнит обещание матери и не уйдет в монастырь. В другой раз Флягин, напротив, с риском для собственной жизни спасает на краю пропасти графскую семью, а когда граф спрашивает, чего бы он хотел в награду за свой поступок, запрашивает всего-навсего гармонь. Наив­ность героя граничит едва ли не с глупостью, но обнаруживает в то же время его истинное бескорыстие. Через некоторое время, засту­паясь за голубей, что угнездились со своими птенцами на конюшне, Флягин наказывает преследующую его любимцев кошку столь жестоко, что выглядит отъявленным злодеем. После наказания и отстранения от любимого дела он сгоряча хотел повеситься, но под вли­янием цыгана-конокрада «пошел в разбойни­ки», захватив с собою и коней с барской ко­нюшни. Так завершился первый круг жизни Ивана Северьяныча Флягина и начались его странствия. В этот дальний и неведомый путь герой вышел богатырски сильным, простова­тым, совершенно не задумывающимся о том, где границы своеволия, где добро, где зло. После этого поступка и побега из усадьбы Флягин практически впервые в жизни должен был сделать нравственный выбор. Воровать коней ему и сразу не хотелось, да деваться было некуда, но несправедливость раздела цыганом барышей настолько возмутила его, что из разбойников он с облегчением ушел.

Купив себе у мелкого чиновника за целковый, серьгу и серебряный крест, документ, Флягин добирается из Карачева до Николаева, где ждут его новый круг жизни, новые испытания и первые опыты познания и понимания других людей, глубины их чувств и душ. Таким обра­зом, на место нравственной неразборчивости постепенно приходят вначале чувство спра­ведливости, затем осознание собственного достоинства, чувство долга, верности слову и умение сочувствовать и сострадать другим людям (эпизоды жизни в няньках)

Душевное оцепенение, скука, сонная и унизительная для сильного мужчины жизнь в няньках как по контрасту сменяется одним из самых тяжелых для героя Лескова испы­таний — татарским пленом, но на этот путь он вступает, успев приобрести определен­ный опыт понимания людей, как бы очертив для себя границы некоторых нравственных законов и запасшись впрок силой и спокой­ствием.

Жизнь в плену была невыносима для Флягина прежде всего морально. И «глубине тос­ки дна не было», и представали перед внут­ренним взором героя от этой тоски видения монастырей или храмов, вспоминалась жизнь на родине, иногда в смешных и нелепых, но милых подробностях. В плену Флягин впер­вые осознает себя именно русским челове­ком, для которого вдруг обретают смысл кон­кретные детали родной жизни. Происходит осознание своей принадлежности к опреде­ленному народу и вере.

После плена и короткого пребывания на родине Флягин вновь оказывается относи­тельно свободным: с паспортом и на оброке. Как раз в этот период своей жизни он служит у князя, где его ждет самое главное испытание в его жизни — признание венцом природы чело­века, любовь и гибель любимой. После смерти Грушеньки жизнь героя решительно изменяет­ся: если раньше он мало отдавал себе отчет в своих поступках, думал главным образом о се­бе, то теперь он оказывается способным не только думать о других людях, но и служить им с полной отдачей своих душевных сил. Судьба Флягина складывается таким образом, что он вызывается пойти в солдаты вместо другого человека, будучи тронут горем его родителей, вызывается служить на Кавказе, где можно «скорее за веру умереть», совершает подвиг ради спасения других людей. После подвига, совершенного на Кавказе, Флягин в который уже раз видит во сне убитого им монашка, об­виняющего его в своей смерти, а также в гибе­ли Савакирея и Грушеньки. До этого герой лишь в смерти Грушеньки считал себя по-на­стоящему виновным, оценивая два других как случайность. В этот момент он осознает свою ответственность за жизнь других людей.

После ряда событий Флягин ока­зывается все же в монастыре, куда его приво­дит логика развития собственной судьбы и осознание своей вины, исполняется предначертание его жизни. Однако в монастыре он подвергается наибольшим искушениям, так как здесь на его долю выпадает самая тяжелая и трудная часть духовной брани. Агиографическая по происхождению тема борьбы с бесовскими искушениями становится основной темой этой части повести. За внешне незначитель­ными, часто комическими событиями жизни стоит большой духовный и нравственный труд героя. Несчастливая цепь событий заверша­ется тем, что отец Измаил, как теперь называ­ют Флягина, оказывается наказанным и за­ключенным в погреб, где он, начитавшись газет, а также под впечатлением чтения жития Тихона Задонского, стал плакать, молиться за народ русский и пророчествовать о прибли­жающемся «всегубительстве». Теперь вполне им осознанная любовь к родине и людям вы­зывает опасения за их судьбу, слезы и молит­вы. Сочетание в чтении отца Измаила газет и жития не просто комическое несоответствие. За этим внешним комизмом кроется неосоз­наваемая героем, но вполне осознанная ав­тором мысль: герой, укрепившийся в основе своих взглядов и ощущений примерами вы­сокими и вечными, начинает оценивать сов­ременную действительность как некое бесовство, ведущее к погибели. В этом крылась уже и авторская оценка действительности, ведь именно Лесков образно утверждал, что в сов­ременной русской жизни «все перебуровилось». Из монастыря отца Измаила по совету лекаря отпускают «пробегаться». Так герой и оказывается среди попутчиков, которым рас­сказывает историю своей жизни и, сходя на берег, высказывает заветную мечту: «Мне за народ очень помереть хочется».

Пройденный путь, пережитые испытания превратили Флягина в подлинного правед­ника, во всех ситуациях сохранившего силу духа, душевную щедрость, доброту, выработавшего высокие нравственные представления о жизни и способного жертвовать собою ради Отечества и других людей, то есть дос­тигшего высоты христианского самопожерт­вования.

Из беглого рассмотрения последова­тельности нравственного и духовного стано­вления Ивана Северьяныча Флягина стано­вится ясно, что ни о каком свободном расположении и дополнении или изъятии эпизодов жизни героя не может идти речи. В противном случае нарушается целостное представление о персонаже, что привело бы, в свою очередь, к разрушению произве­дения и его внутренних скреп. Другими сло­вами, ни о каком литературном шедевре ре­чи быть бы не могло. В связи с этим трудно удержаться от приведения часто используе­мой цитаты из письма Лескова А.С.Суворину от 14 марта 1887 года, в котором писатель вспоминает об отзыве А.Ф.Писемского, лю­бившего писателя и его манеру: «Люблю, что у тебя постройка хороша: крылец по дому и все под стреху сведено в препорцию». Ода­ренный и чуткий к слову Писемский прекрас­но чувствовал внутреннюю обусловленность связи всех элементов в произведениях Лес­кова, его «препорцию».

Таким образом, в центре повествования, последовательность эпизодов которого стро­го обусловлена эволюцией героя, оказывает­ся цельный и сильный характер, личность не­заурядная и неповторимая, отличающаяся ярко выраженными чертами русского нацио­нального характера. Внешне повествованию приданы формальные признаки диалога: попутчики время от времени задают Флягину вопросы, побуждающие его к продолжению своей истории. Сама история жизни героя представлена в излюбленной Лесковым ма­нере «рассказа в рассказе», жизнь героя обра­млена описанием путешествия по Ладоге. Иными словами, создается некое подобие изображения, заключенного в раму.

В основе структуры произведения лежит не просто реальная последовательность пути жизни героя: эпизоды повести тематически и хронологически группируются, разделяются вставными эпизодами (явления убитого мо­нашка, видение души Грушеньки Флягину, вы­зов дьяволу, изображенному в композиции Страшного суда, и др.), служащими своего ро­да пограничными рубежами хождения очаро­ванного странника по мукам. Все упомянутые эпизоды, как очевидно, восходят к древнерус­ской литературной традиции и используют возможности главным образом средневеко­вого жанра видения, употребленного в качест­ве вставной литературной формы. Повествуя о своей жизни, Флягин может вспомнить о явившемся ему во сне убитом монашке после того, как это происходило бы в реальном вре­мени, но непременно отметит, что видение это было на границе разных этапов жизни. Таким образом, упомянутые эпизоды, периодически повторяясь, создают своеобразный ритм внутри повествования и позволяют» условно воспринимать расположение всех эпизодов подобно расположению стихотворных строк, а не как нитку, на которую нанизаны бусины. При этом вся совокупность эпизодов, как было отмечено, заключена внешней рамой «рассказа в рассказе».

Четкая последовательность ритмически повторяющихся групп эпизодов не заслоняет средника — яркого изображения главного ге­роя. Именно из взаимодействия, пересече­ния, перекличек мотивов и тем отдельных ча­стей вырисовывается цельность характера очарованного странника и единство автор­ской мысли. В этом контексте особое значе­ние приобретает сравнение Лесковым своей повести с живописным изображением. Сам Лесков в статье «О русской иконописи», сов­падающей по времени появления с повестью, употребил образное выражение для обозна­чения житийной иконы с клеймами, располо­женными вокруг изображения святого в стро­гой последовательности и отличающимися самостоятельным внутренним содержанием и композицией. Он назвал их «иконы с деяни­ями», представляющими целые истории и воспринимающимися, особенно безграмот­ным народом, как своеобразные книги, по ко­торым можно было прочитать повествование о жизни святого. На этих житийных иконах мы и обнаружим композицию, аналог которой положен писателем в основу композиции по­вести: средник ¹ с изо-

бражением святого, ок­руженный рядами клейм, последовательно рассказывающих о его житии. Как ковчег ² ико­ны бывает обрамлен более выпуклым краем, называемым полем, так и основной рассказ Флягина, как мы помним, существует внутри другого повествования.

Естественно возникает вопрос о том, насколько обосновано сближение композиции литературного произведения и композиции иконы и, шире, произведения другого вида искусства вообще. Следует также указать на та­кое явление, как синтез искусства, особо яр­ко проявившееся в русской культуре начиная с середины XIX века. Это позволяло автору через использование приемов, характерных для изобразительного искусства, или через описание изображения добиваться расшире­ния рамок повествования, углубления нравст­венного и философского смысла своих про­изведений.

Наблюдения и выводы некоторых других исследователей также позволяют утвердиться в предложенной точке зрения. Так, исследо­вательница Ф. Вигзелл указыва­ет на внутреннее смысловое и композицион­ное сходство трех литературных текстов: евангельской притчи о блудном сыне, «Пове­сти о Горе-Злочастии» (далее просто «Повести») и «Очарованного странника». В основании притчи с ее благополучным завершением, по ее мне­нию, лежит круг. Композицию «Повести» ис­следовательница видит как серию восходя­щих и нисходящих зигзагов. Наконец, главным композиционным приемом в «Очаро­ванном страннике» стал прием контраста в композиции с антитезисом морального свой­ства. Однако автор, возводя Флягина к его прототипу — молодому герою «Повести» и да­лее, символически, к блудному сыну евангель­ской притчи, — не усматривает в композиции произведения Лескова ни замкнутости круга, ни ритма, увиденного в «Повести»: «Лесков, относившийся к России пессимистически, не позволяет повести завершиться благополучным исходом, т.е. не замыкает нить бус — ожерелье. Его «странник», как и «молодец», обращается к

_____________________________________________________________________________

¹ Средник — основная, располагаемая в центре, часть иконы с клеймами. В ней размещается изображение главного сюжета иконы, в клеймах дается развитие темы. (Православная икона. Канон и стиль. К богословскому рассмотрению образа / Сост. Александр Стрижев, — М. 1998. — С. 459).

² «Ковчег — плоское углубление в иконной доске, на поверхности которой располагается сюжетная живопись» (там же. – С. 455).

Об иконе как книге для простого народа писал также П. Флоренский в статье «Канонический реализм иконы»: «Между тем именно иконы – это возвещение истины всякому, даже безграмотному, тогда как богословские писания доступны немно­гим и потому менее ответственны…» (Православная икона… — С. 170).

монастырю как к средству уйти от тревог… Но в то же время как для «молод­ца» уход в монастырь является шагом вынуж­денным, Флягину, несмотря на несовершен­ство церковной общины, монастырская жизнь позволяет исполнить материнский завет, по которому его собственная жизнь предназна­чена Богу, что само по себе символизирует акт служения России». И все же, хотя и опо­средованно, Вигзелл указывает на возмож­ность кругового завершения повествования и наличие ритмической повторяемости в компо­зиции произведения.

В своей работе, посвященной исследова­нию пространства и времени в произведениях изобразительного искусства, П.А. Флоренский определяет композицию как схему пространс­твенного единства произведения. При этом в художественных произведениях автор разли­чает композицию и конструкцию: «Конструк­ция есть то, чего хочет от произведения самая действительность; а композиция — то, чего ху­дожник хочет от своего произведения». Ины­ми словами, композиция «вполне равнодушна к смыслу обсуждаемого художественного про­изведения и имеет дело лишь с внешними изо­бразительными средствами; конструкция же, напротив, направлена на смысл и равнодушна к изобразительным средствам как таковым». Согласно Флоренскому, художественному произведению присуща как композиция, так и конструкция, гармоничная уравновешенность которых создает цельное произведение, что характерно почти исключительно для искусст­ва эллинского и иконописи. Художественному произведению присущи также господствующие координаты, имеющие определенное на­правление. И если для икон деисусного чина такой преобладающей направленностью бу­дет почти исключительно вертикаль, то для житийной иконы характерно наличие двух вы­раженных координат, вертикальной и гори­зонтальной, ибо в житийную икону за счет развернутого «повествования» включается временное движение личности. Свои наблю­дения Флоренский основывал не только на данных истории искусства и эстетики, но так­же психологии, физики и математики, что не разрушило, а, напротив, лишь укрепило его выводы о принципах организации, в частно­сти, иконописных изображений.

В статье «Икона и иконопочитание» про­тоиерей Сергий Булгаков писал: «Человек как таковой, по сотворению, уже имеет об­раз Божий, есть живая икона Божества. Он перестал быть этой иконой вследствие пер­вородного греха, но эта его изначальная иконность восстанавливается в нем силою боговоплощения. Человеческое естество раскрылось как икона Божества после того, как оно было явлено во Христе». Лесков, любивший и прекрасно знавший иконопись, церковную и народно-бытовую традиции по­читания икон, не слишком много погрешил против положения, высказанного С. Булгако­вым, так как через все его произведения, особенно через цикл о праведниках, прохо­дит мысль о человеке как образе Божием. Произведения этого цикла и повесть «Оча­рованный странник» в первую очередь как раз о том, как в человеке восстанавливается образ Божий, потому неудивительно прояв­ление в этой повести композиции, характер­ной для житийной иконы.

ЕЩЁ РАЗ О МАСТЕРСТВЕ ЛЕСКОВА.