ГшшшшшшоЛоскутное одеяло

метки: Одеяло, Лоскутный, Жизнь, Слово, Вообще, Правда, Человек, Наверно

(Блокнот. 2007-2008. К.Симонов, Ю.Казаков, М.Жванецкий, А.Стругацкий и др…)

Уж и не знаю, как назвать этот жанр. Тут много разного из разных жизней, что возможно достойно внимания. А вот как это назвать? «Мемуары»? Или просто «Воспоминания»? Или «Из блокнотов»? Или никак? В «золотом веке», например, есть «Записки очевидца» и пр.. А нынешние мои коллеги такие тексты называли по разному. Иногда строго и жестко, иногда лирично и романтично. «Затеси», «Опавшие листья», «Записки на манжетах», «Зарубки». «Камешки на ладони».

Ну. а я наверное назову «Лоскутное одеяло». Эссе. Хотя, что такое «эссе» точно никто не знает. С годами определенье менялось, как и сама жизнь. Потому и трактуют по-разному. Только ясно одно, это не рассказ и не повесть. А что-то короткое, не объёмное. И при теперешней спешке и суете, при гонке времени короткий текст легче прочесть. Так что просто читайте это моё «Лоскутное одеяло». На досуге стелите перед собой, разглядывая лоскутки. Их пёстрое многоцветье. Вдруг что-то покажется интересным? Тепло и уютно ляжет на душу. Тем более тут — «открытый» приём. Мне нечего скрывать или закрывать. Всё на ладони.

* * *

В этих текстах пока нет ни слова о нашем путешествии с Мишей Жванецким и Ромой Карцевым по Средиземноморью, на шикарном круизном лайнере «Шопен». Я была руководителем от СП СССР небольшой писательской группы. Там были и группы танцоров с Кавказа, и хор из Прибалтики, и прочие деятели культуры. И я была даже избрана на теплоходе всеми группами «Мисс-круиз». Уж не знаю за что. А Жванецкого с Карцевым я , беспартийная, внесла в списки путешествующих ещё в Москве по слёзной просьбе общего нашего приятеля композитора Саши Журбина и его жены Иры. И с огромным трудом смогла их, «не выездных» впервые «протащить» заграницу на посещение сразу семи капстран. У Жванецкого тогда ещё не было издано ни одной книги, даже малой книжонки А Рома Карцев вообще не имел никакого отношения к Союзу писателей. Партком СП из списка их несколько раз вычеркивал. «Чужие. И ненадёжные». К тому же было полно желающих среди писателей и поэтов. Но я их снова вписывала и просила «выпустить». Даже настаивала. Мне отвечали: «Смотрите. Вы руководитель группы. Вы за всё отвечаете. И рискуете Вы «. И я «рискнула».

И вот мы под торжественный гимн СССР, громко плывущий над палубами белого «Шопена», отчаливаем из Одессы. И под плеск солёной волны целый месяц плаваем вместе по Средиземному морю. Живем мы в тесных каютах под одной корабельной крышей, трижды в день «по-домашнему» питаемся за одним столиком ресторана. В музыкальном салоне мне, «мисс-круиз», то и дело приходится, по просьбе Миши, проводить их «убойные», классные творческие вечера. (На отдыхе публика жаждет развлечений).

Эссе понятие о жанре 9 класс конспект

... под редакцией М.М.Разумовской «Русский язык. 9 класс», памятки; карточки с текстом, лист самооценки. Ход урока 1. Мотивация к учебной деятельности. ... с проговариванием во внешней речи. Работа в группах. Найти особенности жанра эссе в данном тексте, обосновать ответ. (В ... ситуации, процессы, явления. Задача портретного очерка – рассказать о реально существующих людях. Герой очерка – это человек ...

Порой вместе и врозь восторженно гуляем по великим столицам мира, о которых раньше только слышали. И они почему-то вполне надёжно и вовремя возвращаются на корабль. К отплытию. Не убегают, не сбегают в капстраны, как, например, в Марселе навсегда исчезла в торговых рядах набережной парочка латвийских танцоров из смежной группы. Лишь пустые чемоданы в каюте оставили…

Дружили мы и по возвращении в Москву. А день рождения Ромы Карцева я отметила у него дома на Профсоюзной. Сразу влюбилась в его чудо-детишек и в статную жену-красавицу.

Вместе были мы и на самом последнем и потому печальном концерте Аркадия Райкина в театре эстрады… Вот нашла у себя дома ретро-пластинку и фото из моего личного архива. С автографами Миши, писал прямо по своему портрету чернилами. «Моя первая пластинка Ирочке Ракше. С днём рождения. 22.11.86. М.Жван…» (Больше на его лбу не хватило места. Это был день моего рождения у меня дома.) А вот ещё, фото справа: «Дорогой Ирочке Ракше с уважением, удивлением, подчинением и присоединением. В память о тех удивительных днях вместе. Твой автор. М.Жван..26.11.1985. Марсель, Ницца, Монако, Монте-Карло.» Потом надо будет написать обо всём этом подробнее. И не без юмора и остроумия. А уж его-то было так много, что не упомнишь.

* * *

Как-то летом пришла к Константину Михайловичу Симонову в его однокомнатный рабочий кабинет возле метро «Аэропорт». (Кабинет отдельно был от квартиры.) Подписать какие-то документы по строительству неподалёку двух наших кооперативных домов «Драматург». Поэт уже сильно болел, но помогал нам своими звонками, подписями и вообще участием в разных вопросах. Особо в борьбе с чиновниками-бюрократами. Как, впрочем, горячо помогал и другой старик-гигант, поэт Сергей Владимирович Михалков, порой по разным поводам мне звонивший.

Рабочий кабинет Симонова был какой-то пустой, хоть и маленький, а письменный стол большой. Стоял почти посереди комнаты, и на нём две пишущие машинки. Перед Симоновым — «Колибри» (они только что появились в продаже и только для членов СП, по спискам), а с боку другая машинка– серая, большая, высокая… И вокруг масса потрёпанных, разноцветных блокнотов и папок: на стульях, тумбочках, подоконнике. И на столе навалом отдельных страниц, пожелтевших, исписанных от руки, чернилами. Поэт не курил, хотя я всегда представляла его (и видела издали) с трубкой. А тут ни папирос, ни трубки не видела, но в кабинете стоял сладкий густой аромат очень вкусного табака. За окном, низким и нестандартным, близко к стеклу, сплошным потоком сновали прохожие. Туда-сюда протекала, текла мимо жизнь. «И ничего не происходит, но протекает жизнь сама». И дверь в этот кабинет была прямо с улицы. С кнопкой звонка снаружи, справа, которую я, придя, и нажала, не без волненья. Открыл толстый дяденька-секретарь. Открыл и скрылся.

Мне показалось, что Симонов мне обрадовался, улыбался. Устало откинулся в кресле, видно, смог, наконец, от работы отвлечься. Позвал из кухни и представил своего литературного секретаря. Тот был в чём-то темном, немолод, тяжел и медлителен. (А, может, просто спокоен?) По просьбе Симонова принес нам в обеих руках стаканы с жидким, словно спитЫм, остывшим чаем. И снова вежливо скрылся. Наверно, чтоб не мешать разговору. Его имени я не запомнила. Симонов без интереса полистал принесённые мной бумаги. Это были то ли просьбы к кому-то о телефонном кабеле для домов, то ли в строй-комбинат об улучшении качества наружных дверей. И почти машинально их подписал. Видно, общенье со мной, молодой и живой, его интересовало больше. Правда, спросил, глухо картавя на каждом «р», как, мол, идёт строительство? Когда поэты и драматурги будут въезжать? (Два наши кирпичных дома росли почти рядом, на этой же улице.) Константин Михайлович сказал, указав на стол жестом: «А мы вот сейчас с коллегой, – кивнул в сторону кухни, — работаем над записными моими книжками. Старыми. Фронтовыми. Разбираем блокноты разные. Интересные попадаются факты. Воспоминания. О многом я уж и сам забыл… Может даже книжка отдельная получиться, – печально вздохнул и , помолчав, добавил;

Тема дома в русской прозе. (На примере одного-двух произведений)

... железом. Мне самому довелось под руководством отца крыть наш новый дом и дом старенькой соседки дранкой. Сегодня в деревнях эту технологию уже не используют, все перешли на шифер, ... на российском Севере нет глухих заборов. Если сгорал дом у кого-то в деревне, то всем миром строили ему новый дом. Замечу еще раз, что возле русских и ...

• Только возни с ними много. Неожиданно много. Пожалуй, побольше, чем даже с романом. – помолчал. — Не знаю, не знаю, когда я всё это успею?.. А успеть надо. Тут свой фронт».

Выглядел Симонов плохо, был худ и тёмен лицом. Совсем не тот уверенный великий поэт, судьба страны, красавец и классик с курительной трубкой в зубах. Которого все мы знали по книгам, по ЦДЛ, по собраниям-заседаниям. И всегда в президиуме. Это был усталый, изношенный человек, ровесник века. Я смотрела и думала: «Неужто вот эта рука написала когда-то неистово любимой женщине с нежностью: «Жди меня, и я вернусь/. Только очень жди/ Жди, когда наводят грусть желтые дожди./ Жди, когда снега метут,/ Жди, когда жара…»

Его фронтовые записки были, конечно, позже опубликованы. А вот завершенья двух высотных жилых домов для писателей он не дождался…

Я недаром вспомнила эту встречу. Недавно взялась за архив, за свои рабочие блокноты и старые записи, которые порой делала наспех, на ходу для будущей прозы. Мол, вдруг пригодятся. И поняла, кое что ценное есть, и надо бы в них разобраться. Но оказалось, это, пожалуй, трудней, чем, как точно сказал мне классик, «легче роман написать». И вот подумала. А что если оставить их так, как есть. Дать записи вразнобой. Пусть будет некое «лоскутное одеяло». Одеяло пережитого, одеяло судьбы. Как шили их раньше по бедности и в городе, и в деревне. Ведь тогда всякие лоскутки в дело шли, годились на что-то. И были они, одеяла эти, очень нарядны. Пестры. Веселы. Разнообразны, как сама жизнь. К тому же это шитьё было настоящим искусством! Помню, и я соблазнилась. Нарезала из своего старья (брюк, юбок, платьев, даже одёжек дочки) много ровных таких кусков-лоскутов. Треугольных, квадратных, разных. И на досуге, в охоточку, стала строчить на швейной, «подольской», машинке это яркое одеяло минувшей жизни. Картину прожитых лет, даже десятилетий. Для Юрочкиной художественной мастерской, что была у нас в подвале на улице Короленко, у реки Яузы. Шитьём этим увлеклась даже. Разглаживая и бережно подгоняя друг к другу разномастные лоскутки, вспоминала о каждом отдельно. С трепетом и любовью — что, где и когда это было. В общем, одеяло соорудила с подкладкой, уютное, доброе, теплое. Ах! И какое же вышло оно красивое! Заглядение просто. Такое фольклорное, «балалаечно-деревенское». А над койкой на стену я прибила, словно картину, настоящие лапти из ароматного лыка, которые мне когда-то в юности, на мою ножку, в подарок сплели в Чувашии. Муж мой Юра и дочка Анечка были от одеяла просто в восторге. И потом долго-долго у нас в доме жило это очень родное лоскутное одеяло.

Исполнительский анализ романса «Молитва» А.Варламова на слова ...

... композиторов - М. Глинки, П.Чайковского, С. Рахманинова, С. Танеева, Г. Свиридова и многих других. Совершенно справедливы слова русского философа И. А. Ильина, отмечавшего, что русские поэты ... плана произведения; рассмотреть специфику средств музыкальной выразительности, с помощью которых композитор воплощает содержание романса; разработать конкретные рекомендации, подобрать методы и приё ...

Так вот я подумала. А вдруг пригодятся и эти мои записки — лоскутные, пёстрые, и очень разные? И, как старое одеяло, кого-то согреют, порадуют, увлекут?.. Всё может быть.

* * *

Собственно подобные записки были у многих писателей. Их всегда интересно читать. Например. Солоухин – «Камешки на ладони». Астафьев – «Затеси». Булгаков – «Записки на манжетах». Демичев, Мельник – «Зарубки» и «Зарубки на память». Розанов – «Опавшие листья». И прочее, прочее. А у меня вот шьётся многоцветное «Лоскутное одеяло». И для него у меня в запасе много ещё лоскутков!..

* * *

Для Сурганова Всеволода Алексеевича (нашего с Юрой сердечного друга), критика и профессора Литинститута, долгое время понятие Родины и понятие СССР-государства сливались в нечто единое. Хотя это, в общем, понятия разные. Но с годами, со временем, чем больше открывалась для меня, для Юры и для Севы Сурганова историческая правда, открывались секретные документы, неопровержимые факты государственных преступлений, эти понятие стали расходиться. Так расходится лёд тающей полыньи, рельсы на развилке… Факты — упрямая вещь. И душе от всего этого становилось безмерно больно. И мы уже не спорили, а горевали.

* * *

Шло разочарование, поскольку всё социальное, политическое, гражданское, и любое другое уже обнажалось, менялось. Фактически, документально. А Родина, родная земля — оставалось незыблемо, ибо это не государство, это что-то иное, очень кровное. Это как мать. И чем твоя мать тяжелее больна, тем ее, страдающую и больную, больше любишь, заботишься, сочувствуешь, сострадаешь. Так и с Родиной. И вот в 60е -70-е годы , после оттепели расхождение меж понятиями Родина и Государство становилось все глубже, острее.

* * *

И писалось Севе Сурганову (автору многих хороших книг) уже по-другому; и на ум авторы приходили совсем иные, на которых он раньше не обращал внимания и которым не отдавал должное в своем творчестве. Историческая правда постепенно высвечивалась. И в душе шло такое постепенное просветление, восхождение. Я очень люблю это слово — восхождение. Это мы с Юрой придумали такое название к фильму «Сотников» по одноимённой повести Василя Быкова. Юрочка был главным художником, а режиссером Лариса Шепитько (вгиковская наша подруга).

Во время съёмок фильма, в работе над ним на «Мосфильме» всё время будировалось название «Сотников», только «Сотников», и во всех бумагах, и во всех делах, почти до конца фильма, до монтажа. Но однажды Юра сказал: «Нет, фильм должен называться «Восхождение»». А причиной этому был один эпизод – по сюжету перед казнью героев. Выстроил эпизод сам Юрочка в городе Муроме, на съемках им же найденной «натуры». Советские партизаны, идущие на казнь к висилице, поднимаются в гору по заснеженной дороге. Идут к смерти и бессмертию. Восходят. Шепитько нас выслушала, но согласилась не сразу. Юра настаивал, уговаривал. Наконец, уже при монтаже, согласилась. Поставила в титры это прекрасное, точное слово. И теперь фильм «Восхождение» — классика советского кино.

Как писать по пословице «Слово не воробей, вылетит-не поймаешь»?

... будут. Пословица "Слово не воробей вылетит не поймаешь" поучительна и назидательна, как и все пословицы. Смысл пословицы ... к тебе потянутся люди. Сочинение на данную тему имеет не только развивающую, но ... сочинение-рассуждение. По сути, расширенное толкование пословицы о вылетевшем слове. Работать нужно по следующей схеме: Придумать название. Например: "Пословица, которая учит следить за словами". ...

* * *

Пришел ко мне вечером в гости Коля Рыжов. Решаем с ним поэтические проблемы. Очень я ему рада: замечательный поэт и хороший друг. Кстати, принес пирожки от жены Зины; она сама их для меня испекла. А это особенно дорого.

* * *

«Мало в миру есть людей, от которых можно что-то душой получить, почерпнуть, обогатиться. А вот хорошую книгу – открой и читай, и радуйся», — говорит пришедший в гости игумен Никон из Черниговского скита, что возле Лавры. Он листает мою новую книгу, только что ему подаренную. Примерно раз в месяц он заглядывает ко мне, отправляясь из Лавры в Москву по делам. Святую водичку дарит, что течёт у них в скиту. Привозит в больших бутылях. Мы с ним давно знакомы. Он прежде был просто монахом. И вместе мы с ним летали на Святую землю. В 1991 году. И на Синае были первыми русскими паломниками из России. «А до вас последние паломники из СССР были аж в 1937 году. Альпинисты-скалолазы и, конечно, безбожники. Поднимались на гору Синай. Со снаряжением. А в храм наш даже не вошли. И лба не перекрестили», — сказал радостно встретивший нас грек-игумен монастыря Святой Екатерины. И подарил нам всем по серебряному колечку с сердечком великой Святой Екатерины Александрийской, за Христа обезглавленной в четвертом веке… Это колечко я и поныне берегу, как дорогую реликвию, и уж какое десятилетие бессменно ношу на левой руке. Очень я люблю эту мужественную святую девушку Екатерину.

* * *

Евтушенко, конечно, мастер слов, мастер мудростей. И просто прекрасный поэт. Но в 90-е он предал нас, предал Россию. Попросту говоря, в тяжкий момент для России смылся в Штаты. Где было и сытей и спокойней. «Американская мечта». Домик, гараж на два авто, жена и двое деток. Но ведь биографию каждого движут, создают не намерения, не слова, а именно поступки. А он давно уже благоденствует в Штатах, глядя на Родину издалека, из-за океана. И детки его, двое, рождённые там, его якобы продолжение — уже не русские, а навсегда американцы. А это всё и называется — предательство. И ещё это – конец твоему роду. Его роду. Его корням, которые поэт некогда якобы так любил и ценил. И всего этого он не мог не знать. Не понимать. Но выбор сделал. А жаль. Жаль Евтушенко. Хоть он заранее оплатил перенос (самолётом) своего праха на кладбище в Переделкино. Так и велел: «Поближе к Пастернаку». Всегда был умён и хитёр.

* * *

«И с отвращение читая жизнь мою,/ Я трепещу и проклинаю,/ И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,/ Но строк печальных не смываю…» А.Пушкин

Как всё гениально-точно про каждого из нас сказано!..

* * *

Для перемещения мне не надо никакого гипноза. Я и так, когда хочу, путешествую во времени и пространстве своей памяти. Наверно, это свойство моё, как писателя. Я одна проживаю множество жизней моих героев.

* * *

Есть хорошая и жестокая пословица: «Русскому уроду нет переводу».

Уже давно я собираю услышанные бесценные русские пословицы. Особенно запомнившиес с детства. Бабушкины, мамины, обретенные как подарок, в своей родной семье. И на эти пословицы, на их мудрость, потом опираешься, как на фундамент.

Жизнь среди людей — 4 класс

... почему человеку необходимо жить среди людей и общаться с ними, а также овладевать соответствующими знаниями и навыками, необходимыми для жизни. Чтобы стать полноценным человеком, недостаточно ... жить рядом с другими людьми, необходимо придерживаться определённых правил и законов. Они придуманы для того, чтобы жизнь каждого члена общества была комфортной и безопасной. Например, никому из людей ...

Независимость и патриотизм — вот два чувства, без которых не может состояться Личность.

* * *

Сегодня уже 29 октября. Скоро у меня операция. Анечка принесла талон на операцию в Боткинской больнице. Будут ногу резать. Напрочь правый верхний сустав… А я вот… почти две ночи читаю, и как всегда с восторгом, Толю Третьякова, его замечательную поэтическую книгу «На ладонях моей земли». Я помню, мой учитель, великий поэт Михаил Аркадьевич Светлов, говорил нам, студентам литинститута, что в любом стихотворении очень важна последняя строфа, и даже последняя строка, строчка. Она опорная. Да, да. Опорная. Понимает это и Толя, Вот например, в стихотворении о 8 марта (это день его рождения).

Как же это здорово все у тебя, Толечка, мой дорогой Третьяков! И всегда существует эта блестящая последняя строка. Вот даже первоапрельская шутка у тебя замечательная, в легком стихотворении. И как значительно-то в финале!

Я прошу: живи, не остывая,

Подержись еще во мне, душа.

Тихо март уходит не спеша…

«Я прошу: живи, не остывая, подержись еще во мне, душа…». А казалось бы, все стихотворение было такое шутливое, светло-мартовское, первоапрельское даже. А в конце-то как здорово взлетело!..

* * *

Человек стоит ровно столько, сколько стоят его дела. И.Р.

* * *

Надо поговорить о смирении души человеческой, ибо это труд, и не малый.. А ещё и о свободе человека. Свобода — дар Божий. А смирять её ты потрудись сам.

* * *

А моё дело — это слово. Значит, человек (то есть я) стоит столько, сколько стоит его Слово. Писательское. Да, да. Столько, сколько стоит его слово. И потому, берясь за перо – думай. Надо ли вообще браться? Сдюжишь ли?.. Так что, если можешь не писать — не пиши.

* * *

Пара слов о Набокове, почти гений слова. Я не останавливаюсь сейчас на превосходном, образном языке Набокова. «Другие берега», «Дар», «Защита Лужина». Я говорю о другом. Хотя именно без языка не было бы ни такой прозы, ни такого автора. У человечества на месте его имени была бы прореха, потеря. Невосполнимый провал. Но Набоков волей Божьей случился. И ямы нет. На этом месте есть сад. Всегда цветущий. Благоухающий Словом. Только прочти абзац, да и одну фразу. только загляни в его текст — и возликуешь..

* * *

Вот в том-то и есть единство высокой формы и такого же высокого содержания. Закон единства формы и содержания.

Кроме «Лолиты», конечно. Кроме «Лолиты». Сто раз – кроме.

Меня давно уже интересуют не только и не столько отношения человека с человеком и вообще людей друг к другу, сюжеты разные, фабулы, сколько отношения человека с Богом. Да, да. С годами меня интересуют не отношения земные, приземлённые, а — повыше. Например, человека с Богом. С Небесами. Я как бы всегда держу Пушкинского «Пророка» перед собой, на столе, он всегда рядом.

* * *

Сейчас в моду вошли книги братьев Стругацких. Как и братьев Вайнеров. (И тех и других знала. С Г.Вайнером в одном доме жила. С А.Стругацким работала. )

Помню, как в СССР мы с Аркадием несколько лет совместно «заседали» в Бюро прозы нашего Московского отделения союза Писателей РФ. За что-то там голосовали, что-то обсуждали, принимали и отклоняли. Аркадий был худ, высок, умён до сарказма, немногословен. В ярко-синем костюме-тройке (с жилетом) и бордовой бабочке у горла. Своей корректностью был всем приятен. Но его прозы я не читала. Пока он не подарил мне какую-то свою (их) книжку. О-о-о, как же я была разочарована такой примитивной «хамелеонской» прозой, писаной в расчёте на ум старшеклассника или якобы интеллигентного обывателя. Полуреалистичные тексты-обманки. Некий жидко разбавленный морфин для больного, у которого излишки времени.

Жизнь значит чувствовать мыслить страдать. Жить значит чувствовать, ...

... потеряв, но в этом и есть красота жизни. Жить значит чувствовать, мыслить, страдать… Мы гонимся за карьерой, теряя близких людей. Испытав ... Мелиховых. Рушатся привычные родственные связи, и вместе с тем рождаются новые мораль и нравственность. С особым ... На страницах повести кипит непрерывный митинг. Узнав точку зрения разных героев, мы получаем возможность осмыслить события с разных сторон. Например, ...

И теперь, приходя в ЦДЛ на Бюро, я старалась в кабинете сесть от Аркадия Стругацкого подальше. Вдруг спросит о моём впечатлении о своей книге. Об этом «Понедельнике, который начинается в субботу» или о какой-то идиотской красной планете… В общем жалко этих оборотней-«братьев» , рядящихся под писателей, а главное, гипнотизирующих этой своей хитроумно- грамотной «мутатой» бедных читателей…

А ведь на прилавке-то в книжном-то лежат — Набоков и Казаков, Катаев и Бабель, Астафьев и Носов, Белов и Шукшин…

А в СМИ (и радио и ТВ) талдычат и талдычат: «Братья Стругацкие, братья Стругацкие»… Вот в чём обманка-то, в чём западня для читателя, ловко прикрытая веточками реализма. А жаль… И мне всё это так отчётливо видно.

* * *

Если на праздник хочешь кому-то что-то подарить, дари нечто хорошее, ценное, а не то, что «на тебе, Боже, что нам негоже». Так бабушка меня учила. Дари то, что порой даже жалко самой дарить. Но наступи на горло собственной жадности — и подари. Наступи, не бойся. Побори. Победи себя. Вот увидишь — это приятно. Я всю жизнь так и делаю.

* * *

Часто мы стойкость принимаем за подвиг… Но стойкость порой не менее нужна, чем подвиг.

* * *

Скажите, вы хотели бы жить на улице, которая называется «Газгольдерная»? Получать по этому адресу почту? Ходить туда в гости? Растить там детей? Или на улице «Электросталевской», или в «Электролитном» проезде, или в «Высоковольтном тупике»?.. Или, например, представьте, влюбленный парень шепчет девушке: «Сегодня вечером приходи на «Кирпичные выемки». Буду ждать».

Или ребенок говорит папе: «В нашей школе на «Селикатном»… Или малыш, обнимая бабушку: «А у нас в детсадике на «Шарикоподшибниковой»…»

А как звучат все эти прочие «Кузнечные» проезды, «Кирпичные» тупики, «Газопроводные» переулки?

Какой же это ужас безбожный! Без слёз на таблички не взглянешь. А уж, каково людям там жить?

* * *

Чем больше растут мои годы, чем больше мудреешь и как бы воспаряешь, восходишь, тем более умаляешься. Ощущаешь себя все меньше и меньше. Всё мельче и незаметней… Чем ближе к Богу и небесам, тем в общем-то ты ничтожнее. Ничто, никто и звать никак. Перед Его Стопами, Его величием. «И не достоин шнурка Его завязать».

* * *

Нельзя долго помнить зло. Память надо очищать, как сосуд. Надо чаще прощать. Закон Прощения… Всепрощение — великая вещь.

* * *

Картинку….

«Обрядовая культура донских казаков»

... работы – обрядовая культура донских казаков. Объект исследования – знание обрядовой культуры донских казаков. Гипотезы исследования: низкий уровень знания обрядовой культуры донских казаков; знание обрядовой культуры донских казаков в большей степени населением бывших казачьих ... неотъемлемой частью жизни донских казаков. В день выхода казаков из ... кланялись и садились уже тогда, когда он проходил. ...

Да. Нельзя культивировать в себе зло. Надо от него избавляться, освобождать душу. Душа должна быть чистой, ясной. Лишь для любви открытой. Для добра, созиданья. И место в ней надо очень ценить.

* * *

Для христианина — жизнь впереди. Смерти-то нет. Не зря Христос воскрес, не зря омыл честнОй Своей кровью череп Адама. Смыл наши грехи. Теперь смерть у нас уже за спиной. Впереди жизнь. Жизнь ведь не только здесь, на земле, но и вечная.

* * *

В истории человечества советское время, так называемая «советская эпоха», было временем эксперимента, и очень короткого. 70 лет— это буквально секунда для мироздания. Но для отдельной судьбы человека – это не эксперимент. Это его одна единственная, его личная, неповторимая жизнь тут, на земле. Полная либо горестей, либо счастья, или то и другое вместе. И он не может считать её экспериментом. И нет ему дела до мироздания.

* * *

ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх

Мы не говорим, как и чем она, его жизнь, была наполнена, какими противоречиями, идеями и программами. Как исполнена. Это был лишь краткий миг его личного счастья или несчастья. Его личного, неповторимого, пребывания под солнцем.

* * *

Русские пословицы и поговорки всегда сопровождали жизнь моей семьи. С самого моего детства. И по сей день. Бабушка и мама, пересыпали ими свою речь словно блёстками. Я очень любила пословицы и поговорки, запоминала их механически, с лёту. А, возможно, надо было бы записывать, собирать…

А вот популярное «Не место красит человека, а человек место». Это, помню, Светлов сказал мне однажды, когда мой рассказ вышел в каком-то мелком, малоизвестном журнальчике. И я тогда огорчалась, сетовала, что не в «Огоньке» или в «Юности». (В «Юности» были потом мои публикации.)

* * *

Пословицы, присказки, поговорки бывают в России самые разнообразные. Тематические. Временные. Географические. Социальные. Даже тюремные, как например «Словарь тюремных слов». Или вот, например, недавно я услышала грубую, деревенско-мещанскую, но точную мудрость: «Срать и родить нельзя погодить». Да, надо запоминать, А лучше записывать.

* * *

А эти вот знают все. Очень уж популярные, даже заезженные: «Баба с возу — кобыле легче», «Дареному коню в зубы не смотрят». Но и они исчезают. Как и кони. Недавно видела прекрасный сборничек русских пословиц. Не купила – с собой денег не было. Очень жаль. И «АРГО» издали — великолепный сборник тюремного языка. И я написала как-то и напечатала в журнале «Работница» эссе «Арго». Горжусь. Ведь тираж у «Работницы» был 20 миллионов. Я там часто печаталась. И до и после переворота. Служила в «Работнице», в отделе искусства десять самых трудных лет. (1994 – 2004).

Журнал подняла из пепла. Вела шесть рубрик. Проза, Поэзия, Изоискусство, Благовест, Юмор и Теремок. Порой приходилось писать и писать (за неимением авторских материалов).

И печатать в одном номере по нескольку своих очерков и эссе. И подписываться разными, но всё же «родными» фамилиями. Оставляла лишь имя своё. Ирина Никольская, Ирина Трошева, Ирина Епифанова, Ирина Мельникова, Ирина Алексеева… А это всё я и я, и я. Зарплата была ничтожная. Таксовать приходилось, подрабатывать на своей «копейке». Я же за кооператив расплачивалась. Главред полуграмотная и жадная Зоя П…К…, все звали её сокращённо «З.П.», (прежде профсоюзный работник) журнал в лихие 90-е приватизировала. На имя собственное, бухгалтерши и своего юного сына. А я ушла-таки из-за ничтожной зарплаты… И вскоре журнал, прежде легендарно процветающий бренд, лопнул. И навсегда. А жаль. «Работница» и «Крестьянка» были ровесницами СССР.

Текст книги «Большое про бабушку» (2)

... Стратилат для кличек быку не подходят, – отрезала бабушка. Тогда назовём его Рубеж, – предложил дедушка. ... бутерброды и книжку про семиотику глаголицы. Они поели костяники. Потом принялись за бутерброды. Потом заячьей капусты ... первая забралась на горку и уселась на большом камне. Мама, папа и Илюшка внизу. ... Беназир Бхутто». И тогда Бог будет судить её как человека: что хорошего в жизни сделала, не ...

* * *

«Пермяк солены уши» — лукаво посмеиваясь, говорила моя бабушка деду – профессору МАИ и МАТИ. А я, маленькая, спрашивала: «Бабушка, а почему у пермяка соленые уши?» — «Потому что родом он из Перми», — отвечала она. Но я опять спрашивала: «А почему же соленые уши в Перьми?» — «А потому что пермяки-грузчики на загривках мешки с солью таскали. На соляных пермских приисках». И я ,малышка, навсегда это запомнила.

* * *

И ещё кое-что я позже узнала. Оказывается, пермяки очень хорошо солили грибы. Там в окрестных лесах грибов всегда было много. И на базары, даже в Москву, оттуда возили большие деревянные кадки с солеными груздями, похожими на уши. И все называли эти вкусные грузди «солены уши».

* * *

Потому деда и называли так: «Пермяк солены уши». Родом дедушка был из тех краёв. Аркадий Иванович Трошев, знаменитый авиатор, автор многих учебников для ВУЗов, по моторостроению винтовых самолётов. (Вон они, старенькие, с пожелтевшей бумагой почётно стоят у меня на книжной полке. Выпуска 30-х и военных 40-х годов.) Любимый и любящий дед, дедушка меня прекрасно воспитывал. Немецкий язык, музыка (он сам играл на кларнете), ежевечернее чтение русской классики, география…

Это был третий бабушкин муж. (Первые два умерли до революции.) Выпускник Академии им.Жуковского (Выпуск второй. 1927 года, в одной группе со Стечкиным. Помните название пистолета?) Академия располагалась тогда, по указанию Ленина, в здании Петродворца, построенного ещё Екатериной II на Тверском тракте. Ныне это Ленинградский проспект.) Я туда своих внуков водила, в музейную комнату, где на стене фотографии первых выпускников. Там и молоденький дед-«пермяк солёны уши» в обнимку со Стечкиным. Дед с кларнетом в руке, Стечкин с баяном. Но внукам моим эти фото были не интересны, они всё разглядывали и даже втихаря трогали настоящие красные космические скафандры и белые шлемофоны, висевшие тут же. Но недавно мэр Лужков дал команду — Академию и музей (спустя пол века) выселить на Ходынку, в современное здание. А во дворце теперь гостиница для депутатов, иногородних. А зав.музеем лётчик-пенсионер обещал мне это фото сканировать. И подарить – деда, на память.

* * *

Первый бабушкин муж (мой родной дед, по крови, мамин отец) умер до революции. Он был дворянин Епифанов Кирьяк Николаевич. В Мологе в Земской управе служил. Руководил. Бабушку Зиночку Никольскую обожал, наряжал как куклу, она ему маму мою родила. Но он умер в Гражданскую. Второй бабушкин муж был талантливый юрист, Виталий Павлович, адвокат (ему бабушка родила сына Лёвочку).

В НЭП защищал на судебных процессах купцов, дворян, в общем выдающихся московских предпринимателей. Но НЭП лопнул, и красные адвоката белого арестовали, забрали в тюрьму. Правда, не расстреляли, а отправили куда-то под Архангельск, в торфяные болота, на разработки торфа, где он погиб от тифа. И бабушка уже в конце 20-х годов, «лишенка» с двумя детьми, вышла замуж за выпускника Академии Жуковского, Аркадия Ивановича Трошева и прожила с ним на Таганке всю жизнь, до его смерти от туберкулёза в 1953 году. За месяц до смерти Сталина. Помню, он постоянно курил. Помню и красивые коробочки его папирос «Казбек» с черным воином на чёрном коне на фоне двуглавых снеговых гор. Сама же бабушка умерла у меня на руках в 1986 году. Оба они похоронены в Лефортово, на Немецком кладбище. Там и прабабушка моя Мария Никольская, и мамочка моя упокоились, и тетки. Семь родных могил. А муж мой, художник Юрочка Ракша, – на престижном Ваганьковском, на аллее художников, рядом с Саврасовым и Суриковым (по распоряжению Моссовета, как народный художник).

* * *

Писатель Юра Казаков часто бывал у нас, на Короленко 8, в Юриной полуподвальной мастерской-студии. А также и рядом. На Преображенке, в кооперативной квартирке-«хрущёбе» (Черкизовская ул. 8 кор. 2 кв. 177).

Это три трамвайных остановки от Казаковской квартиры, полученной им бесплатно от Союза Писателей. Это всё возле Яузы. Последние годы Казаков жил в большом примитивном белом доме на Стромынке, это было буквально в нескольких шагах от нашей мастерской, куда и Шукшин заходил к нам в гости. Юра Казаков спускался на лифте со своего шестого, кажется, этажа, поворачивал за угол дома в переулок на ул. Короленко и, миновав два строения, подходил к нашему кирпичному старинному дому, где в подвале и была наша арендная, от Союза художников, мастерская, моего Юрочки, Юрия Михайловича Ракши. И Казаков еще издали видел, есть ли свет в наших полуподвальных окнах, пробивается ли он из-под земли, освещая ноги прохожих. Если свет горел — он заходил во двор, шел в крайний подъезд, и в темноте спускался вниз по разрушенным ступеням в бывшую дворницкую. И стучал к нам в дверь. Если же издали видел, что света нет, возвращался на Стромынку и, сев на трамвай, отправлялся к нам домой на Преображенку. Первая остановка была за Яузским мостом. Трамвай со звонким громыханьем переезжал Яузу и устремлялся в горку. Мимо кинотеатра «Орион» на Преображенской площади – вторая остановка. А третья уже наша, на Большой Черкизовской. По правой её стороне, перпендикулярно улице, были выстроены белые пятиэтажки. В одной из них мы счастливо и жили на самом пятом этаже. Юра Казаков, тучный, высокий и лысый, неспешно входил в убогий подъезд и грузно, с передышками, поднимался к нам в гости. Нажимал на звонок «кв. № 177». И вот там-то, на нашей крохотной жаркой пятиметровой кухонке и начиналось волшебство. Там-то и происходили наши замечательные посиделки, наши встречи. Как теперь говорят, «тусовки». Там и сходились то и дело наши друзья. Я там была и домохозяйкой и королевой. Кормила всех набегавших гостей своими борщами и кашами. Но особенно блинчиками с селёдкой, которые я в те годы постоянно пекла, не боясь растолстеть. Жить приходилось экономно. Мы с моим Юрой почти всегда жили безденежно. С ребенком. На мою стипендию и Юрину зарплату на «Мосфильме». Ибо выплачивали и за кооператив, и за долг, взятый на кооператив у друга-художника Славки Рассохина… Но всё равно жили мы молодо, озорно и счастливо. И дочка, любимица Анечка, возрастала с нами здоровенькой в этой самой квартире. Ещё бы! У ребенка была отдельная комната! Где записать счастье такое?!

* * *

«Щи да каша — пища наша», — любили вспоминать поговорку оба Юры, которые часто сидели друг против друга за этим столиком в углу «голубой» нашей кухни, возле единственного окна, и разговаривали об искусстве. О высоком искусстве, о жизни, о поэзии, прозе и живописи. Ели, хлебали мои щи и борщи. С аппетитом ели, особо щедро нахваливая блины. А за окном были зимы, потом лета середины 60-х годов. Ведь Анечка родилась в 1965-ом. Весной 13 мая, утром. (И умерла 13 мая, утром. 2017 года).

* * *

Мы ведь тогда, в 60-е годы, были молодые, тонкие, звонкие. И отправлялись на целину, в Сибирь, на Чукотку, в Арктику легко и охотно. Истинно по зову сердца. А не только потому, что платили «подъёмные» и зарплата там была вдвое большая, и не потому, что искали некое неведомое Беловодье, какое-то былинное царство, где можно жить по правде. Ведь и в древние века тоже и за Урал, и в Сибирь, и по Амуру люди шли всё дальше и дальше в поисках совсем не денег, а именно тех свободных земель, где можно было построить свою новую жизнь, по правде, по-новому, светло и счастливо, где нет дурацкой власти и нет обмана. Вот и мы тоже из городов рванулись тогда на целину, в Казахстан, на Алтай, еще куда-то, где и могли бы применить силу своих молодых рук, работать, и в то же время жить по-новому. И это было не только романтично, что свойственно молодым, но как-то светло, порывисто, бескорыстно.

* * *

Сколько тогда романов, пьес, статей и особенно фельетонов было понаписано про тех, кто не включался в новое движение в СССР «уезжать, покорять, воздвигать» на окраинах новую жизнь. Вспомним «Студенты», «Вас вызывает Таймыр», «Добровольцы», «Разные судьбы». Как в них клеймились, презирались те молодые «мещане и обыватели», которые, забыв о комсомольской чести, не желали уезжать на ударные комсомольские стройки. «Из теплых насиженных гнёздышек», которые старались остаться в столицах, в старом мещанском болоте. Писатель Юрий Трифонов даже Сталинскую премию за такой роман получил. Об этом и обличительные пьесы Галича, и сценарии Стаднюка, Мдивани и других. И все их герои: Бровкины, и Максимы Перепелицы, и Леночки Медовские — всё это тоже об этом. О долге перед партией, страной и народом. Да и Михаил Светлов со своими студентами литинститута тоже отправился из Москвы на Алтайскую целину за сюжетом о том же самом. Уж таков был тогда заказ партии и правительства, таков девиз времени.

* * *

Вот еще пословица русская: «Невеста без места, жених без куска».

* * *

Чего бы я хотела? Очень бы хотелось, чтобы побольше читали мою прозу. Чтоб у меня было много-много читателей. Хотя понимаю, что книга как таковая, книжное изделие, с годами может уходить, и даже уйти в прошлое. И с усилением интернета уже уходит. И если моё поколение знало всегда, что «Книга лучший подарок», то сейчас возле домов на помойках лежат целыми стопками выброшенные тома сочинений. И не только Сталина-Ленина, а любые, за которыми мы давились некогда в очередях в книжных магазинах. А домашние библиотеки считали нетленным богатством. Дом без библиотеки был презираем. Книжный рынок, и открытый и подпольный процветал. Тонны мукулвтуры сдавали на пункты приёма, лишь бы выкупить «Женщину в белом» или «Мифы древней Греции». Мне, школьнице за отличное окончание очередного класса родители и бабушка с дедом, дарили прекрасно изданные книги: «Избранное Некрасова» или том Пушкина, или трилогию Гончарова (три «О»: «Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история»).

И обязательно с подписью на форзаце. «Родной дочке Ирочке от папы и мамы за отличное окончание третьего класса». Или: «Сегодня нашей Ирочке минуло десять лет. Любимой внучке бабушка желает жить сто лет»… Помню зимой в Останкино, перед сном, в полутьме настольной лампы, (какое сладкое время!) – я забиралась к маме под одеяло, и, замерев в теплом уюте, слушала, как она вслух читает мне поэму Некрасова: «Плакала Саша, как лес вырубали. /Много там было кудрявых берёз…/ Ей и теперь его жалко до слёз». И я не выдерживаю. Сердце щемит. Как жаль этот лес. И эти берёзы. И эту девочку Сашу. Плачу-рыдаю, уткнувши мокрое личико в край одеяла. И всё слушаю, жадно слушаю мамочкин голос: «Понизу всякие звери таились./ Вдруг мужики с топорами явились./ Лес зазвенел, застонал, затрещал…» Детское сердце разрывается, беззвучно кричит, но ничем не может помочь. Ни лесу, ни бедной Саше. А там всё рубят, без жалости рубят как и по всеё стране. «С треском ломали сухой березняк./ Корчили с корнем упорный дубняк…».

А недавно я увидела в соседнем дворе на помойке, рядом с железными баками, большущую стопку новеньких книг. Словно бы не с антресолей снятую взрослыми внуками, а полученную прямо из типографии. Не могла не остановиться, не нагнуться и взять из-под рваной обертки чёрный красивый томик. Прочла на обложке: «Лев Гинзбург. Разбилось лишь сердце моё». Господи, да это же мой знакомый. Прекрасный переводник с немецкого, эрудит, редкий мастер, он изучал ранних вагантов, я же хорошо Лёву знала. Он вдовец в последний год вроде бы даже женится хотел. И очень ждал выхода этой книги в «Совписе». Так ждал!.. И не дождался. Умер внезапно, от сердца. Воистину звучит символично – «Умер от сердца». Оно у него, думаю, переполнилось болью, страданием. И он упал во дворе, на ходу. А предчувствуя свой уход, часто слушал Шаляпина: его великий романс «Заветному звуку внимая,/ Разбилось лишь сердце моё». Вот оно и разбилось. А эта глубокая книга, его многолетний, и трепетный труд – вот она, у меня в руках. У случайной (и не случайной) прохожей. Листаю. Тираж 100 тысяч. 300 страниц. «Роман и ессе». Читаю эпиграф, строфу Эшенбаха: «А это вот что означало:/ Всё человечество кричало/ И в наступление звало/ Избыть содеянное зло…» Избыть зло. Но нет… Не избыло!.. Эх, Лёва, Лёва… Кладу книгу в сумку и ухожу, как с пожарища. В горьком молчании. И медленно иду вдаль, подавляя слёзы жгучего сострадания…

А бумажная книга на земле всё же, надеюсь, не исчезнет. Хоть это и не шумерские, не глиняные, не каменные, и даже не берестяные грамоты. Как не исчез, например, театр с появлением телевидения. Или кино. Ах, как бы я всё же хотела, чтоб наши тексты люди читали запоем, как раньше. А тиражи росли и росли. Чтоб опять мы с гордостью говорили: «Россия — самая читающая в мире страна».

* * *

Василий Жуковский. Сколько мудрости в его письмах Александру Пушкину в Михайловское. Пишет, волнуясь за друга. Год 1825. Арестованы «декабристы». В бумагах у каждого найдены Пушкинские стихи.

«…Талант не важен. – пишет В.А.Жуковский. — Главное высокая нравственность…»

* * *

Жаль, что пока я ещё не умею «поставить» свои книги в интернет. И охватить, захватить, как в кольцо своих распахнутых рук, весь читающий мир. Да, пока не умею. Пока я технический «чайник».Но научусь. Вожу же я с юности, ещё со времен целины, как опытный шоферюга, любой транспорт, любую машину. Гоняюсь же столько лет на «Жигулях». И интернет покорю… Ведь он сейчас уже охватил, покорил, вытеснил многие прочие технические средства. Так пусть же и мое Слово двинется шире и шире, во всю его мощь. Пойдёт, поплывёт к людям. К любимым моим читателям.

* * *

Почему всё больше людей хотят получить? И получать, получать. А ведь ценнее, важнее, радостнее — отдать. И отдавать, отдавать.

* * *

О пустом человеке моя бабушка замечательно говорила: «Пирожок ни с чем».

* * *

Надо написать о Цейлоне. Как мы летали туда с моей подругой, прозаиком Маей Ганиной. И ещё с иркутским писателем, её любовником Володей Колыхаловым. Написать о романтичном загадочном Цейлоне, о ночных гуляньях наших по ароматному дивному парку. О резких криках обезьян, о трубном гласе в чаще диких слонов. Об одиноком, высоченном дереве, сплошь светящемся светлячками, как новогодняя ёлка. О посещении жилого ночного жилища, и его убогой многодетной семьи, которой бы следовало дать денег. А мы по дурости, стеснительности и советскому воспитанию не дали. О тревоге этих маленьких чёрнолицых крестьян, сидящих на полу, в бедненьких сари. Об опасных криках диких слонов в ближней тропической чаще, которых эти крестьяне боялись и ненавидели за разорение их огородов. О моих ощущениях во время катания на слоне. О его жестких, длинных волосах на загривке, за которые я держалась кулаками, как за конскую гриву. А я-то думала, что слоны голые, гладкие. Написать надо и о ночных купаниях в океане. Холодных и неприятных. На кромке чужой стихии, словно на краю бездны. И как это страшно бояться наступить голой ногой на ската или морского ежа. Или рукой в воде задеть большую, как скользкий и твёрдый зонт, медузу.

* * *

Лежу в Боткинской больнице. Жду операции на бедре. На следующей неделе. В палате соседки вокруг – «пирожки ни с чем». Тоскливо и тревожно.

* * *

У меня на даче, на Истре, на Яблочный Спас соседи мои, и Алёхновские деревенские любят моими красивыми яблочками разжиться, что б их в храм отнести, освятить. Уж очень у меня красивые яблоки – белый налив. Как говорится – «наблюдные», нарядные. Как раз для освящения в храме Казанской Божьей Матери. На Спас я всегда их людям дарю. Они белые, крупные, наливные. Воистину «белый налив». У меня пять яблонь таких. Они хорошо плодоносят как раз через год. Несут яблочки, как курочки яйца. Если в траву упало – целым осталось, а если на каменную площадку, что перед домом, или же на крыльцо – то вдребезги бьётся, как бомба, и соком брызжет. Оно ведь рыхлое. Совсем иное, чем сорт – апорт. Эти яблочки хоть и крупные, ароматные, но твёрдые, со скромным румянцем на обеих щеках.

Так что вот и Яблочный Спас пришел! Большая радость! И – с праздничком всех!

* * *

Ах, как хорошо говорит девочка-невеличка. Какая речь: «А у этого дяденьки на бахче арбузы спелые, рассахарные. Всегда с подтреском… Можно и так брать, а можно навырез. Навырез дороже. За денежки».

* * *

Во второй половине лета два деревца вишни у меня на участке стали чахнуть. Совсем стали сквозные. Листьев мало, а ягодок и того меньше. Почему так — не знаю. Может, сильная раскидистая соседка-калина их угнетает? Я эти кусты калины из села Спасского привезла. Тоже сама посадила. Зато у вишен стволики такие янтарные. И ароматная, прозрачная струйка смолки по ним так нежно стекает. Липкая, липкая.

В самом конце пьесы Чехова «Вишнёвый сад», когда вырубают деревья, поражает жуткий, грохочущий звук топора по стволам. Словно это не вишни, а сосны валят. У вишен ведь стволики слабее, тоньше. И потому звук будет совсем другой. Без трагедии. А постановщикам трагедию подавай. На публику жмут, давят. Хотя я их понимаю.

* * *

Ну вот, дня через три-четыре у меня юбилей, семьдесят лет. Даже не верится. Врачи посетили меня сегодня в палате, сказали готовиться к операции. Боюсь, конечно, трясусь. Все-таки кость, целый сустав меняют, бедренный, правый. Да и левый тоже потом надо менять. Боль жуткая. Ничего, буду держаться. Читаю замечательного Шмелева «Лето Господне». И по чуть-чуть пишу дневники. Спаси, Господи!

* * *

А сейчас ко мне пришли мои друзья, Зиночка и Коля Рыжовы. Мои поэты. Редкая дружная пара. Поддержали меня финансово и вообще взяли меня на поруки. Еду домашнюю принесли, пирожки, котлетки. И пищу духовную, и физическую, и …логическую.

Целую мысленно всех друзей. Точка.

* * *ххххххххххххххххххххххххххххххххххххххх.

и зла», Из-за Поля Верлена — «короля негодяев», из-за Нитше, с его экзестенциальной бездной, в которую долго нельзя смотреть. Иначе она навсегда отразится в твоих глазах. Из-за Оскара Уальда, с его секс-проблемами. Из-за раннего русского декаданса с его «экивовами», символистами, дьявольским «тэ-ли-лэ», «дыр-бур-щел»,и прочего. Но это было не всё. У нас был уже общий быт. Попросту бытиё, которое, как известно, определяет сознание.

Это может смешно, но Айги, например, не любил ходить в баню. Он вообще не любил воды, не любил мыться. Мы жили тогда в Переделкино в общежитии, на бывшей литфондовской даче поэта Ильи Сельвинского. Нам, молодоженом по просьбе Светлова, дирекция института дала комнатку. Пока на год, на две койки, под деревянной скрипучей лестницей. Но дУша на даче не было. Мы с Геной как раз на этой даче и свадьбу сыграли, бедную-«винегретную». Ведущим был кругленький и очкастый Эмка Мандель (будущий большой поэт Наум Коржавин), а гостями кроме сокурсников были и педагоги. Светлов с семьёй. Шкловский, Смирнов. А на зимние каникулы в «медовый месяц» мы ездили в «свадебное путешествие» к Гениной маме на его родину в глухое Шаймурзино Во дворе у его матери не было своей бани. Им приходилось ждать, когда позовут соседи. На остатки тепла, пара и в котле горячей воды. А соседи не всегда торопились позвать… Так вот… У моего Гены пятки часто были просто темны, как свежевырытые картошины. Дома в чувашской избе он привык спать, накрывшись с головой одеялом, или же полушубком. И ноги торчали. И пятки, ступни были все на виду.

В Переделкино баня была далеко. От станции, от железной дороги по другую сторону.. А уж от нашей дачи совсем далеконько. Да и упрямого Гену сразу не уговоришь. И я часто мыла своего худющего мужа, как ребёнка, в комнате в белом эмалированном тазу, привезенном с Таганки от бабушки. Это был её свадебный нам подарок. Вдобавок, конечно, к другой посуде..

А проблема у нас была всегда ещё и с горячей водой. Уборщица, глядя на показания электросчётчика что был в коридоре, ругалась. Опять, мол, много нажгли. Воду и правда, приходилось кипятить как еду, на электроплитке. Сперва я нагревала ведро воды, не до кипения. Потом раздевала Гену и на полу «по-турецки» усаживала в наш белый широкий таз. Процедуру эту он не любил, но терпел. А я любила. И всё шутила, смеясь и густо намыливая его кудрявую голову скользким бруском «простого» серого мыла. В те годы никаких шампуней не было и в помине , а вот мыло «простое», хозяйственное (даже не «Земляничное») считалось самым «здоровым». Как говорили, «Хошь морду мой, хошь порты стирай». Вот я и порты стирала, и морду мыла. Но особо старалась промыть Гене голову. Его чудесные волосы. Как сейчас помню приятное ощущение пальцев от его густых запутанных прядей. Я даже нарисовала его в этом тазу. Вышел очень удачный шарж. Для нашего самиздатовского журнала «Не-лыком-шиты». Рисунок этот жив до сих пор. Храню его вместе со всем «Журналом №1», первым и единственным…Удачный, весёлый такой добрый шарж. Подписан: — «Гений в тазу». Гена сам очень смеялся над ним. И сам на себя сделал ряд лихих, смелых набросков. «Гена на лекции», «Гений на пьедестале». (А то, как его потом рисовал художник-абстракционист, его приятель, так это ведь мерзость, жуть. Жаль, что этого Гена не видел сам. Злое, жестокое, издевательство. Просто уродство. А главное, к сути Айги никакого отношения не имеющее).

Зато после мытья на его голове картинно, гордо стояла шелковая шевелюра! Да здравствует мой чистый, мой кудрявый мальчик Айги!

* * *

• .. Выпустили наконец-то, как птиц из клетки, книги Шмелева— «Богомолье», «Лето Господне». Читаю, особенно «Богомолье». Что ни страница — то наслажденье. Дыхание Веры, свежести Духа. В восторг приводит каждый абзац, диалог, образ, строка.

* * *

Как-то один журналист меня спросил: «Что Вы могли бы сказать о себе? Коротко, в несколько слов.? Кто Вы?

_ Ну, если коротко и в несколько слов то, отвечаю. И ставлю слова по значимости. 1.Я – христианка. 2. Я патриот. Горячий и вечный… 3..Я — писатель…4.. Реалист…5.. Оптимист. 6.. Ну, и, может ещё, романтик. Наверно последний романтик в нашем жестоком бизнес-веке.

Ну, а если по психо-типу – то это бывает по-разному. Когда пишу прозу, работаю за столом – я мкланхолик, спокойный, нездешний. А когда за правду борюсь, например, в ЖСК «Драматург», или где-то ещё – бываю ярым холериком. Но в общем, наверно, я рядовой, сангвиник. Только вот – не флегматик. Категорически не флегматик.

* * *

На свой юбилей, на 70-летие спряталась здесь, в больнице в Боткинской. И довольнёшенька. Лежу в палате. Под койкой «утка» стоит. А на белой тумбочке в обрезанных пластмассовых пузырях из-под минералки— букеты цветов, штук семь. Не «штук семь», а именно семь штук:букетов. Это всё посещали меня друзья. В основном тут ароматные хризантемы, дары поздней осени. Пахнут первым холодом, свежестью, ветром. И голландские розы есть, бордовые, розовые. Эти – изнеженные иностранки. В общей палате нас, тёток, трое. Это обычно, для рядовых больных, тех что с улицы. Я с улицы. Но палата высокая, светлая. Вообще этот новый больничный корпус очень хорош, как в санатории. Телевизионный экран – в пол стены. А за окном Хадынское поле. Знаменитое, историческое. Трагичная Ходынка. Сколько тут при коронации Николая простого народу погибло. Думаю, несчастные души их постоянно витают над нами средь облаков. Сколько вообще с Ходынкой связано на Руси. И у меня тоже.

По ту сторону Ленинградки (бывший Тверской тракт) – моя кооперативная квартира. (Там внучка живет).

Недалеко от меня и Петровский чудо-дворец (построен Екатериной II и названный ею в честь любимого государя Петра I).

После революции вождь В.И. Ленин распорядился отдать этот красного кирпича «голландский, средневековый» дворец под советскую лётную Академию имени Жуковского. (Кстати, именно это дворец и спасло от уничтожения).

И вот эту-то Академию мой дедушка авиатор Трошев Аркадий Иванович и оканчивал в 1927 году. Второй выпуск. (Все документы об отличном её окончании у меня в архиве).

Кстати, в его группе учился и Игорь Стечкин, будущий изобретатель знаменитого автоматического «пистолета Стечкина». Они дружили. Там в музее Академии хранится много совместных их фотографий. Дед и Стечкин организовали даже свой музыкальный ансамбль, квартет. По ВУЗам Москвы выступали, в трамвайных депо, по фабрикам и заводам. Очень странный был этот квартет. Юный дедушка был «кларнет», а Стечкин – «баян». А ещё балалайка и бас. В репертуаре была и классика, и, конечно, интернационал, и гимны СССР, и бравые советские песни. «От Пакрасов». Их тогда сочинял один из четырех братьев, композитор Дмитрий Пакрас.

В семидесятые годы этот легендарный старичёк-толстячок Дмитрий Яковлевич неожиданно с кем-то пришел к нам с Юрочкой в гости. В нашу просторную студию — мастерскую художника на семнадцатом этаже, что под самой крышей. И потом приходил не раз. Компанейский такой. На удивление молодой, живой. Он даже после застолья играл с нами, молодыми «в прятки». Ловко прятался от водящего по углам, стараясь не уронить стоящие там рядами картины, подрамники и этюдв. Много играл нам на пианино и без просьб. (Порой мне так и хотелось его потрогать – неужели это и есть живой Пакрас, сама история?).

Он был остроумен, смешлив. Мог из-за стола, бросив еду и споры, живо подсесть за наше старинное, с бронзовыми подсвечниками, пианино карельской берёзы и, ударив по клавишам толстыми пальчиками, заиграть что-то из собственного репертуара. А начинал обычно с «Марша Буденного» И при этом хрипловато, весело пел. Букву «рррр» он по-еврейски не выговаривал, и потому звучало очень смешно. Он знал это и шутку нарочно усиливал: «Мы кгА-сные кавале-гИсты и для нас/ Былинники ге-чИстые ведут га-ссказ…» Пальцы маленьких рук, похожие на сардельки, быстро бегали по клавиатуре влево-вправо: «О том, как в ночи ясные, /О том, как в дни ненастные / Мы смело. Мы смело в бой идём…» — А мы, творческие ребята, обступив вокруг инструмент, вразнобой озорно подхватывали: «Веди Будёный нас смелее в бой/. Пусть гром гремит/. Пускай пожар кругом./ Мы беззаветные герои все./ И вся-то наша жизнь и есть борьба-а». Дальше слов мы не помнили, но Пакрас вдохновляя нас, взмахивал ручкой и продолжал соло: «Буденный, наш братишка,/ С нами весь народ./Приказ – голов не вешать и глядеть вперёд! – он всё ударял, ударят по клавишам, усиливая аккорды: « Ведь с нами Ворошилов, /Первый красный офицер./ Сумеет постоять за ССР!»

Это была его песня 20-х годов. За пол-века у нас в стране её перепели все и всюду. И соло, и всякие хоры советские. А некогда красные конники, гарцуя верхом ехали по ковыльной степи, и медные трубы их, сверкая на солнце, призывно гудели над городами и весями.

И вот сейчас сам автор сидит у нас дома за пианино и озорно развлекает мою компанию. Ну, конечно же, всё это невероятно! Так и хочется до него дотронуться. «И с нами Ворошилов,/ Первый красный офицер. /Сумеет постоять за ССР»

* * *

Если бы не операция, тут в Боткинскоц было бы вовсе неплохо. Тишина, чистота, поят, кормят. «Пиши – не хочу». Просто, курорт. Операция через два дня, 26-ого, в среду. Ногу ампутировать будут, потом пришивать. Боюсь, конечно, но виду не подаю. Тут все такие.

* * *.

В больнице «отбой». По коридорам включили ночной, слабый свет. Тишина. Я подхожу в своей палате к окну и отодвигаю (не отодвигается), тогда осторожно отмахиваю пластиковую ребристую занавеску, из шуршащих полос. Это по всей стране такое нововведение. Там, за двойным стеклом Ходынка. Совсем, совсем невесёлый дождливый пейзаж. А скоро, как только он ещё потемнеет – так и проступит, проявится блоковское, бессмертное: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». И такая душу возьмёт тоска. За всё. За себя без Юрочки, который совсем рядом в холодной земле, на Ваганьково. За всех смертных людей. И за весь этот прекрасный и всё-таки смертный мир. И я молча, потихоньку плачу, щеки мокры, но так, что б соседки не видели и не слышали. Тут у каждого ведь своё.

* * *

Через полчаса повезут на операцию. По мобильнику я позвонила Анечке — за её добрым словом. А мне, позвонил батюшка отец Валерий (Мешков).

Сказал – «Будем за вас молиться. Всем нашим «Куликовским братством». Меня они приняли в это братство, что при храме Рождества Пресвятой Богородицы в Симоновой слободе, благодаря моему Юрочке и его картине «Поле Куликово», (она в Третьяковке).

И я там в правой части триптиха «Проводы ополчения» позирую в образе княгини Евдокии, (в монашестве Святой Ефросиньи), стою с детьми у белокаменных стен Кремля, провожая мужа и войско в бой за Родину. На смерть и бессмертие. Что, конечно, мне делает честь и навсегда обязывает.

Помню как Юрочка с палитрой и кистью в руках, погибая, сгорая от лейкоза, уже в последние дни и даже часы земной жизни, преодолевал боль. И стойко, как воин на поле боя, спешил закончить триптих, свой главный труд. И как я позировала ему. А в дневнике уже слабой рукой он записал: «Её глаза сухи, она уже выплакала своё, она должна быть мужественна, и не имеет права на слёзы. На неё смотрят народ и войско. И они должны победить.».

Недавно у Севастопольского проспекта возвели в Москве храм Святой Ефросиньи. Строили долго и кропотливо. Больше двух лет. И всё это время с соседнего жилого в пятнадцать этажей дома, стоящего торцом к многолюдной улице, смотрела на мир через века жена Дмитрия Донского. Патриархия заказала и повесила цветной баннер, огромную копию от земли до крыши. Это «Проводы ополчения» В центре его в полный рост княгиня Евдокия Дмитриевна, (моё лицо на уровне десятого этажа), а над её головой в небе (по голубому красным) бессмертные слова «Марша славянки»: «Встань за веру русская земля!»

Вот за веру и встали. И стоим.

* * *

Надеюсь, в операционной все пройдёт хорошо. Хотя страшно. Всё же сперва-то ногу вверху у бедра отрежут. Болгаркой. А сустав выбросят, засунут железный. В день тут делают по три-четыре таких операции. Поток. Интересно, а куда они эти костяные большие суставы-маслы девают? На холодец, что ли? Надо будет потом спросить у врачей. Попугать их, посмешить чёрным юмором…Черней уже некуда.

А меня уже голую под простынёй, сейчас повезут на каталке.

Она подрагивает, колышется. На потолке друг за другом проплывают белые лампы противного «дневного» мёртвого света… В душе холодно. Жуть. Но креплюсь. Пытаюсь даже шутить с врачом и сестрой, что идут молча рядом. Юмор чёрный, конечно. «А какой крепкий бы холодец из костей моих вышел!»

А сама молюсь, молюсь про себя, неслышно. Господи, прости. За всё прости меня, Господи.

* * *

Ну вот… всё позади. Миновало. Отошла от наркоза. И уже какие-то дни прошли. А теперь меня опять везут, но уже на рентген, на второй этаж, на громыхающем лифте, И опять под простынёй, как покойника, на каталке.

Все идет на поправку. Уже чуть-чуть на ноги привстаю. Утром пыталась ходить, костыли совала совала под мышки. Настроение много лучше. Вчера был батюшка Валерий Мешков с моими милыми «куликовскими» сестрами. Господи, слава Богу за все. Линочка была Мкртчан. Лина— это вообще чудо, Певица прекрасная. Меце-сопрано. Глинка, Чайковский, Рахманинов. Но всё бросила. И проводит ежемесячно по давнему благословению патриарха Алексия II в Доме кино православные вечера. В Белом зале. Тематические, глубокие, интересные. Она умница, и автор, и ведущая.

Ура. Проковыляла маленько по коридору. Костыли пока разъезжаются, давят предплечья. Не ощущаю, что сустав чужой, металлический. Всех вас люблю и целую… Нужно сейчас принимать какие-то там таблетки. А укол внутривенный на ночь.

* * *

Кунжут, кунжутный орех. Будем есть —это опять же кальций. Кунжутное масло тоже?.. Надо бы купить кунжутные «подушечки» козинаки, которые мы порой ели в голодном детстве, вовсе не думая о медицине. Это было лакомство, жмых и кунжут. Радость нищих останкинских деток, барачной шпаны, шантрапы. И ещё тогда насильно всем детям давали по чайной ложке пить рыбий жир. Это была государственная программа Минздрава. Ну и жмых ели, конечно, когда удавалось достать. Это было особое лакомство! Почти не доступное. Если кто-нибудь из ребят выносил во двор кусок жмыха, его тотчас окружали и клянчили: «Дай куснуть… Дай куснуть». Вкус этого прессованного жмыха, этих отрубей для скота был бесподобным. Солоноватый, на языке шершавый. И кому доставалось куснуть – был просто счастлив.

* * *

Надо не забыть купить имбирь, в любом виде: сырой, сухой, молотый, любой. Непременно купить даже сушеный имбирь, в пакетах в дешевом магазине «Магнит». Не забыть попросить соседку Лиду. Мы друг друга всегда выручаем..

* * *

Я еще в больнице. В послеоперационной палате. Тишина. Пахнет лекарствами. Гулкий шум в коридоре и жестяной стук посуды только три раза в день, когда поднимают на лифте из «пищеблока» еду. И на каталке везут по палатам.

На душе что-то грустно и пусто. Недавно, но ещё до больницы, меня огорчила одна симпатичная дама из Курска. Представилась журналисткой. Поклонницей писателя Евгения Носова и моей бабушки, певицы-эмигрантки Надежды Плевицкой. Тоже курянки. (Скульптор Вячеслав Клыков поставил Надежде Васильевне чудный памятник. В полный рост в её родном селе Винниково. А в Курске бюст. В парке, у филармонии) Журналистка очень просила рассказать ей и о бабушке, и о Евгении Ивановиче Носове. Дать подробное интервью для их местной газеты. И магнитовончик у неё был для записи. Ну, я согласилась, конечно. Даже разрешила ей, неимущей, молодой журналистке, с малыми гонорарами пожить у меня. Экономии ради. А она оказалась мошенницей. Продавщицей косметики. Там у неё семья, а в Москве любовник. Перед отъездом она даже у меня кое-что утащила. Наверно, «на память». А жаль. Опять я забыла о зле, о бесах вокруг, что всюду вертятся. И предстала опять простофилей и простодырой.

И в жизни моей такое уже не впервой Воистину — «горбатого могила исправит».

* * *

«То, что сегодня кажется невероятным, завтра может оказаться неизбежным». В.Путин.

* * *

«…Порой опять гармонией упьюсь./ Над вымыслом слезами обольюсь./ И. может быть, на мой закат печальный/ Блеснёт любовь улыбкою прощальной.» А. Пушкин. «Элегия»

Господи! Хорошо-то как, что на земле родились такие волшебные Строки!

* * *

Пословица: «Что полезло, то и полезно». Ой, ли?.. Может, это годится только для молодых?.. А вот ещё: «Помирай, а хлеб сей». «Векоуха злее осенней мухи», «Срать да родить – нельзя погодить», «Невеста – без места, жених – без куска», «Смех без причины – верный признак дурачины», «Не пойман – не вор», «Лучше девять деверьёв, чем одна золока», «Дитя учится тому, что вокруг него в дому». «В березняке – веселиться. В ельнике удавиться». Как всё точно, как верно. И на все времена.

* * *

«Кто к зрелости не стал консерватором, у того нет ума» Жак Ширак. (Прежний президент Франции)

Арабы (и не только арабы) на Востоке говорят: «При ходьбе — никогда не наступай на свою тень. Старайся не наступать». Это достойно глубоких раздумий.

* * *

Горе горькое. Душу ломит, щемит. Умер Патриарх Московский Алексий II. А ведь я с ним встречалась… Снисходительным был к нам, грешным мирянам. Он лично принимал меня с честью, ничтожную, убогую деву, хоть и старосту храма Рождества Пресвятой Богородицы в Бутырках. В малом своём кабинете под любимой иконой Христа Нерукотворного. Даже есть фотография. Стоим вдвоём под этой иконою. Беседовали мы с ним долго, неспешно. Он приветлив и тёпел. И всё моё напряжение быстро развеялось. Я стала даже спокойной, даже счастливой. Вспоминали о певице Надежде Васильевне Плевицкой, моей бабушке. О работе прихода. Я ему подарила, выпущенную мной в тяжком 1993 году книгу (впервые изданную мною в России) её мемуаров, написанных в эмиграции…А он рассказывал как посещал в Париже русское кладбище и молился за убиенных невинных эмигрантов начала века…А рука у Патриарха теплая, мягкая, нежная. Но обо всем этом мне надо писать отдельно. Подробно и трепетно. Даст Бог сил, напишу.

* * *

У меня, спаси Господи, все налаживается. Уже сижу и даже уже стою возле койки. На днях из больницы домой. Как-то там мои кошарики? Все четыре. Заждались, наверно. Моя любимая Лида-соседка, невестка актера Миши Ножкина (через стенку живем) их кормит.. Они у меня все такие душевные, разные, интересные. Люблю наблюдать. Одно у них общее – все судьбою обижены, и все мной спасёны, (кто из=под машины, кто с рынка, кто из подвала) теперь обласканные, «дворянки». (То есть, дворовые).

И очень любимые. Верней – уважаемые. Домашние королевы. Хозяюшки мои ласковые. Как хорошо мне сказала одна старушка-консъержка: «Какие они все у тебя подкупные». То есть, покупают душу на ласку. Ластятся, подлизули. На добро подкупают. Очень редкое, ценное и очень русское слово – «подкупнОй». И люди бывают такие. Добрые души, доверчивые. Побольше бы рядом таких.

Раньше я знала. Человек «троичен» То есть – тело, душа и Дух. А животные, они «двоичны» — тело и душа. Хотя ныне учёные доказывают другое. Мол, и теплокровные животные троичны. Что ж, только Бог это знает. И – спаси Он всех нас!

* * *

Недавно я поняла, что действительно постарела, А поняла потому, что заметила – мне перестало хотеться кокетничать. Я раньше любила в компании немного пофлиртовать, пококетничать, кому-то понравиться.. А сейчас – нет, совершенно. нет. Безразлична. Нейтральна. И ещё — охладела к своему гардеробу. Тело прикрыто – и ладно. Этого бабушка бы моя не одобрила. Она и в 94 года перед приходом не гостей даже, а посетителей просто, и губки подкрашивала и шарфик пестрый повязывала. А уж колечки-то– всегда были на пальцах. Старинные. Дорогие. Памятные. Дарёные. Аж с 19 века. Теперь парочка их где-то у меня в шкатулке лежит. (И Юрочка мой на рождение дочки подарил мне с синим сапфирчиком).

И Анечка была равнодушна к «цацкам». Наверно, потому что её муж никогда ничего её не дарил. И ещё потому, что у неё, у художницы всегда были пальчики в краске. И я давно к украшениям охладела, совсем равнодушна. А может, зря?

* * *

Какое счастье! Сейчас только позвонила в Красноярск, послушала голос Толечки Третьякова. (1939 – 2019)… Недавно получила от него по интернету письмо с фотографиями. Он щедр ко мне, как прежде влюблён. Сказала ему в ответ: «Толя, ты единственный мой собеседник, с которым я постоянно молча общаюсь. Советуюсь, жалуюсь. И всегда на равных, Ты один воистину достоин моего времени, моего дыхания, сердцебиения.. И ведь это всё тянется с молодости. Через пол века нашей жизни, врозь на этой земле…» Он так несказанно был этому рад! Он всё продолжает писать, посвящать мне и присылать свои порой озорные стихи. Ай, да умница! А ведь уже старичок. Он коренной сибиряк. Здоровяк. Из деревенских. Из городка Минусинска. По Енисею ходил мотористом. Эх, не пил бы так в молодости жестоко, не губил бы здоровье, дожил бы и до ста лет. Запросто. Так щедро был Богом запрограммирован.

* * *

Сегодня девятый день, как схоронили нашего великого патриарха Алексия II, которого я так любила, с которым встречалась, о котором у меня трепетные, необыкновенные воспоминания. Их надо еще написать. И написать хорошо. Есть на магнитофоне запись нашей долгой и дорогой беседы. На кассете на маленькой. Помню, во время приёма пришел его секретарь, сказал, что высокие господа-предприниматели во главе с Чубайсом пожаловали, что ждут его в комнате для приёмов. Он ответил спокойно, даже не повернув головы: «Ничего, пусть подождут» И наша встреча продолжалась. Мне было лестно. Это было в 1994 году, в Даниловом монастыре. В его покоях. В малом кабинете, куда он, как потом мне сказали, пустых, не нужных людей никогда не зовёт. Храню фотографию нашу из этого кабинета. Стоим под любимой Его иконой Спаса Нерукотворного.

* * *

Испытываю тщеславие (или что-то вроде гордости) только, когда пишу, когда работаю. И вдруг, или же, наконец, нахожу удачное слово, строку, образ. Ощущаю это как дорогую находку. Потому что в работе со Словом я вольна и сильна, как царица. Я тут и «жрец, и жнец, и на дуде игрец». Порой даже хочется вскрикнуть радостно: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» И пусть, пусть все слышат вокруг. И хочется щедро всех одарить, научить тому, что умею. Вот потому в такие моменты я и горда, и тщеславна. А когда ставлю точку и выключаю компьютер, понимаю, гордыня-то ни к чему. Всё что получилось, что нашлось- родилось — всё от Бога. И сразу сдуваюсь, как было надутый шарик. Сразу же умаляюсь, становлюсь самой собой. Обычной Ириной, каких миллионы. Преображаюсь,. И вот я уже не царица и не хозяйка слова, а скромненький человечек. Совсем не писатель. А Акакий Акакиевич. В той самой шинели, из которой мы вышли.

* * *

Ницше сказал однажды: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Здорово сказано. Очень глубоко и серьёзно. Это требует особого размышления. Это для работы не любого ума.

* * *

Еще я помню, мы студенты, прочли и запомнили в юности одну фразу, почти формулу, экзестенциальную, которую не совсем понимали тогда. Прочли впервые в Переделкино, у запрещённого тогда Ницше: «Не смотри долго в пропасть,

иначе она отразиться в твоих глазах». Только потом в полной мере я оценила её. С бездной шутить нельзя, а то она НАВСЕГДА отразится в твоих глазах. И в твоей судьбе.

* * *

Актер — профессия древняя и великая, очень объёмная, многогранная. Но еще более великая и серьезная — это писатель. Писательство —оно изначально, оно первоначально.. Оно многомерно, оно основа. Это «много-актерство» в одном лице.

— Но это, конечно, только в том случае, если это не просто ремесло, а мастерство истинное, высокое, работа талантливая, до пота и боли в душе. То есть, если это писательское искусство. Не от слова ИСКУС. А от слова ИСТИНА. А его на земле не так уж и много. Не случайно же — в театре, на сцене действуют десятки актёров,, сотни и тысячи, а автор пьесы – один, единственный Драматург у них, и НАД ними – всегда ОДИН.

* * *

За что я хочу особо поблагодарить Гену Айги, чувашского поэта, венчавшего начало моей творческой судьбы?.. За ДВЕ поистине судьбоносные вещи.

Вот первая…

С юных лет и до конца моей жизни он освободил меня от хлопот секса. Отвратил от телесных забот «ниже пояса». От хлопот под одеялом. То есть, от всего того, физического, первобытно-животного (что занимает всех), но унижает, умоляет душевные и моральные силы интеллектуального человека. Что отвлекает личность от истинно высоких чувств любви, уважения, обожания. Которые «выше пояса». Время жизни у человека одно. Энергия тоже. И они драгоценны. Потому и надо это ценить, беречь, не разменивать. Хранить для созидания. Возвышенного, Божьего, Божественного.

Я, наконец, поняла суть поступков поэта и мцдреца Александра Блока, который берёг от скверны, от недостойного унижения свои, нежные чувства к любимой с детства девочке, Любе Менделеевой, дочке великого химика, ставшей потом его законной, венчанной женой. Он не хотел унижать её, а берёг как бесценный цветок, от всего, что могло выглядеть как насилием. Ну, а для физиологии тела, они оба могли иметь романы на стороне. И имели.

К сожалению, я не читала Платона. Но, может быть, это и называют «платоническая любовь»?

А вот второе. За что я ещё благодарна Айги?

В юности, в мои шестнадцать лет, он распахнул передо мной дверь в мир европейской поэзии. Франция, Англия, Италия и пр.пр. Но вовсе не в мир классики, а в мир западного модерна, декаданса. Рембо и Верлен (король «ПрОклятых поэтов»), Бодлер (с его «Цветами зла») и Верхарн, Эдгар По и Ницше, Метерлинк и гомосексуалист Уайльд. Конечно, тут же и русские символисты.. Однако тоже, от декаданса до футуризма, от пост-модерна до абстракционизма… В общем, все эти «измы», из литинститутской программы, стали его дыханием. Уже были в нём и при нём. (Лишь бы не реализм! Только не реализм!).

Гена был в них, как классный пловец в закрытом бассейне. Легко и свободно плавал, купался. Восхищённо учил, постигал глубже и глубже…

В обширном центральном зале Ленинки (Ленинской библиотеки), в чуткой её тишине мы, студенты засиживались вечерами после лекций. Взахлёб читали нигде недоступные тогда книги, сидя за рядами столов под зелёными настольными лампами . И Гена подробно выписывал на малые библиотечные карточки каждую дорогую фразу, строчку, строфу. (По сей день храню их, исписанные его мелким почерком, лиловыми чернилами самописки: «Из писем Ван Гога к брату» и др.).

Да, уже тогда Айги купался в декадансе, вторил ему и …утонул-таки в нём, милый мой муж. Верней, растворился душой без остатка… До песчинки, до йоты.

Но главное, Гена дал мне понять, навсегда осознать, что всё это лакомое, мной тоже познанное и заразительное, не моё. НЕ МОЁ, Насквозь не моё. Чужое и даже чУждое. Для меня, православной, с младых ногтей воспитанной на русской божественной классике, с её ясною добротой, её состраданием и эмпатией, впитанной с молоком матери, с великим её языком, всё это чуждо. Как например, чужая планета Марс с иным воздухом и мёртвой почвой. С иным пространством и горизонтом. Пусть даже красивым и ярким. Но мне совершенно не нужным. В моей душе не получившим ни места, ни отклика.

P,S. Замечу только. Великий Пабло Пикассо, основатель в начале века чуть ли не всех «измов» на свете (кубизма, абстракционизма, импрессионизма и пр.), в конце жизни сказал о себе, подводя итог во время празднования своего юбилея (90 лет) в 1971 году: «… Многие становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством. Богачи требуют нового, оригинального, скандального. И я, начиная от кубизма, развлекал этих господ несуразностями, и чем меньше их понимали, тем больше было у меня славы и денег. Сейчас я известен и очень богат, но когда остаюсь наедине с собой, у меня не хватает смелости увидеть в себе художника в великом значении слова; я всего лишь развлекатель публики, понявший время. Это горько и больно, но это истина…»

«Я всего лишь развлекатель публики. Это печально, но это так».

А несравненный Борис Пастернак, в молодости искатель новейших форм выражения, пришел в конце жизни к мудрой ясности и простоте реализма. О чём и писал не раз.

Вот они — эти два серьёзных урока нравственности (о сексе и модернизме), которые Гена Айги преподал мне в юности. Даже верней — подарил. Спасибо тебе, дорогой. И да будет пухом тебе родная земля в деревне Шаймурзино!..

* * *

Полистала старый, ранний блокнот, даже блокнотик. Записная книжечка умещается на ладони. Телефоны в Болгарии: Пловдив, София, Етрополь. И фамилии. Божиловы – Георгиевы, Поповы – Стояновы, Попазовы — Огняновы. (Это мы с Юрочкой ездили туда на своём «жигулёнке». Скольео дивных рисунков, пейзажей, портретов друзей привезли!) Дальше листаю беленькие странички. И вдруг, как по сердцу резануло – телефон на букву «Ш». Лариса Шепитько — 243-68-08, Валера Шадрин 223-74-74, И рядом мелькают их лица. Молодые их лица. Вот общежитиеВГИКа городок Моссовета, Эдик Кесоян, Говорухин Слава (именно Слава, не Стас).

А на «Ф». Фамина Нина, Красногорск, ул. Кооперативная 10, кв. 16 – (помните её фильм с Папановым «Дети Дон-Кихота»?)… И тут же стихи записаны, красным «шариком» уверенной рукой Лёвы Халифа: «Никогда ты не будешь в трауре,/ Хоть одень тебя в черное-чёрное./ Никакими сердечными травмами/ Не хочу твою жизнь перечёркивать. /Я хочу тебя в светлом, весеннюю,/ Не умевшую жить тайком. / С голубыми глазами севера, не скорбящую ни о ком».

Помню, еще, как гордый стройный Халиф пришел к нам с Юрой в гости очень подавленный, даже злой. Как всегда в белом байроновском воротничке-стойкой, это Милка его так крахмалила. «Представляете, Трифонов-то свой роман напечатал. И в нём мои стихи тиснул. Привёл, так сказать, в пример». Мы обрадовались: «Так это же здорово!». «Привёл то, привёл. А имени моего, сволочь, не указал. Как думаешь, — смотрит в глаза мне пристально. — стоит ему учинить скандальчик?»… Не учинил. Отговорили. «Во-первых, поезд ушел. К тому же там ведь кавычки стоят. Не украл». Потом Лев эмигрировал. С Милкой и сыном Тимуром. .. А стихи и правда, были хорошие. «Из чего твой панцырь, черепаха? Я спросил и получил ответ. – Он из пережитого мной страха. И брони на свете крепче нет».

* * *

Ну вот, пришел в гости мой любимый Коленька, прекрасный, лёгкий поэт, мой давний друг и шутник Коля Рыжов. Поздравить с наступающим Новым годом. Принес новые свои короткие, остроумные «Рыжики». И гостинцы, и приветы от жены Зины, и всей своей большой семьи. (Дочка, внуки).

Сегодня ночью грядёт Новый год. Тысяча… ой нет, какая тысяча?., Конечно же, начиается уже две тысячи девятый год. Боже мой, всё-таки дожили. Я дожила!..

* * *

И вот я вижу на пороге долгоносого Колю Рыжова, никем не признанного поэта, свежевыбритого, в замечательной рубашоночке, в свитерке. Впрочем, нет, уже признанного, (благодаря, кстати, мне, заставившей его издать-таки свою книжку, хоть и за свой счёт) с вполне добротными стихами и шутками «рыжиками». Надеюсь, в этом году он ещё одну новую книжку издаст. В СССР его, талантливого давно бы печатали и давали бы хорошин гонорары, а тут надо самому платить за издание. Но всё же главное нам – это писать и писать. Как постоянно твердил мне лентяйке мой муж Юра – художник-трудяга: «Надо буквочки делать. Ирок… Буквочки!» И указывал на письменный стол. Кстати новый, двухтумбовый, который он мне, наконец, смог купить ко дню рождения. (Я и сейчас за ним работаю, уже на компьютере).

Ведь только это единственное («буквочки») что от нас, пишущих, на земле и останется. Книжки, буквочки. Жаль не на камне, не на скрижалях.

* * *

Читали стихи Жданова. Как его, нашего Жданова-то, шестидесятника звали?.. А-а-а, Игорь! Которого я хорошо знала в молодости, по ЦДЛ… Что, разве и он недавно умер? . Оказывается, последние стихи его, как сказал Коля, «просто великолепны, выдающиеся». Я верю ему и радуюсь. Я всегда радуюсь всему талантливому. В моей душе никогда и ни капельки не рождалось зависти. Даже понятие это – «зависть» мне глубоко чуждо. За что особенно я благодарна Господу. (Хотя других грехов у меня, наверно, полно).

Но вот зависти и ещё скупости, жадности – нет и в помине. Видно, Господь с зачатия моего лишил этого напрочь.. Душу освободил, облегчил. И за это я Ему низко кланяюсь.

* * *

Ну вот, встретила Новый год. Провела его одна, но так славно, так было ясно и чисто. Со всем миром вместе. (Правда, без дочки с зятем и внуков. Но это особый, тяжелый случай).

С вечера — много звонков, даже из разных городов и стран. Поражена была звонкам некоторых людей, которых не слышала много лет и почти уж забыла. А кого-то и правда, напрочь забыла. Говорю ответные поздравления, а лица не помню. . А они на Новый год вдруг проявились, признаются в давней любви. Уйма, уйма звонков. И никакого ощущения одиночества. Напротив, словно я обняла весь мир. И так мне радостно было самой и с собой. А это значит, в хорошей была компании! И хорошо, что не пришлось таскать гостям из кухни в гостиную и обратно посуду с оливье и закусками, и рюмки с бутылками. Не пришлось напрягаться, говорить о всяческих глупостях и пустяках, о политике спорить… А так я весь вечер думала о чём хотела и говорила миру, и каждому мной помянутому то, что хотела. Вот только зря дочка не позвонила. (Значит, зять рядом).

Не говоря уж «не пригласила». А жаль. Нет, не себя мне жаль. Её. несвободную жаль, с её замороченной, почти убитой судьбой. В паре с этим «обаятельным» циником. Но что ж мне поделать?. Это был её ВЫБОР. Я по-матерински молила, доучиться просила во ВГИКе. (Сколько мук приняла при её поступлении!) Но она дверью хлопнула. «Я люблю его, понимаешь? И нам ничего от тебя не надо!» (хотя он думал севсем иначе), и в запале первой любви, в горячке ринулась на электричке к нему за город. А ведь какой был выбор женихов сокурсников. Какие мальчики были. Кое-кого ь я знаю. Но, как говорится, «Любовь зла, полюбишь и козла». И ладно бы козла, а то ведь так — ткнула, «пальцем в небо». И вот он конец. Бросил её, ушел в другой дом. Когда детям минуло восемнадцать. Вот и погибла моя девочка, страстотерпица и красавица. И винить вроде некого. Инсульт. Но нет…есть, кого. Есть! И все это знают. И Бог всё, конечно, знает.. И «воздаст — каждому по делам его». Воздаст обязательно!.. Вот увидите.

* * *

Удивительна новогодняя ночь. Такая прозрачная, задумчиво-чистая. С ёлочкой на столе. Очень рада, что дожила до этого года. Что достойно прошла, (и уже почти миновала) моя длинная, но почему-то кажется такая короткая жизнь. А впереди осталась — еще короче. Все равно очень светло на душе.. Только вот жалко животных и птиц, и собак бездомных. Они сейчас в грохоте взрывов и выстрелов этих дурацких ракет и петард мечутся по городу. И по другим городам и весям. Голубей жалко под небом, и под крышами. Ворон на голых деревьях и разных птах и тварей. А главное — бездомных собак и кошек, голодных, промерзших, которые в страхе и панике дрожат по подвалам и трубам от беспощадной этой пальбы. От канонады. А ведь у кого-то под их тощими животами жмутся друг к другу еле живые комочки, щенки и котята. И лишь худые но теплые соски матерей их единственная защита.

А для меня эта минувшая ночь была всё же прекрасна. Омрачена лишь вечно-горькими мыслями о зле человеческом. О нелюдях-негодяях-охотниках. Ведь кто-то в лесу беззащитный сегодня-завтра примет смерть от их злых потех, рухнет в снег в крови и агонии. Признаюсь, человек с ружьём – это извечный мой враг. Лютый враг. Если, конечно, он не защитник Отечества, Родины.. Если это не «Куликово Поле».

* * *

Да. Сегодня была одна из лучших ночей в моей жизни. Наступает утро. Прозрачное, тихое утро нового дня, Нового года. Что-то он принесёт?. За окном в сером небе начитается мирная канонада. Салют. Это уличная «дурная шпана» бездумно взрывает на заснеженных пустырях и во дворах китайские, шутихи-петарды. И это всё, с треском сверкая и рассыпаясь, летит в ночное высокое небо. Вразнобой гремит и взрывается. Того и гляди разнесёт в домах наши окна..

• А Новый 2009-й год потихоньку на цыпочках выползает наружу, пока ещё сонный, ленивый И озираясь на мир таращит, протирает, свои щёлочки-глазки…

Ура тебе, здравствуй, милый малыш! Крепни и возрастай. Я смотрю на Москву с высоты своего балкона. Разберись-ка ты тут со всем и со всеми. Но не будь жестоким, а всё же будь ласковым, подкупным. У нас жести и горя и так хватает. И я к тебе буду по-доброму ласковой. Здравствуй, дорогой Новый год! Здравствуй! И — с Богом!…