Главная особенность Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941) как поэта – это, на наш взгляд, глубокое погружение в жизнь языка, одержимость стихией речи, ее динамикой, ее ритмами. Одновременно это и погружение в стихию образов – образы русского фольклора, русской языческой мифологии, античной мифологии, библейские образы, образы мировой литературы и др.
Образы выражают себя в слове, в речи. Точнее всего о себе сказала сама М. Цветаева:
Поэт – издалека заводит речь.
Поэта – далеко заводит речь [1].
А.С. Пушкин является одним из центральных образов в произведениях Цветаевой. Она словно сверяла с ним ритм собственного творчества, как бы приводя себя к единому для всех русских писателей общему знаменателю. Истинное величие Пушкина поэтесса оценивала, на наш взгляд, за его поразительный синтетизм, всеохватность, полноту. Он сумел гармонично совместить несовместимое, и художественно согласовать позиции и понимания, внешне друг другу лишь оппонирующие.
Объектом исследования, Предмет исследования, Актуальность темы
Мы попытаемся посмотреть на гений русской культуры А.С. Пушкина глазами поэтессы и М. Цветаевой, искренняя любовь и трепетное отношение которой к поэту, во многом, обусловило самобытность таланта М. Цветаевой, поскольку предполагаем, что, формируя образ А.С. Пушкина в своем творчестве, М.И. Цветаева свидетельствовала не столько о Пушкине, сколько о выражении мироощущения в своих произведениях.
Целью работы, Задачи работы
1. Изучить творческую биографию М.И. Цветаевой.
2. Определить место Пушкина в жизни М. Цветаевой.
3. Исследовать поэтический образ Пушкина у Цветаевой.
4. Охарактеризовать творчество Пушкина в прозе Цветаевой.
5. Показать, что образ Пушкина был средством самовыражения поэтессы.
Методологической базой
Как отмечают критики, многие современники Цветаевой, писавшие о Пушкине, пытались подойти к поэту с точки зрения существовавшего в начале XX века так называемого «пушкинского мифа»[3].
определение пушкинского мифа/культа в XX веке довольно емко, так как оно включает в себя не только Пушкина и его друзей-поэтов, но и отсылки ко всем литературным заведениям так называемого Золотого века русской поэзии (салонам, кружкам, различным группировкам и обществам), а также и к историческим лицам пушкинской поры [4].
Образ поэта и тема творчества в лирике А. С. Пушкина
... к особенностям жанра. Образ поэта и тема творчества в лирике А. С. Пушкина 5 (100%) 1 vote На этой странице искали : образ поэта в лирике пушкина тема творчества в лирике пушкина образ поэта в творчестве пушкина тема творчества в лирике пушкина сочинение Сохрани к себе ...
По мере углубления изучения «пушкинской темы» в наши дни по исследуемой проблематике с завидной постоянностью появляются работы, посвященные анализу биографии (Анненков, Вересаев, Лернер, Тыркова и Щеголев и др.) и творчеству Пушкина (Алешка, Ахмадеева, Войтехович, Кочеткова, Лаврова, Смит, Тимошенко и др.), написанные именно с точки зрения литературной эволюции.
Методы исследования, Научная новизна, Теоретическую значимость, Практическая значимость, Структура и объем работы., ГЛАВА I. ТВОРЧЕСКАЯ БИОГРАФИЯ М. ЦВЕТАЕВОЙ
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала к трудовой научно-художественной интеллигенции. Если влияние отца, Ивана Владимировича, университетского профессора и создателя одного из лучших московских музеев (ныне музея изобразительных Искусств), до поры до времени оставалось скрытым, подспудным, то мать, Мария Александровна, страстно и бурно занималась воспитанием детей до самой своей pанней смерти, — по выражению дочери, завила их музыкой: «После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом».
Жила она трудно, не знала и не искала покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями». Жизнью Марины с детства и до кончины является правило воображение, возросшее на книгах.
Красною кистью
Рябина зажглась
Падали листья
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний
Иоанн Богослов
Мне и доныне
Хочется грызть
Красной рябины
Горькую кисть [1].
Детство, юность и молодость Марины Ивановны прошли в Москве и в тихой подмосковной Тарусе, отчасти за границей. Училась она много, но, по семейным обстоятельствам, довольно бессистемно: совсем маленькой девочкой — в музыкальной школе, потом в католических пансионах в Лозанне и Фpайбуpге, в ялтинской женской гимназии, в московских частных пансионах.
Стихи Цветаева начала писать с шести лет (не только по-pусски, но и по-фpанцузски, по-немецки), печататься — с шестнадцати. Герои и события поселились в душе Цветаевой, продолжали в ней свою «работу». Маленькая, она хотела, как всякий ребенок, «сделать это сама». Только в данном случае «это» было не игра, не рисование, не пение, а написание слов. Самой найти рифму, самой записать что-нибудь. Отсюда первые наивные стихи в шесть- семь лет, а затем — дневники и письма.
В 1910 году еще не сняв гимназической формы, она выпускает довольно объемный сборник «Вечерний альбом». Его заметили и одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как В. Брюсов, H. Гумилев, М. Волошин [2].
Марину Цветаеву — поэта — не спутаешь ни с кем другим. Ее стихи можно безошибочно узнать — по особому распеву, неповоротным ритмам, особой интонации. С юношеских лет уже начала сказываться особая цветаевская хватка в обращении со стихотворным словом, стремление к афористической четкости и завершенности. Подкупала также конкретность этой домашней лирики.
Пpи всей своей романтичности юная Цветаева не поддалась соблазнам, «модного» тогда, декадентского жанра. Марина Цветаева хотела быть разнообразной, она искала в поэзии различные пути.
Ее стихи подкупали своей талантливостью, известным своеобразием и непосредственностью. Hа этом сошлись все рецензенты. Строгий Брюсов, особенно похвалил Марину за то, что она безбоязненно вводит в поэзию «повседневность», «непосредственные черты жизни»… [3].
Тема Родины в творчестве Цветаевой. Стихи о Родине Марины Цветаевой
... поддерживает недосягаемо-прекрасный мотив дома. Образ родины в творчестве Цветаевой нередко одушевлён, наделён собственной волей. В этом стихотворении он присутствует не вещественно- ... поэзии, приближающим звучание стихов к устной речи. Рифмовка парная (AABB). Композиция Последние стихи первого и заключительного четверостиший придают произведению «Родина» кольцевую композицию: эпифора «…, родина ...
В этом альбоме Цветаева облекает свои переживания в лирические стихотворения о не состоявшейся любви, о невозвратности минувшего и о верности любящей:
Ты все мне поведал — так рано!
Я все разглядела — так поздно!
В сердцах наших вечная рана,
В глазах молчаливый вопрос …
Темнеет… Захлопнули ставни,
Hад всем приближение ночи…
Люблю тебя призрачно-давний,
Тебя одного — и на век! [4]
Таковы столпы первого возведенного Мариной Цветаевой здания поэзии. Hо некоторые стихи уже предвещали будущего поэта. В первую очередь — безудержная и страстная «Молитва», написанная поэтессой в день семнадцатилетия, 26 сентября 1909 года:
Христос и Бог! Я жажду чуда
Тепеpь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Теpпи еще не кончен срок».
Ты сам мне подал — слишком много!
Я жажду сразу — всех дорог!
Люблю и крест, и шелк, и каски,
Моя душа мгновений след…
Ты дал мне детство — лучше сказки
И дай мне смерть — в семнадцать лет! [5]
Hет она вовсе не хотела умереть в этот момент, когда писала эти строки; они — лишь поэтический прием. Марина была очень жизнестойким человеком («Меня хватит еще на 150 миллионов жизней!»).
Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-pомантику, предъявляла ей требования громадные, часто — непомерные. Так, в стихотворении «Молитва» скрытое обещание жить и творить: «Я жажду всех дорог!» Они со временем появятся во множестве — разнообразные дороги цветаевского творчества.
В стихах «Вечеpнего альбома» рядом с попытками выразить детские впечатления и воспоминания соседствовала не детская сила, которая пробивала себе путь сквозь немудpенную оболочку зарифмованного детского дневника московской гимназистки. В «Люксембуpгском саду», наблюдая с грустью играющих детей и их счастливых матерей, завидует им: «Весь мир у тебя», — а в конце заявляет:
Я женщин люблю, что в бою не робели,
Умевших и шпагу держать, и копье.
Hо знаю, что только в плену колыбели,
Обычное женское счастье мое! [6]
В «Вечеpнем альбоме» Цветаева много сказала о себе, о своих чувствах к дорогим ее сердцу людям; в первую очередь о маме и о сестре Асе.
В лучших стихотворениях первой книги Цветаевой уже угадываются интонации главного конфликта ее любовной поэзии: конфликта между «землей» и «небом», между страстью и идеальной любовью, между сиюминутным и вечным и — шире — конфликта цветаевской поэзии: быта и бытия.
Вслед за «Вечеpним альбомом» появилось еще два стихотворных сборника Цветаевой: «Волшебный фонарь» (1912г.) и «Из двух книг» (1913г.) — оба под маркой издательства «Оле-Лукойе», домашнего предприятия Сергея Эфрона, друга юности Цветаевой, за которого в 1912 году она выйдет замуж. В это время Цветаева — «великолепная и победоносная» — жила уже очень напряженной душевной жизнью [7].
Пейзажная лирика в поэзиях Есенина. Почему стихи Есенина нельзя ...
... как у Есенина, не было в русской пейзажной лирике ни до, ни после Есенина. Природа у Есенина наполнена цветом, ... страны, когда меняется не только страна, но и вековой уклад, строй общественной мысли. Поэзия Есенина подчиняет нас себе, не отпускает ни шаг. Ее эмоциональный, душевный танец стиха ... ту Россию не вернуть уже состраданием "ко всему живому на земле". Тот, кто живет в лирике Есенина, его ...
В тому времени Цветаева уже хорошо знала себе цену, как поэту (уже в 1914г. она записывает в своем дневнике: «В своих стихах я уверена непоколебимо»), но ровным счетом ничего не делала для того, чтобы наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу.
В первые дни 1917 года в тетpади Цветаевой появляются не самые лучшие стихи, в них слышатся пеpепевы стаpых мотивов, говорится о последнем часе неpаскаявшейся, истомленной стpастями лиpической геpоини.
В наиболее удавшихся, на наш взгляд, стихах, написанных в сеpедине янваpя — начале февpаля, воспевается pадость земного бытия и любви:
Миpовое началось во мне кочевье:
Это бpодят по ночной земле — деpевья,
Это бpодят золотым вином — гpозди,
Это стpанствуют из дома в дом — звезды,
Это pеки начинают путь — вспять!
И мне хочется к тебе на гpудь – спать [8].
Многие из своих стихов Цветаева посвящает поэтам совpеменникам: Ахматовой, Блоку, Маяковскому, Эфpону.
- ..В певучем гpаде моем купола гоpят,
И Спаса светлого славит слепец бpодячий…
- И я даpю тебе свой колокольный гpад, Ахматова! —
и сеpдце свое в пpидачу [9].
Hо все они были для нее лишь собpатьями по пеpу. Блок в жизни Цветаевой был единственным поэтом, котоpого она чтила не как собpата по «стаpинному pемеслу», а как божество от поэзии, и котоpому, как божеству, поклонялась. Всех остальных, ею любимых, она ощущала соpатниками своими, веpнее — себя ощущала собpатом и соpатником их, и о каждом считала себя вправе сказать, как о Пушкине:
Пеpья навостpоты
знаю, как чинил:
пальцы не пpисохли
от его чернил! [10]
Свеpшившуюся Октябpьскую революцию, Марина Цветаева не пpиняла и не поняла, и в литературном «пролетарском» мире она держалась особняком. В мае 1922 года Цветаева со своей дочерью уезжает за границу к мужу, который был белым офицером. За рубежом она жила сначала в Берлине, потом три года в Праге; в ноябре 1925 года она перебралась в Париж. Жизнь была эмигрантская, трудная, нищая. Приходилось жить в пригороде, так как в столице было не по средствам.
Поначалу белая эмиграция приняла Цветаеву как свою: ее охотно печатали и хвалили. Hо вскоре картина существенно изменилась. Прежде всего, для Цветаевой наступило жесткое отрезвление. Белоэмигрантская среда, с мышиной возней и яростной грызней всевозможных «фракций» и «партий», сразу же раскрылась перед поэтессой во всей своей жалкой и отвратительной наготе. Постепенно ее связи с белой эмиграцией рвутся. Ее печатают все меньше и меньше, некоторые стихи и произведения годами не попадают в печать или вообще остаются в столе автора [11].
Решительно отказавшись от своих былых иллюзий, она ничего уже не оплакивала и не придавалась никаким умилительным воспоминаниям о том, что ушло в прошлое. В ее стихах зазвучали совсем иные ноты:
Берегитесь могил:
Голодней блудниц!
Мертвый был и сенил:
Беpегитесь гробниц!
От вчерашних правд
В доме смрад и хлам.
Пушкин и Цветаева, Пушкин и Ахматова
... материалов в рамках “пушкинской темы” у Цветаевой в сводных тетрадях напечатаны строки, не вошедшие в окончательную редакцию “Стихи к Пушкину”. Нас интересовало, что именно Цветаева отбирает из своего архива перед отъездом в Россию, ... духовными, но и по плоти и крови, так как знала, что и их стихи рождаются не из одного вдохновения, а мучительно-выстраданно. Творчество А.Блока Цветаева ощущает как ...
Даже самый прах
Подари ветрам! [12]
Дорогой ценой купленное отречение от мелких «вчерашних правд», в дальнейшем помогло Цветаевой трудным, более того — мучительным путем, с громадными издержками, но все же прийти к постижению реальной действительности. Вокруг Цветаевой все теснее смыкалась глухая стена одиночества. Ей некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться.
В таких лишениях, в такой изоляции она героически работала как поэт, работала, не покладая рук. Примечательно то, что, не поняв и не приняв революции, «убежав» от нее, именно там, за рубежом, Марина Ивановна, пожалуй, впервые обрела трезвое знание о социальном неравенстве, увидела мир без каких бы то ни было романтических покровов.
Самое ценное, самое несомненное в зрелом творчестве Цветаевой — ее неугасимая ненависть к «баpхотной сытости» и всякой пошлости. В дальнейшем творчестве Цветаевой все более крепнут сатирические ноты. В то же время в Цветаевой все более растет и укрепляется живой интерес к тому, что происходит на покинутой Родине. «Родина не есть условность территории, а принадлежность памяти и крови, — писала она. — Hе быть в России, забыть Россию – может бояться только тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри — тот теряет ее лишь вместе с жизнью» [13].
С течением времени понятие Родина для нее наполняется новым содержанием. Поэт начинает понимать размах русской революции («лавина из лавин»), она начинает чутко прислушиваться к «новому звучанию воздуха». Тоска по России, сказывается в таких лирических стихотворениях, как «Рассвет на рельсах», «Лучина», «Русской ржи от меня поклон», «О неподатливый язык …», сплетается с думой о новой Родине, которую поэт еще не видел и не знает, — о Советской России, о ее жизни, культуре и поэзии.
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Из сырости и шпал
Россию восстанавливаю.
Из сырости — и свай,
Из сырости — и серости.
Пока мест день не встал
И не вмешался стрелочник.
Из сырости — и стай…
Еще вестями шалыми
Лжет вороная сталь
Еще Москва за шпалами! [14]
К 1930-м годам М. Цветаева совершенно ясно осознала pубеж, отделивший ее от белой эмиграции. Большое значение для понимания поэзии Цветаевой, которую она заняла в то время, имеет цикл «стихи к сыну». Здесь она во весь голос говорит о Советском Союзе, как о новом мире новых людей, как о стране совершенно особого склада и особой судьбы, неудеpжимоpвущейся вперед — в будущее, и в само мироздание – «на марс» [15].
Hи к городу и ни к селу —
Езжай, мой сын, в свою страну
В край — всем краям наоборот!
Куда назад идти — вперед
Идти особенно — тебе,
Руси не видавшие.
Hести в трясущихся горстях:
«Русь — это прах, чти — этот прах!»
От неиспытанных утрат
Иди — куда глаза глядят!
Нас родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой — вперед —
В свой край, в свой век, в свой час — от нас-
В Россию — вам, в Россию — масс,
В наш — час — страну! В сей — час — страну!
Жизнь и судьба Евгения Онегина (по роману А. С. Пушкина). Жизнь ...
... многим из тех, кто стремится сорвать все покрывала и разоблачить то или иное побуждение какого-либо поступка. Жизнь и судьба Онегина интересны прежде всего тем, что на его примере ... посредственности. Именно таков сам Евгений Онегин, особенно в ссоре с Ленским, которую он сам осознаёт как совершенно искусственную. Насмешка Пушкина над лживостью и духовной примитивностью светско ...
В на — марс — страну! В без — нас страну!
Цветаева уже твеpдо смотрела на свое будущее. Она понимала, что ее судьба – разделить участь «отцов». У нее хватило мужества признать «историческую правоту» тех, против которых она так «безрассудно» выступала.
В дальнейшем личная драма поэтессы переплелась еще с одной трагедией века. Она увидела звериный оскал фашизма и успела проклясть его. Последнее, что Цветаева написала в эмиграции, — цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую она нежно и преданно любила. Это поистине «плач гнева и любви», Цветаева теряла уже надежду — спасительную веру в жизнь. Эти стихи ее были как крик живой, но истерзанной души:
О, чеpная гоpа,
Затягившая весь свет!
пора — пора — пора
творцу вернуть билет.
Отказываются — быть
В Бедламе — нелюдей
Отказываюсь — жить
С волками площадей [16].
Hа этой ноте последнего отчаяния оборвалось творчество Цветаевой. Дальше осталось просто человеческое существование. В 1939 году Цветаева восстанавливает свое советское гражданство и возвращается на родину. Тяжело ей дались эти семнадцать лет на чужбине. Она мечтала вернуться в Россию «желанным и жданным гостем». Hо так не получилось. Личные ее обстоятельства сложились трагически: муж и дочь подвергались необоснованным репрессиям.
Цветаева поселилась в Москве, готовила сборник стихотворений. Hо тут пришла война. Превратности эвакуации забросили Цветаеву сначала в Чистополь, а затем в Елабугу. Тут-то ее и настигло одиночество, о котором она с таким глубоким чувством сказала в своих стихах.
Измученная, потерявшая веру, 31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила жизнь самоубийством. Могила ее затерялась. Долго пришлось ожидать и исполнения ее юношеского пророчества, что ее стихам «как драгоценным винам настанет свой черед».
Марина Цветаева — большой поэт, и вклад ее в культуру русского стиха ХХ века значителен. Hаследие Марины Цветаевой велико и трудно обозримо. Сpеди созданного Цветаевой, кроме лирики — семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическая, мемуарная, истоpико-литеpатуpная и философско-кpитическая проза.
Ее не впишешь в рамки литературного течения, границы исторического отрезка. Она необычайно своеобразна, тpудноохватима и всегда стоит особняком.
Одним близка ее ранняя лирика, другим — лирические поэмы; кто-то пpедпочитет поэмы — сказки с их могучим фольклоpным разливом; некоторые станут поклонниками проникнутых современных звучанием трагедий на античные сюжеты; кому-то окажется ближе философская лирика 20-х годов, иные предпочтут прозу или литературные письмена, вобравшие в себя неповторимость художественного миpоощущуния Цветаевой. Однако все ею написанное объединено пронизывающей каждое слово могучей силой духа.
ГЛАВА 2. МЕСТО ПУШКИНА В ЖИЗНИ М. ЦВЕТАЕВОЙ
2.1. Любовь и мечта поэтессы
В доме Марины Цветаевой, в спальне ее матери, висела картина, изображавшая дуэль Пушкина. «Первое, что я узнала о Пушкине, — это то, что его убили… Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть, заманил на снег и там убил его из пистолета в живот… Нас этим выстрелом всех в живот ранили» [1].
Сочинение пушкин жизнь и смерть
... прав упрямый Галилей». Вновь и вновь обращается Пушкин к теме жизни и смерти, но противопоставление этих форм существования, неизбежность перехода жизни в смерть уже не воспринимается ... и поэтического, и поэтому стихотворение универсально, пробуждает бурю чувств и умиротворяет, воспринимается одновременно как эпитафия человечеству и как гимн его вечной юности, гармонии всего мироздания. Сочинение! ...
Так внутри даже любимого отеческого дома, внутри трехлетней девочки возникло чувство бездомности. Пушкин ушел в небытие — в невозвратимую, страшную вечную бездомность, и для того, чтобы ощутить себя сестрой ему, надо было эту бездомность ощутить самой. Потом, на чужбине, корчась от тоски по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской, Цветаева прохрипит, как «раненое животное, кем-то раненное в живот»:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма… [2]
Полюбив Пушкина навсегда, М. Цветаева всю жизнь, начиная с детства «держала» его в своей душе. Известен случай, когда отец маленькой Марины привел в дом сына Пушкина, и девочка приняла его за настоящего поэта.
В пушкинском поэтическом мире М. Цветаеву более всего привлекали такие особенности, как запредельность, бунтарство, страсть, непокорность, революционизм, вихри спора, смелые вызовы общему мнению и любым условностям, готовность отстаивать свою позицию до конца. По мнению М.И. Цветаевой, «живая речь питается восклицательными и вопросительными знаками, без каковых она становится пресной и сухой» [3].
Совершенно неожиданно интерпретировал мелодику сердечной связи Марины Ивановны и Александра Сергеевича В.Н. Орлов в своей работе «Сильная вещь – поэзия» [4].
Представляется, что для более полного понимания колорита пушкинского образа, сотканного в душе М. Цветаевой, важно привести несколько отрывков из этой замечательной работы.
Цветаева проникновенно писала о многих поэтах. Но поистине первой и неизменной любовью ее был Пушкин. Мало сказать, что это ее «вечный спутник». Пушкин, в понимании Цветаевой, был безотказно действующим аккумулятором, питавшим творческую энергию русских поэтов всех поколений — и Тютчева, и Некрасова, и Блока, и Маяковского. И для нее самой «вечно современный» Пушкин всегда оставался лучшим другом, собеседником, советчиком. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии.
При этом в отношении Цветаевой к Пушкину не было решительно ничего от молитвенно-коленопреклоненного почитания литературной «иконы». Цветаева ощущает его не наставником даже, а соратником. Не обинуясь, она именует себя «товаркой» Пушкина:
Прадеду — товарка:
В той же мастерской!
Когда Цветаева писала о Пушкине, она твердой рукой стирала с него «хрестоматийный глянец». Разве что в ранних, полудетских стихах «Встреча с Пушкиным» этого еще не заметно. Здесь почти все идет еще от книжного романтизма, и сам Пушкин для юной поэтессы больше повод, чтобы рассказать о себе, показать, как сама она по-пушкински мятежна и своевольна. Впрочем, и здесь сквозь девичье кокетство и книжно-романтическую бутафорию проступает живой образ «курчавого мага».
М. Цветаева считала, что сама любовь настоящего поэта к Пушкину и принятое на себя поэтом «исполнение пушкинского желания» предполагают не рабскую зависимость, а полную свободу от нее. Такую свободу Цветаева видела, например, в «Теме с вариациями» Пастернака, где новый и самобытный поэт, отталкиваясь от пушкинской темы и от образа самого Пушкина, остается новатором, где нет ничего от музейно-реставраторского отношения к наследию, нет ничего собственно «пушкинского» в языке, стиле, форме и фактуре стиха.
Лирика А.С. Пушкина. Творческая эволюция поэта
... -1837). Такая периодизация связана не только с событиями в жизни поэта, но и с эволюцией его творчества. Пушкин не имеет двух биографий - житейской и писательской, все ... по которым строятся лирические произведения, используя ритм, композицию, систему ключевых слов, понятие лирического героя, художественный вымысел и автобиографичность, совмещение личного и общественного элементов. Цель нашей работы ...
Думая и говоря о Пушкине, о его гении, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была заодно с Блоком и Маяковским. Она прямо вторит Блоку, когда говорит: «Пушкин дружбы, Пушкин брака. Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни, Пушкин «Гавриилиады», Пушкин церкви, Пушкин — бесчисленности своих ликов и обличий — все это спаяно и держится в нем одним: поэтом» («Наталья Гончарова»).
В поэзии Пушкина, в его личности Цветаева также видит полное торжество той освобождающей стихии, выражением которой является истинное искусство:
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! Вот права… [5].
Таким образом, отношение Марины Цветаевой к Пушкину совершенно особое — абсолютно свободное. Отношение к собрату по перу, единомышленнику. Ей известны и понятны все тайны ремесла Поэта — каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого произнесенного или записанного слова.
Самым важным и дорогим Цветаева считала пушкинскую безмерность («безмерность моих слов — только слабая тень безмерности моих чувств»).
Недаром ведь из всего Пушкина самым любимым, самым близким, самым своим стало для нее море: «Это был апогей вдохновения. С «Прощай же, море…» начинались слезы. «Прощай же, море! Не забуду…» — ведь он же это морю обещает, как я — моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. А море, может быть, не верит и думает, что — забудет, тогда он опять обещает: «И долго, долго слышать буду — Твой гул в вечерние часы…»» [6].
Именно Пушкин, как указывает сама Цветаева, научил ее любить все, прощаясь навсегда. «Оттого ли, что я маленьким ребенком столько раз своею рукой писала: «Прощай, свободная стихия!» — или без всякого оттого — я все вещи своей жизни полюбила и пролюбила прощанием, а не встречей, разрывом, а не слиянием, не жизнь, а на смерть» [7].
Не только Пушкин — поэт, но и пушкинское имя играет важную роль в жизни Цветаевой. Обычно имя нейтрально окрашено и не предполагает никакой оценки. Для Цветаевой само имя Пушкина становится оценочным, а «пушкинская строка», «пушкинские места» и прочее «пушкинское» выражают не отношение, а качество предмета. Пушкинское имя является паролем в общении с людьми и миром, благодаря которому Цветаева различает своих и чужих. Вспоминая свою встречу с С.М. Волконским, она, прежде всего, вспоминает его голос, когда он читал Пушкина. В письме М.А. Кузмину, рассказывая ему о своих встречах с ним как постороннему, Цветаева описывает свое впечатление от книги его стихов так: «Открываю дальше: Пушкин: мой! Все то, что вечно говорю о нем – я» [8].
Марина Цветаева.Жизнь и творчество
... стихотворении «Кто создан из камня…» Стихотворение «Кто создан из камня» Кто создан из камня, кто создан из глины,- А я серебрюсь и сверкаю! Мне дело - измена, мне имя - Марина, Я - бренная пена морская. Кто создан из глины, кто создан из плоти - ... полёт, ритм Морское: Зеленоглазая гениальная поэтесса Марина Цветаева всю жизнь гордилась и подчеркивала «морское» происхождение своего имени, ощущала ...
Таким образом, имя Пушкина становится не только паролем, но и главной характеристикой человека.
Однако Цветаева осознает, что ее Пушкин, это, прежде всего, ее «мечта», «творческое сочувствие», а сама она всю жизнь прожила мечтой. «Ибо Пушкин — все-таки моя мечта, мое творческое сочувствие. Казалось, не я это говорю, я, всю жизнь прожившая мечтой, не мне бы говорить, но — мое дело на земле — правда, хотя бы против себя и от всей своей жизни» [9].
Пушкин для Цветаевой (и смерть, и век его, и памятник ему) — с самого младенчества — дар Встречи, вечной, навечно, над — вечной Встречи. Встречи — вопреки действительности, над — действительностью, такая же действительность, как все реалии ее детской и последующей жизни. Как указывает А. Труайя, «каждая ее явная встреча кончалась разлукой, потерей; Пушкин жил в ней — с ней – постоянно: он был ее постоянным, незримым собеседником, спутником. Вся ее жизнь как бы пропускается через Пушкина» [10].
Изучение библиографических работ по исследуемой проблематике показывает, что Пушкин — основа Цветаевой — поэта еще и потому, что именно он «заразил» ее любовью, все в ее жизни проходило под знаком любви, но любви обреченной. «…Для меня люблю всегда означало больно. Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви». Отказ от взаимной любви присутствует у Цветаевой изначально. «За последнее время я ставлю встречи так, что меня заведомо — нельзя любить, предпосылаю встрече — невозможность, — которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. — Не по воле, это делает все во мне: голос, смех, манера: за меня».
Цветаеву роднит с Пушкиным их «беспарность». «Мне пару найти трудно — не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары…» [11].
Поэт и другой (не поэт), это не пара, это, по Цветаевой, все и ноль. А пара — это равенство душ, в жизни реальной для Цветаевой его не существует.
Не суждено, чтобы сильный с сильным
Соединились бы в мире сем.
Стихия роднит поэтов, для Цветаевой мятеж это пароль, по которому она узнает в дальнейшем родную душу. «Две любимые вещи в мире: песня и формула. (То есть, пометка в 1921 г., стихия — и победа над ней!)» [12].
Наитие стихий — это наитие и Бога, и демона — божественных и демонических сил.
Благодаря Пушкину, хотя это был даже не сам Пушкин, а миф, мечта о нем, в жизнь Цветаевой вошло ощущение трагичности бытия поэта. Первое, что она узнает о Пушкине, как уже указывалось, это то, что его убили, значит, поэтов в этом мире убивают, должны убить. И она как поэт, тоже обречена. Ожидая каких-то известий, она всегда надеялась на негатив, в ее тетрадях есть запись реплики сына: «Мама! Почему Вы всегда надеетесь только на неприятные вещи?? («Вот придем, а их не будет», «вот дождь пойдет — и ты простудишься» и т. д.)» [13].
Помимо этого Цветаева добровольно обрекает себя на одиночество, которое, как и все у нее, возводится до абсолютного. И именно этот отказ от жизни реальной: «Я в жизни не живу», позволяет преодолеть абсолютное одиночество, как это ни парадоксально звучит. Она творит свой мир, по своим звуковым, а не бытовым законам. Явственно осознавая свою ино-человеческую сущность: «Бог хочет сделать меня богом — или поэтом — а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Поди-поживи»…» [14].
Однако жить, как все люди Цветаева не может: «Когда я не пишу стихов, я живу как другие люди. И вот, вопрос: — Как могут жить другие люди? И вот, на основании опыта: другие люди не живут». Само понятие жизнь получает иную трактовку у Цветаевой, становится формулой: «вовсе не: жить и писать, а жить — писать и: писать — жить. Т.е. все осуществляется и даже живется (понимается) только в тетради» [15].
Жизнь «в тетради» и жизнь с Пушкиным было для Цветаевой неразделимым. По нашему мнению, поэтесса подспудно считала Пушкина своим современником вопреки тому, что жила в другую эпоху, вопреки даже здравому смыслу. Силой своего воображения однажды в детстве она создала себе живого поэта Пушкина, да так и не отпускала его ни на шаг от своей души в течение всей жизни. С Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии. Заполнив собой значительную часть духовного мира Марины Цветаевой, Пушкин, естественно, вторгся и в ее поэзию. Поэтому одно за другим стали появляться цветаевские стихи, прямо посвященные Пушкину.
2.2. Пушкин в поэтических образах Цветаевой
Среди всех «посвящений» Пушкину наиболее зрелым, на наш взгляд, является цикл «Стихи Пушкина».
В эти стихи вместе с самим Александром Сергеевичем перекочевали и почти все его герои:
Бич жандармов, бог студентов,
Желчь мужей, услада жен,
Пушкин — в роли монумента?
Гостя каменного? — он,
Скалозубый, нагловзорый
Пушкин — в роли Командора?
В данное стихотворение и «Медный всадник» прискакал, и «Небо Африки» возникло, и даже «Ваня бедный» появился:
Трусоват был Ваня бедный,
Ну, а он — не трусоват [16].
В своих юношеских стихах Цветаева представляет Пушкина как олицетворение мужественности, идеалом мужчины. Казалось бы, в зрелости эта игра в Пушкина должна была незаметно сойти на нет, уступив место более реалистическому мироощущению. Но возникло очередное явление Пушкина в духовной лире Цветаевой в качестве волшебного, божественного существа, подаренного ей русской историей и царем, наперсником Бога на земле:
И шаг, и светлейший из светлых
Взгляд, коим поныне светла…
Последний — посмертный — бессмертный
Подарок России — Петра.
Появление в России А. Пушкина — потомка арапа Петра I Ганнибала, Цветаева напрямую связывает с волей всевышнего. Подтверждением божественного происхождения Пушкина могут служить и такие ее строки:
То — серафима
Сила — была:
Несокрушимый Мускул крыла [17].
Исследователи [18] неоднократно отмечали драматургичность цветаевской лирики, ее склонность к напряженному внутреннему диалогу. Тексты М. Цветаевой — это поиск идеального собеседника-слушателя, по сути alter ego. Это подтверждают записи ее сводных тетрадей, опубликованные в 1997 г. [19].
Обращение к этому источнику объясняется тем, что «Сводные тетради» обнаруживают в едином потоке все то, что в собрании сочинений расходится по разным томам. Для нас было важно то, что здесь все тексты представлено вместе в реальном синкретизме творческого процесса: во взаимных сплетениях и переходах, диалоге, в обрамлении авторских ремарок и NB. Из ранее неопубликованных материалов в рамках «пушкинской темы» у Цветаевой в сводных тетрадях напечатаны строки, не вошедшие в окончательную редакцию «Стихи к Пушкину».
Торжественный симфонизм, контрастно оттеняющий радостное буйство разгулявшейся стихии, — различия энергий, питающих поэтический мир Марины Цветаевой, в «Сводных тетрадях» остры и очевидны. Разумеется, каждая из этих смысловых вселенных полна всего и разного. Но все же интегральное своеобразие прослеживается без труда даже читателем, неискушенным в навигации по пространствам поэтических миров.
Влюбленность в вулканический жар и неистовство пушкинской бури мы, в первую очередь, ощущаем в цветаевском «Разговоре с гением»:
Глыбами — лбу
Лавры похвал.
«Петь не могу!»
- «Будешь!»- «Пропал,
(На толокно
Переводи!)
Как молоко —
Звук из груди.
Пусто. Сух а .
В полную веснь —
Чувство сука».
- «Старая песнь!
Брось, не морочь!»
«Лучше мне впредь —
Камень толочь!»
- «Тут-то и петь!»
«Что я, снегирь,
Чтоб день-деньской
Петь?»
- «Не моги,
Пташка, а пой!
На зло врагу!»
«Коли двух строк
Свесть не могу?»
- «Кто когда — мог?!»
«Пытка!» — «Терпи!»
«Скошенный луг —
Глотка!» — «Хрипи:
Тоже ведь — звук!»
«Львов, а не жен
Дело». — «Детей:
Распотрошен —
Пел же — Орфей!»
«Так и в гробу?»
- «И под доской».
«Петь не могу!»
- «Это воспой!»
(Медон, 4 июня 1928 г.)
Волшебство поэтического видения реальности, как нам представляется, выражается в том, что образ великого русского стихотворца, созданные сердечными разумами его великой ученицы и последовательницы, в равной степени истинны и совершенно не сводимы один к другому.
Образы эти различны, но совмещаются лишь в одном фокусе в Мироздании — в личности самого Александра Сергеевича.
Все исполнено смысла, все так или иначе соподчинено с их великой миссией — «глаголом жечь сердца людей». Впрочем, о резонансе имен, судеб и характеров каждый вправе судить сам.
Сравнение поэтического мира Марины Цветаевой, проявившегося и в других стихотворениях в образе Гения, является острым осознанием глубины и завершенности человеческой индивидуальности каждого образа. Более всего поражает истинность каждого из образов — и их несводимость друг к другу, их особость, их уникальность. Они не существуют сами по себе, но укоренены в личности Пушкина — в этом таинственном Источнике всей русской Поэзии как особого духовного пути.
Поэтический мир Цветаевой чарующ и восхитителен, но он трижды превосходен при обращении к творчеству Гения.
Как же создается образ Пушкина М. Цветаевой?
Во-первых, через «нагнетание» пушкинских мотивов («Каменный гость», «Медный всадник», «Евгений Онегин», «Сказка о мертвой царевне…», «Вурдалак», тема моря и др.).
Во-вторых, через своеобразные реминисценции, формальные особенности, такие как стилистика и лексика: соседство разнородных стилистических пластов (брадатые авгуры — дура, схима — хлам, умора и т.д.), неологизмы, окказионализмы, созвучные противоположные по значению слова (бич-бог, мера-море и др.); фонетика — резкие аллитерации (негра — горла); синтаксис: обилие восклицательных и вопросительных знаков, эллипсис, прямая речь, ”рваные строки”, неполные синтаксические конструкции, ударно каждое слово. Ощущение живой речи.
Образ А.С. Пушкина у М. Цветаевой? гиперболичен и очень заострен:
“…самый вольный, самый крайний” и вечно живой “Африканский самовол”.
М. Цветаева видит своего Пушкина и создает свой образ, подчеркивает в нем то, что близко ей и ему одновременно.
Другая грань проблемы: поэт и власть — в стихотворении «Петр и Пушкин». Здесь Цветаева берет пушкинскую же тему, по-своему переворачивая «Стансы». У нее все повернуто в сторону Петра (вспоминается крылатая мысль Герцена: Петр бросил России вызов «образоваться» — и она через сто лет ответила «громадным явлением Пушкина») и против «подонка» Николая с его фальшивым «отечеством чувств» и жандармской хваткой.
Следующая ступень пушкинской темы в лирике Цветаевой — спор за Пушкина, против Натальи Николаевны Гончаровой (спор этот будет продолжен в прозе — в очерке о художнице Наталье Гончаровой) [20].
Эскизно набросанный в стихотворении 1916 года портрет небрежной красавицы, которая теребит в прелестных ручках сердце гения и не слышит «стиха литого», в 1920 году развернут в мастерски, тонкой кистью написанную картину обреченной любви пылкого арапа к его равнодушной Психее.
Но по-настоящему, в полный голос, Цветаева сказала о своем Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован (не полностью) в змигрантском парижском журнале «Современные записки» в юбилейном «пушкинском» 1937 году. Стихи, составившие этот цикл, были написаны задолго до того (в 1931 году), но в связи с юбилеем, как видно, дописывались — об этом свидетельствуют строчки:
К пушкинскому юбилею
Тоже речь произнесем…
Нельзя не учитывать особых обстоятельств, при которых появились цветаевские «Стихи к Пушкину». А именно — атмосферы и обстановки юбилея, устроенного Пушкину белой эмиграцией [21].
Юбилей этот проходил под флагом политической «демагогии»: послужил более или менее подходящим поводом для очередной иеремиады о судьбах «истинно национальной культуры», очутившейся в изгнании, и о «попрании» национально-культурных традиций в Советском Союзе. Именно белоэмигрантская литература с особенным рвением тщилась превратить Пушкина в икону, трактовала его как «идеального поэта», в духе как раз тех понятий, против которых столь яростно восстала в своих стихах Цветаева: Пушкин — монумент, мавзолей, гувернер, лексикон, мера, грань, золотая середина.
В этом смысле цветаевские стихи насквозь полемичны. Ее Пушкин — самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком — из меры, из границ (у него не «чувство меры», а «чувство моря») — и потому «всех живучей и живее»:
Уши лопнули от вопля:
«Перед Пушкиным во фрунт!»
А куда девали пекло
Губ, куда девали — бунт
Пушкинский? уст окаянство?
Пушкин — в меру пушкиньянца! [22]
Обличительный, «антипушкиньянский» пафос Цветаевой воспринят был в определенном кругу столь болезненно, что «брадатые авгуры» из редакции «Современных записок» не решились даже напечатать ее стихи целиком: из стихотворения «Бич жандармов, бог студентов…» было выброшено восемь строф (9, 10, 13, 14, 17, 18, 19 и 20), а пятое и шестое стихотворения («Поэт и царь») вообще были отвергнуты.
Подводя итог исследования поэтического образ Пушкина у Цветаевой, следует, на наш взгляд, отметить, что много лет в русской культуре царило утилитарное сознание, которое не давало возможности отечественной интеллигенции увидеть величие пушкинского гения. Но постепенно среди прозаиков и поэтов, многочисленных любителей литературы культ Пушкина стал расти. Несомненно, что речь Достоевского о Пушкине 1880 года была эффективным механизмом пропаганды пушкинского культа, несмотря на весь ее анти-пушкинский пафос [23].
Однако, не только речь Достоевского оказала самое сильное воздействие на Цветаеву, а именно в силу того, что гениальность Пушкина была понята ею как стирающая различия между противоположными общественно-политичес-кими и эстетическими полюсами, как общечеловеческая ценность, как руководство к собственным действиям и как компас в своем творчестве. Именно восхищением по поводу открытия исключительного таланта Пушкина и пронизана лирика М. Цветаевой.
2.3. Творчество Пушкина в прозе Цветаевой
Марина Цветаева писала не только стихи, но и прозу, читая которую, понимаешь, что в ней, как и в стихах, важен был факт, не только смысл, но и звучание, ритмика, гармония частей.
Она писала: «проза поэта — другая работа, чем пpоза прозаика, в ней единица усилия — не фраза, а слово, и даже часто — мое» [24].
Однако в отличие от поэтических произведений, где искала емкость и локальность выражения, в прозе она любила распространить, пояснить мысль, повторить ее на разные лады, дать слово в его синонимах.
Пpоза Цветаевой создает впечатление большой масштабности, весомости, значительности. Мелочи как таковые, у Цветаевой просто перестают существовать, люди, события, факты — всегда объемны. Цветаева обладала даром точно и метко рассказать о своем времени.
Стихия поэтического дышит, в первую очередь, в пушкинских очерках Марины Цветаевой «Мой Пушкин» и . В них она такой же своеобычный и уверенный мастер, слова, каким была в стихах, такой же вдохновенный, поэт со всей присущей ей безмерностью чувств — огненным восторгом и бурным негодованием, всегда страстными и нередко пристрастными суждениями. Именно накал непосредственного чувства и энергия его словесного выражения делают эти очерки прозой поэта.
«…Засела за переписку своей прозы – Мой Пушкин, – писала Цветаева 2 января 1937 года. – Мой Пушкин – это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназических хрестоматий моего брата, которой я сразу завладела, и т.д. Получается очень живая вещь…» [25].
В этом очерке очень непринужденно рассказано о том, как ребенок, которому суждено было стать поэтом, с головой окунулся в «свободную стихию» пушкинской поэзии. Рассказано, как всегда у Цветаевой, по-своему, всецело в свете личного душевного опыта. Может быть (и даже весьма вероятно), кое-что в этих воспоминаниях переосмыслено либо домыслено, но все равно рассказ подкупает удивительно тонким и глубоким проникновением в детскую психологию, в богатую и прихотливую детскую фантазию.
Небольшая (около 40 страниц) статья «Мой Пушкин», начатая в конце 1936 года в эмиграции и опубликованная в Париже в 1937 году («Современные записки», № 64) – это едва ли не самая личностная, интимная, исповедальная статья о Пушкине, о роли его судьбы, его личности, его творчества в становлении другого поэта, другой личности, другой судьбы. А одна из фраз статьи, как мне кажется, является ключевой в понимании того, насколько исключительно важно для Цветаевой было всё, что связано с жизнью, творчеством, с личностью Александра Сергеевича Пушкина: «…не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня».
И вообще, это прозаическое произведение М. Цветаевой богато афористически точными, лаконичными фразами, одна из которых является не только квинтэссенцией статьи, но и жизненным кредо поэта: «Да, что знаешь в детстве – знаешь на всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве – не знаешь на всю жизнь».
По сути, вся остальная – после детства – жизнь (по Цветаевой) лишь обретение возможности называть словами то, что знает уже ребёнок. «Это я сейчас говорю, но знала уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить», – пишет поэт о том, как в возрасте шести лет впервые познакомилась с Чудом – романом в стихах «Евгений Онегин».
Фрагмент встречи Татьяны с Онегиным из очерка «Мой Пушкин» помогает сформировать представление о «Цветаевском Пушкине»: «Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встаёт. Оба стоят. И говорит только он, всё время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и всё время говорит, а она не говорит ни слова».
Своеобразной кульминацией эпизода, посвящённого четвёртой главе романа «Евгений Онегин», в которой Татьяна выслушивает ответ Онегина на её письмо, является ещё одна выдержка из цветаевской статьи: «Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались. Никогда – когда садились, всегда – расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушёл, она осталась, так что если поднять занавес – она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно”.
Да и кульминация всего романа – восьмая глава, сцена последнего свидания-объяснения Онегина и Татьяны, по-моему, немыслима без пронзительнейшего цветаевского: “У кого из народов – такая любовная героиня: смелая и достойная, влюблённая – и непреклонная, ясновидящая – и любящая.
Ведь в отповеди Татьяны – ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, потому-то Онегин и стоит «как громом поражённый».
Все козыри были у неё в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри – чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она всё это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю – к чему лукавить?»
К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать – к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны – внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда – в зачарованном кругу сада, – в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда – не понадобившаяся, сейчас – вожделенная, и тогда и ныне – любящая и любимой быть не могущая… Все козыри были у неё на руках, но она – не играла».
Разумеется, этот эпизод цветаевской статьи, с одной стороны, можно отнести к любовной лирике этой замечательной поэтессы “серебряного века”.
«Любовное одиночество» — это тема многих произведений Цветаевой, не является исключением и очерк «Мой Пушкин»: «Да, да, девушки, признавайтесь – первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почётных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний другого не осталось, как лечь на рельсы.
Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь – и дородясь».
Нельзя пройти и мимо тех фрагментов статьи «Мой Пушкин», в которых говорится о пушкинских стихах «Бесы» и «Няне».
Вот как у Цветаевой о «Бесах»: “Но самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были – «Бесы». «Мчатся тучи, вьются тучи – Невидимкою луна…»
Всё страшно – с самого начала: луны не видно, а она есть, луна – невидимка, луна в шапке-невидимке, чтобы всё видеть и чтобы её не видели. Странное стихотворение (состояние), где сразу можно быть (нельзя не быть) всем: луной, ездоком, шарахающимся конём и – о, сладкое обмирание – ИМИ (бесами)!” И далее: “Страх и жалость (ещё гнев, ещё тоска, ещё защита) были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было, – меня не было”.
Разговор о пушкинском стихотворении Цветаева ведет не со снобистски-стиховедческой отстранённой позиции, а со-страдание, со-чувствие, со-бытие с персонажами «Бесов», с их гениальным автором.
И стихотворение «Няне» в читательской памяти Цветаевой – оттуда, “родом из детства”: «Подруга дней моих суровых – Голубка дряхлая моя!.. ГОЛУБКА я слово знала, так отец всегда называл мою мать – («А не думаешь ли, голубка? – А не полагаешь ли, голубка? – А Бог с ними, голубка!») – кроме как голубка не называл никак». А чуть ниже Марина Цветаева делится ещё более сокровенным из своей детской (взрослой) памяти: «Но любимое во всём стихотворении место было – «Горюешь будто на часах», причём «на часах», конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела… Соответствующих часовых видений множество. Сидит няня и горюет, а над ней – часы. Либо горюет и вяжет и всё время смотрит на часы. Либо – так горюет, что даже часы остановились».
И завершающим аккордом этого фрагмента статьи звучат слова: «Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была не женщина. Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину – потому-то и родная – можно любить больше, чем молодую, – потому что молодая и даже потому что – любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной».
Во фрагменте статьи: «Сквозь волнистые туманы пробирается луна…» – опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны… туманы…).
«На печальные поляны льёт печальный свет она…» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадёжно печально, как навсегда припечатано – печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал».
И все же наиболее, на наш взгляд, значителен из всего, что Цветаева написала о Пушкине, великолепный очерк «Пушкин и Пугачев» (1937 г.).
В необозримой пушкинской литературе этому небольшому, но столь весомому очерку определено видное, почетное место. Однако, совсем не много на памяти произведений, в которых, как у Цветаевой, так убедительно, с таким тонким пониманием было бы сказано о народности Пушкина.
«Пушкина и Пугачева» Цветаева написала уже на исходе своего эмигрантского полубытия, когда прошли долгие годы тяжких заблуждений, непоправимых ошибок, мучительных сомнений, слишком поздних прозрений.
В данном очерке было предложено вольное, но вдохновенное прочтение «Капитанской дочки». «В моей «Капитанской дочке», — пишет Цветаева в своей прозе, — не было капитанской дочки, до того не было, что и сейчас я произношу это название механически, как бы в одно слово, без всякого капитана и без всякой дочки. Говорю «Капитанская дочка», а думаю «Пугачев». Вся «Капитанская дочка» для меня сводилась и сводится к очным встречам Гринева с Пугачевым в метель с Вожатым (потом пропадающим) — во сне с мужиком — с Самозванцем на крыльце комендантского дома» [26].
Таким образом, с пушкинской «Капитанской дочкой» у М. Цветаевой особые отношения. В своем очерке Цветаева, рассказывая, как еще в раннем детстве страстно полюбила пушкинского Пугачева, обронила такое признание: «Все дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягненка» (в известной сказочной ситуации).
Такова уж была ее природа: любить наперекор. И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого — я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего — любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далеко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь».
Обещание это реализовано в «Пушкине и Пугачеве». Речь идет здесь о главном и основном — о понимании живой жизни с ее добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке» с черными веселыми глазами, который про тулупчик не забыл.
Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачев уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела — и все это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.
В этом же фрагменте своей прозы Марина Ивановна признаётся: “…Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был – главная тайна… И если я полным голосом могла сказать, что в тайном шкафу жил – Пушкин, то сейчас только шёпотом могу сказать: в тайном шкафу жил… Вожатый”.
Да, в «Капитанской дочке» Цветаева любит одного Пугачева. Все остальное в повести оставляет ее равнодушной — и комендант с Василисой Егоровной, и «дура» Маша, да в общем и сам Гринев. Пугачевым же она не устает любоваться — и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Это «живой мужик», и это «самый неодолимый из романтических героев». Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. «Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души» — вот что делает Пугачева самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем (Цветаева согласна его сравнить можно разве что с Дон-Кихотом).
И еще: Цветаевой представляется важным выявить истоки творческого «я» Пушкина, а также наглядно продемонстрировать, как формировалось его художественное воображение.
Для самой Цветаевой взятая ею «историческая» тема, конечно, приобрела особый, остросовременный смысл. В ее понимании и толковании тема эта звучала так: стихийно свободный поэт — и великий мятежник, освободительная сила искусства — и питающая его народная правда. Личный опыт переживания революционной эпохи тут, безусловно, присутствовал. У Пушкина в «Капитанской дочке» Цветаева нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже не только ее душевному настрою, но и ее раздумьям о своей человеческой и писательской судьбе.
В этой связи Цветаева касается большого вопроса — о правде факта и правде искусства. Почему Пушкин сначала, в «Истории Пугачева», изобразил великого бунтаря «зверем», воплощением злодейства, а в написанной позже повести — великодушным героем? Как историк он знал все «низкие истины» о пугачевском восстании, но как поэт, как художник — совсем про них забыл, отмел их и оставил главное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость, «черные глаза и зарево».
Ответ Цветаевой не полон, но многозначителен. Пушкин поступил так потому, что истинное искусство ни прославления зла, ни любования злом не терпит, потому что поэзия — высший критерий правды и правоты, потому что настоящее «знание поэта о предмете» достигается лишь одним путем — через «очистительную работу поэзии».
С таким слишком резким расчленением Пушкина на историка и на поэта согласиться, конечно, трудно. Цветаева не учитывает в должной мере ни задания, которое ставил перед собой Пушкин в каждом случае, ни того существенного обстоятельства, что понимание им личности и дела Пугачева за время, прошедшее между «Историей Пугачева» и «Капитанской дочкой», углубилось и обогатилось (вопрос этот выяснен в пушкинской литературе), ни того, наконец, что в «Истории Пугачева» он был больше связан цензурными условиями.
Но вывод Цветаевой не теряет от этого в своей значительности: Пушкин в «Капитанской дочке» поднял Пугачева на «высокий помост» народного предания. Изобразив Пугачева великодушным героем, он поступил не только как поэт, но и как историк: он исправил правду факта; показал нам другого Пугачева, своего Пугачева, народного Пугачева. Цветаева зорко разглядела, как уже не Гринев, а сам Пушкин подпал под чару Пугачева, как он влюбился в Вожатого. Так в цветаевском очерке на первый план выдвигается тема народной правды, помогающей поэту прямее, пристальнее вглядеться в живую жизнь.
В очерке снова и снова возвращается Цветаева к самому Пушкину — к его личности, характеру, судьбе, трагедии, гибели. Естественно возникает неотразимое сопоставление: «Самозванец — врага — за правду — отпустил. Самодержец — поэта — за правду — приковал». Пушкин становится олицетворением стреноженной свободы. Николая I Цветаева ненавидит, как можно ненавидеть личного врага, который здесь, рядом с тобой. Это «жалкий жандарм», «зверский мясник», но ярче всего горит на нем клеймо «певцоубийцы».
Давая обобщающую оценку «Капитанской дочке», Цветаева утверждает, что нигде, может быть, Пушкин не был до такой степени поэтом, как в «классической» прозе «Капитанской дочки».
Мощь цветаевских очерков впечатляет. Мы не знаем документальной прозы, которая обладает такой же жгучей энергией. В этом и кроется разгадка — бескомпромиссности, жестокости, пафоса, лирического накала, полной, до высокого бесстыдства, открытости души Цветаевой.
Пристрастие к Пушкину, ее работы над произведениями этого умнейшего русского гения объясняются органическим влечением к гению русской культурно-исторической гармонии.
Разумеется, не все в пушкинской книге Цветаевой звучит одинаково убедительно и бесспорно. В ее очерках есть и пробелы, и просчеты. Кое-чего она просто не знала, — так, она сама упоминает об оставшихся ей неизвестными документах пугачевского процесса, «из которых Пугачев встает совсем иным», нежели в изображении официальных и официозных историков царской России. Встречаются у Цветаевой и явные натяжки, например, когда она говорит, что Гончарова вышла за Пушкина «из страха перед страстью» или что влюбленность поэта в Гончарову — «тяга гения — переполненности — к пустому месту». Совершенно не оправдано, конечно, сближение пушкинского Пугачева со «странным мужиком» (Распутиным!) из гумилевского стихотворения. Наконец, в очерках Цветаевой сказались и некоторые свойственные ей и до конца так и не изжитые серьезные заблуждения, как, например, склонность к поэтизации всякого мятежа.
Но дело, само собой, не в обмолвках и не в натяжках. Это отдельные частности, не колеблющие впечатления от целого. Очерки Цветаевой замечательны глубоким проникновением в самую суть пушкинского творчества, в «тайны» его художественного мышления. Так писать об искусстве, о поэзии может только художник, поэт.
Меньше всего это похоже на «беллетристику», но это художественно в самой высокой степени.
В прозе Цветаевой, по нашему мнению, воплощен особый тип речи. Она, эта речь, очень лирична, а главное — совершенно свободна, естественна, непреднамеренна. В ней нет и следа беллетристической гладкости и красивости. Больше всего она напоминает взволнованный и потому несколько сбивчивый спор или «разговор про себя», когда человеку не до оглядки на строгие правила школьной грамматики. В самой негладкости этой быстрой, захлебывающейся речи с ее постоянными запинаниями, синтаксическими вольностями, намеками и подразумеваниями таится та особая прелесть живого языка, какую мы находим, скажем, в «неправильностях» Герцена, Толстого и Достоевского. Как тут не вспомнить парадокс Уайльда: «Только великому мастеру стиля удается быть неудобочитаемым».
И вместе с тем несвязная, казалось бы, цветаевская речь на редкость точна, афористически сжата, полна иронии и сарказма, играет всеми оттенками смысловых значений слова. Несколько резких, молниеносных штрихов — и пожалуйста, готов убийственный портрет Екатерины: «На огневом фоне Пугачева — пожаров, грабежей, метелей, кибиток, пиров — эта, в чепце и душегрейке, на скамейке, между всяких мостиков и листиков, представлялась мне огромной белой рыбой, белорыбицей. И даже несоленой».
2.4. Сколько Пушкиных у Цветаевой
Вспоминая Цветаеву, Ф.А. Степун свидетельствует не только о важнейшей роли Пушкина в жизни М. Цветаевой, но и о том, что с его именем она связывала ощущение поддержки и защиты. Степун рассказывает: «Осенью 1921 года мы шли с Цветаевой вниз по Тверскому бульвару… Она просто и точно рассказывала об ужасе своей нищей, неустроенной жизни… Мне было страшно слушать ее, но ей не было страшно рассказывать: она верила, что в Москве царствует не только Ленин в Кремле, но и Пушкин у Страстного монастыря. «О, с Пушкиным ничего не страшно» [27].
Несмотря на то, что едва ли найдется хоть один русский поэт, который не утверждал бы своей творческой и личной причастности к вечно живому Пушкину, тем не менее, никто из них не может, на наш взгляд, сравниться с Цветаевой: настолько прочную, пылкую и всеобъемлющую близость к отцу русской литературы она гордо ощущала в себе и провозглашала. В особо трудный период жизни Цветаевой (и всей России) она как женщина и как поэт видела в Пушкине своего ангела-хранителя. И десять лет спустя, уже «после России», она по-прежнему живет по Пушкину. «Живу», пишет она в письме к Р. Ломоносовой. — «Последняя ставка на человека. Но остается работа и дети и пушкинское: «На свете счастья нет, но есть покой и воля», которую Пушкин употребил как: «свобода», я же: воля к чему-нибудь: к той же работе» [28].
Всё, написанное Цветаевой, пестрит ссылками на Пушкина; есть несколько произведений, посвященных исключительно ему, например: стихотворение 1913 года «Встреча с Пушкиным», лирический цикл 1931 года «Стихи к Пушкину», автобиографическая проза 1937 года «Мой Пушкин», по окончании которой она пришла к выводу, что у нее есть три Пушкина. Она имела в виду три разновидности своих произведений о Пушкине, которые могли бы подойти для публичного чтения, хотя у каждой из трех существует оборотная сторона, препятствующая их появлению на такого рода мероприятиях. Так она писала 26 января 1937 года Анне Тесковой: «У меня три Пушкина: стихи к Пушкину, которые совершенно не представляю себе, чтобы кто-нибудь осмелился читать, кроме меня… Опасные стихи. Это месть поэта — за поэта. Но не только такие стихи, а мятежные и помимо событий пушкинской жизни, внутренно — мятежные, с вызовом каждой строки. Есть у меня проза — «Мой Пушкин» — но это мое раннее детство: Пушкин в детской — с поправкой: в моей. И есть, наконец, французские переводы вещей: Песня из Пира во время Чумы, Пророк, К няне, Для берегов отчизны дальней, К морю, Заклинание, Приметы — и еще целый ряд, которых никак и никуда не могу пристроить…» [29].
Цветаевские переводы из Пушкина — а это были ее любимые пушкинские стихи — заслуживают отдельного исследования. В данной работе мы не будем характеризовать этого «третьего» цветаевского Пушкина; отметим только, что, оценивая собственные переводы, Цветаева заявляла, с характерной бравадой, о своем исключительном понимании Пушкина, если не правах собственности на него, и утверждала свое превосходство как переводчика: «я знаю, что во всем мире никто так не может».
Собранные вместе, как проявления единого вероисповедания, ссылки Цветаевой на Пушкина, ее произведения и размышления о нем подтверждают его постоянное присутствие в творческой и обыденной жизни поэта с самого, как уже указывалось, ее раннего детства. Тем не менее, вопреки предостережениям самой Цветаевой, Пушкин ее детства был отмечен теми же особенностями, что и Пушкин ее зрелости. Ее Пушкин мало изменялся в ходе ее жизни («Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, а дальше — юношеский — и т. д. — мой Пушкин — через всю жизнь»).
Тем не менее, «Мой Пушкин» был написан Цветаевой уже к концу жизни, когда она здраво судила и о своем детстве, и о постоянном и неизменном присутствии Пушкина в ее жизни, как и в жизни всякого истинного русского поэта — это она должна была, по нашему мнению, прекрасно понимать. За пять лет до «Моего Пушкина» Цветаева писала Борису Пастернаку о неизменном и постоянном счастье уже «взрослого» общения с Пушкиным: «Я с Пушкиным, мысленно, с 16-ти лет — всегда гуляю, никогда не целуюсь, ни разу, — ни малейшего соблазна. Пушкин никогда мне не писал «Для берегов отчизны дальней», но зато последнее его письмо, последняя строка его руки — мне, Борис, — «так нужно писать историю»» (Не изд., с. 443).
Здесь Цветаева рассуждает о собственных зрелых взаимоотношениях с Пушкиным как о творческом, активном, женско-мужском, но подчеркнуто несексуальном, равноправном духовном браке. Создавая этот образ, она предлагает не только модель для взаимоотношений любого русского поэта с Первым Русским Поэтом, но и специфическую модель для себя как русского поэта-женщины, находящегося в близком родстве с Пушкиным Цветаева-поэт желает преодолеть те препятствия и ограничения, которые были неизбежны для представительниц ее пола в пушкинские времена, и даже предубеждения, свойственные самому Первому Русскому Поэту, по крайней мере с точки зрения Цветаевой, считавшей его позицию по отношению к женщинам типично донжуанской: «Ведь Пушкин, как вся его порода, любя — презирал, дружа — чтил» (Не изд., с. 452).
В своих отношениях с Пушкиным Цветаева хотела быть любимой им, но в конечном счете без презрения с его стороны, которое, как она полагала, он питал ко всем любимым женщинам, кроме жены; а его жену — и в этом некая загвоздка — Цветаева считала «самой презренной» из всех пушкинских женщин. Цветаева хочет «всегда гулять» с Пушкиным, но «никогда не целоваться» с ним — быть его идеальной, а не подлинной женой.
В многочисленных высказываниях Цветаевой обнаруживается чрезвычайная озабоченность, скажем так, национальной поэтической «чистопородностью» Пушкина. Как и можно ожидать от столь противоречивого и склонного к оксюморонам мыслителя, Цветаева считает Пушкина-поэта чистокровным, притом, что по родословной он беспородный. Для нее признаком поэтической голубой крови является бессмертие Пушкина и не умирающая любовь к нему в национальном масштабе. Как она объясняет в письме к Рильке: «Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно – ежемгновенно — длящаяся. Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!)» [30].
Цветаева утверждает, что «линия Пушкина» в русской поэзии ведет прямо к Блоку («Пушкин — Блок — прямая») не из-за «внутреннего родства» между ними, а из-за «роднящей их одинаковости нашей любви». И заключает рассуждение пуантом:
«Тебя как первую любовь
России сердце не забудет…
Русская поэтическая чистопородная линия Пушкин — Блок, выделенная Цветаевой, продолжалась для нее в современности ее «большим другом и в жизни и в работе» Пастернаком, о котором она писала в письме к Р. Ломоносовой: «И — что самое лучшее — никогда не знаешь, кто в нем больше: поэт или человек? Оба больше! Редчайший случай с людьми творчества, хотя, по-моему, — законный. Таков был и Гёте — и Пушкин — и, из наших дней, Блок» [31].
Цветаева ощущала громадную потребность в том, чтобы ее родство с Пушкиным обосновывалось не только духовно и умственно, но и фактически. Она дорожила любыми личными контактами, которые ей или членам ее семьи приходилось иметь, хотя бы косвенно, не только с пушкинскими наследниками в русской поэзии, но и с его потомками. Так, в прозаическом произведении «Мой Пушкин» она придает большое значение своей детской встрече с сыном Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В рассказе об этом событии она предает свое детское восприятие, когда она «еще не знала, что Пушкин — Пушкин» и отождествляла его с памятником в Москве; для нее он был «Памятник-Пушкина». Из этого следовало, что в дом ее родителей «в гости приходил сын Памятник-Пушкина. Но скоро и неопределенная принадлежность сына стерлась: сын Памятник-Пушкина превратился в сам Памятник-Пушкина. К нам в гости приходил сам Памятник-Пушкина.
В «Моем Пушкине» зрелая Цветаева вписывает себя в действительно увековеченную историей биографию отца русской поэзии — и в жизнь обыкновенного смертного — его сына. Этот визит «двойного памятника его (Пушкина) славы и его крови», «живого памятника», представляется Цветаевой «целую жизнь спустя» не более и не менее как посещением ее собственного Командора до того, как она узнала о Пушкине и о Дон Жуане. Она пишет, что у нее, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор. Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в том родовом сообществе русских поэтов, которое она сама создала.
Взрослой Цветаевой довелось узнать двух женщин, связанных — одна родством, другая свойством с Пушкиным: его внучку Елену Александровну Розенмайер (урожд. Пушкину) и художницу Наталью Гончарову, правнучку брата Н.Н. Гончаровой, пушкинской роковой жены. Дружба с Гончаровой, как казалось Цветаевой в ностальгической обратной перспективе, началась еще в детском мире «Моего Пушкина», поскольку сын Пушкина ехал в цветаевский «трехпрудный дом» «мимо дома Гончаровых», находившегося по соседству (Не изд., с. 447).
Итак, в «Моем Пушкине» Цветаева пишет о возникновении своих связей с Пушкиным, тех связей, в результате которых сложились ее представления о своей экзистенциальной, литературной, расовой и сексуальной индивидуальности.
В целом произведения Цветаевой дают прекрасный материал для закоренелых эссенциалистов среди тех, кто занимается ее творчеством: они могут чувствовать триумфальное удовлетворение, подтверждающее их правоту, от склонности Цветаевой к познанию и высказыванию того, что представляют собой на самом деле реальные события, обстоятельства и люди. Нигде ее эссенциализм не очевиден настолько, насколько он есть в «Моем Пушкине», где она повторяет имя Пушкина 146 раз, главным образом в именительном падеже. Может быть, еще существеннее тот факт, что 26 раз «Пушкин» в именительном падеже приходится на предицированные предложения типа: «Пушкин — [это]». Эти предложения утверждают непреложные истины о сущности Пушкина, особо важные для Цветаевой — он ведь, помимо всего прочего, ее Пушкин, — но, по смыслу, и для всякого здравомыслящего русского.
Сколько же Пушкиных у Цветаевой? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений «уводимый — Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин — поэт»; «Пушкин был мой первый поэт», и первый поэт России; «Пушкин — негр» (а «какой поэт из бывших и сущих не негр?.»); «Пушкин — Памятник-Пушкина»; «Пушкин — Пушкин»; «Пушкин — символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию» и т.д. И то, что некоторые из этих определений Пушкина противоречат друг другу, только подчеркивает пушкинское величие, указывая на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога, может быть и смертным человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом; всегда оставаться самим собой, даже когда он «другой»?
На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени Пушкина ироническим парадоксом выглядит тот факт, что, например, с самого начала «Моего Пушкина» она использует его как прикрытие для изложения своей личной, окутанной загадочностью истории: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей — «Jane Eyre» — Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф». Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя, заинтриговать его, поскольку Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты» на целых восемь страниц. Сначала она обращается к предыстории тайны. Потом, спустя несколько страниц, она добирается и до ее пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой Муси с «Памятник-Пушкиным», «черным человеком выше всех и чернее всех — с наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник-Пушкина» дает ей много «первых уроков» — уроки числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и — главное — предоставляет наглядное подтверждение всего ее последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь Пушкина.
Когда Цветаева наконец подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский мир своего детства: но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А. С. Пушкина.
Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ своего Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному, трансгрессивному русскому поэту.
Таким образом, рассмотрев место и роль Пушкина в жизни М. Цветаевой, можно сделать следующие выводы:
1. Цветаева в своем отношении к поэту была страстна и пылка. В Гении она искала опору в собственных метаниях, которые никогда не оставляли ее. Вся поэзия Марины Ивановны соткана из энергий драматизма и струн напряженной полемики — и с миром, и с собой. Цветаевой всегда тесно в пределах разрешенного непрерывно сражается против ограничений и запретов.
Она ведет борьбу против «застывших слов и замерзших взоров», опаляя остывающий в беспечности мир пламенем своей неистовости. Чего только стоит напоминание людям о том, что «громоотводы суть Богоотводы». Она радикальна в стремлении поэтизировать любой мятеж лишь на том основании, что стихия мятежа права сама по себе в этом заскорузлом и омертвевшем мире. По сути дела она — вакханка, неистовая и безрассудная, сгорающая от любви к своему божественному возлюбленному.
2. Присутствие в поэтическом сознании Цветаевой образов и тем Пушкина — взыскательность к своему труду дает поэту прочное основание внутренней независимости, дает право на полемическую формулу («Но слово низводить до свеклы кормовой…»), направленную против сторонников понимания поэзии только как средства решения злободневных вопросов. В своем «упорном», «безмолвном», «безумном» ответе лирического поэта на требования «обоих станов» Цветаева подразумевает духовный опыт Пушкина — выстраданное право «взыскательного художника» на «свой высший суд» и на «свободную дорогу» «свободного ума».
3. Цветаева как прозаик – художник, не менее замечательный, чем поэт. Творческая личность Цветаевой нерасчленима, как всегда у большого художника. Поэтому, в частности, столь естественно, органично соединение под одной обложкой стихов и прозы Цветаевой, в которых она говорит о Пушкине. Все вместе это составляет некое идейно-художественное единство, целостный сплав глубоких мыслей и тонких наблюдений.
ГЛАВА 3. ОБРАЗ ПУШКИНА КАК СРЕДСТВО, САМОВЫРАЖЕНИЯ М. ЦВЕТАЕВОЙ
3.1. Психологический феномен неосознаваемой проекции
В психологии известен феномен неосознаваемой проекции: каждый находит в окружении, замечает и акцентирует именно то, что близко его собственной натуре и созвучно переживаемому настроению. Все наши образы и представления насквозь проективны, художественно активны. Мы — авторы созидаемого нами самими мира, а не просто механически фиксирующие «объективные» черты и процессы наблюдатели. Поэтому, о чем бы мы ни судили и чем бы ни интересовались, все наше всегда непременно отражает нас.
В теории личности, сформулированной немецким психологом Карлом-Густавом Юнгом [1], человек понимается как некая живая спектральность. Всякая индивидуальность уподоблялась им символической радуге, не утрачивающей своего неоспоримого единства не смотря на сотканность из различных оттенков. Человек — это удивительная мозаика, каждый кусочек смальты, в которой самодостаточен и целостен, но при этом он умудряется гармонировать со всеми другими кусочками, совместно образуя полотно целостного изображения. Поэтому к каждому из читателей Поэт повернут его, читателя, стороной, обнаруживая в себе самом именно то, что более всего остального интересует и привлекает питающегося его строфами. Бессмысленно судить о том, каков Поэт «на самом деле», Поэт соткан из мириадов отдельных восприятий, ассоциируемых многочисленными читателями с ним самим.
В своем отношении к Пушкину М. Цветаева смогла, на наш взгляд, выразить наиболее глубокое, потаенное и важное в самой себе. Поклонение — это пик самовыражения, высокий гимн собственной уникальности. «Где сердце твое, там и ты пребываешь в веках», — заметил Николай Рерих. А древнегреческий философ Ксенофонт отмечал, что лики божеств, которым поклоняются люди, удивительным образом напоминают лица тех, кто проявляет к ним свое почитание.
Секрет выстраивания и шлифовки образа Кумира, Учителя и Мастера таится в тайниках души самого создателя образа. Индивидуальность спешит себя выявить на самых возвышенных, самых значительных, самых ценных предметах, высочайшим из которых для Цветаевой, естественно, оказывается Пушкин.
Человек определяется глубиной своего поклонения высоким образам и величием предмета своего восхищения. Низкие предметы порождают убогие мысли. Высокие образы вызывают к жизни пламенные мечтания и вдохновенные озарения. Александр Сергеевич Пушкин для всей русской поэзии был и навсегда останется — по праву Отца, по праву Родителя, по праву Основателя — фигурой предельной, абсолютной, эталонной во всех отношениях. Он — Точка Отсчета, Архетип Традиции, Маяк и Камертон, Пробный камень и Вершина восхождения. В таком восприятии Пушкина нет ничего надуманного или формального, ничего идолопоклоннического, ничего привнесенного.
Удивительно точно выразил существо универсальности феномена А.С. Пушкина, этого «солнца русской поэзии», этого «источника русской духовной словесности» один из глубочайших поэтов ХХ века Д.Л. Андреев: «…миссия Пушкина заключается в том, что, создав емкий, гибкий, богатый и чрезвычайно выразительный литературный язык и великолепный стих, он этим дал решительный толчок процессу развития всенародной любви к языку, к слову, к стиху и к самой культуре языка как основного средства человеческого общения; вооружил следовавших за ним во времени творцов этим совершенным средством для выражения любых идей и чувств; разработал ряд необходимых для этого новых жанров и сам возглавил процесс художественного выражения этих идей и образов» [2].
Действительное, на наш взгляд, познавание — себя ли, мира ли, людей ли — не бывает внеэмоциональным, то есть бессердечным, чисто мозговым. Реальное постижение чего-либо или кого-либо, не исключая и саму себя, — это всегда мистический акт, акт таинственного проникновения в индивидуально актуальное, в глубинно ценностное, то есть поэтическое. Разум не в состоянии проникнуть так глубоко, как на то оказывается способным трепетное человеческое сердце. Разум лишь оформляет и структурирует наития и нюансы, выносимые сердцем из сказочного мгновения слияния с предметом познания. Поэзия и есть поле истинного познавания.
Именно волшебная стереоскопия видения Цветаевой раскрывает подлинную многозначность и глубину поэтического гения Александра Сергеевича. Она вовсе ничего не выдумала, а постигла «свой» облика Поэта.
Марина Цветаева вскрыла его бунтарскую натуру и явила нам облик поэта-революционера, поэта-мятежника, поэта-освободителя. Вряд ли кто-нибудь решится спорить с тем, что Пушкин действительно живо совмещал в самом себе и собственном творчестве эти качества.
Как показало исследование творчество Цветаевой, проведенное в главе 2, Мастер о литературном труде другого Мастера, как правило, высказывается предельно заинтересованно и точно. Великий писатель, за редчайшим исключением, по определению должен быть и гениальным читателем. Ему ведомы тайны ремесла поэта, прозаика, драматурга, он отзывается на те, еле уловимые вибрации, которые обычный читательский слух подчас не способен уловить.
Таким образом, можно сказать, что универсальность таланта выделяет гения из его среды и делает его уникальным и каноническим в одно и то же время. В контексте русской литературной эволюции, как наглядно представляет Цветаева в своем творчестве великого русского поэта, универсальность Пушкина проецируется и на Цветаеву в соединении либерального и консервативного (на уровне политического сознания), в сближении низкого и высокого стилей (с точки зрения языковой культуры и эстетики), а также в сочетании, как русских, так и западных культурных влияний и традиций.
3.2. Осознавая свое предназначение…
Изучая биографию М. Цветаевой, мы пришли к выводу, что жизнь ее складывалась из многих противоречий. Перелистывая страницы творчества и бытия поэтессы, видно, что и в диалоге с самим собой, и в отношениях с друзьями, и при стечении роковых обстоятельств многое зависело от ее умения справиться с неуемной жаждой «возрасти», ненасытностью впечатлениями при личности многомерной, талантливой и противоречивой, оставляющей в истории свой неповторимый след. А ее недостатки, точно замысловатая инверсия достоинств, лишний раз убеждают, сколь жестким было ее время, не щадящее даже замечательного поэта, баловню Музы и пасынку Судьбы — Марину Цветаеву.
«Даруй мне чистоту сердца
и непорочность
воздержания, но не спеши,
о Господи…»
(Молитва св. Августина).
Ее лучезарный путь, наверное, позволительно представить в форме сердечной пульсации, механически отраженной на жесткой бумаге электрокардиографом. Всплески восторга, радости признания, надежды и столь же ошеломительные провалы общественного внимания. Меланхолическая, граничащая с забвением инертность критики и поразительной крутизны амплитуда интереса к стихам, эссе, ко всему, что определяло кругозор помыслов и пристрастий Марины Ивановны.
Был такой странный период, когда лишь в далекой, чуждой ее сердцу загранице знали, ценили и воздавали должное таланту Цветаевой. И только на родине власть предержащие пытались вычеркнуть из памяти всех и вся ее творчество и даже имя. В солидном энциклопедическом словаре, изданном в 1980-е годы, скудные банальные строчки о «романтическом максимализме» да несовместимости с окружающим миром. Но ни слова о горестно вымученной эмиграции автора известных книг «Версты», «Ремесло», «После России», «Мой Пушкин», об изуверских репрессиях против ее семьи вскоре после возвращения в Россию, ускоривших смертельную развязку. Теперь, словно в порыве покаяния, издаются собрания сочинений, проводятся цветаевские чтения и конференции.
Наверное, не все в жизни Цветаевой «холодным рассудком» можно понять и принять. Слишком сложен, неоднозначен калейдоскоп встреч, соблазнов и кумиров цветаевской души.
В детстве с завидным постоянством менялись ее пристрастия. В шестнадцать Марина была всецело поглощена судьбою Наполеона. Это обрело столь внушительный масштаб, что она просто не жила собственной жизнью. Стены комнаты украшали портреты и гравюры. Даже в киоте иконы над письменным столом красовался Бонапарт. Против такого святотатства выступил отец, Иван Владимирович. Но куда там! В ответ Марина схватила тяжелый подсвечник. Любовь казалась раной, из которой сочилась кровь…[3]
Потом пробил час других кумиров. Взрослея, Марина начинала осознавать свое предназначение. О себе она скажет:
«Бог меня — одну поставил посреди большого света.
Ты не женщина, а птица. Посему: летай и пой!»
Ей достаточно одного взгляда, мимолетной фразы, строфы, беглого рукопожатия, дабы в сердце тут же вспыхнул факел страсти. Певец Прекрасной Дамы Александр Блок, не признанный герой своего времени с «не то пристальными, не то мимо глядящими, поразительными глазами» Андрей Белый, философ, отменный стилист поэтических изысков Валерий Брюсов, Макс Волошин…
Зачастую Цветаева придумывала замысловатые сюжеты, где действующими лицами являлись люди-легенды. Таковым был гениальный Пушкин. Как показано в данной работе, с его именем связаны самые волнующие страницы творчества поэтессы. Это ее идол, ее мир. А упоение талантом сродни потрясению. Он вошел в ее помыслы, властвуя в лирических стихах.
Даже в эмиграции она «обогащалась впечатлениями о поэте», все стремилась в Россию… «к отеческим гробам». Осознав свое предназначение быть полезной людям, она училась у Пушкина использовать свои возможности. Борис Пастернак неслучайно назвал ее поэтом «гениальных возможностей». А на книге избранных стихов за пятнадцать лет до трагедии написал: Марине, в день, с которого все принадлежит ей. Она ревниво и страстно отвечала взаимностью: «Спасибо Вам и сердцем, и рукой…»
Но, вернувшись в страну Пушкина, где ее не приняли, она старалась любить, как может любить поэт, так как только любовь могла спасти ее у последней черты. Однако, этого не произошло.
3.3. Поэзия как зеркало жизни
Поэзию можно, на наш взгляд, считать главнейшим и наиважнейшим из всех возможных зеркал нашей жизни. И чем удивительнее, неожиданнее и ярче оказывается Поэт как проводник потоков Поэзии, тем более глубокими оказываются открытия, обнаруживаемые в таком волшебном зеркале. Гармонизирующая миссия поэзии реализуется в приведении всего разобщенного к единому знаменателю «смысла и красоты», в объединении внешне раздробленного, но внутренне созвучного и всецело взаимозависимого.
В собраниях сочинений Цветаевой принято деление прозаических произведений на несколько разделов – «Воспоминания о современниках», «Литературно-критические статьи», «Автобиографическая проза». Тем не менее, вся проза Цветаевой насквозь автобиографична, в ней никогда нет никакого главного героя, кроме ее самой. То, что автор находится в самом центре своего мира (поэтического и бытового) — ясно с первых страниц любого произведения.
Поэтическая речь М. Цветаевой – это, если воспользоваться ее же словами, «сокровища подобий». Уподобление элементов речи в поэзии Цветаевой является не только источником музыки стиха, но и таит в себе возможность выражения глубочайших смыслов.
Цветаева постоянно утверждает свое право на особенность, на отдельность, на беловоронность, на свое моральное превосходство. Но за этим – «презрением» к людям стоит преувеличение любого промаха, любой мелочи у других, отсутствие гибкости и понимания, готовность судить: они — все остальные — понимают, как «писать донос», они могли «клянчить у родителей игрушки», и «вообще они читают газеты, что с ними разговаривать».
Из этого чувства превосходства растут многие особенности цветаевского мировосприятия, от нестандартного синтаксиса до всепоглощающей, постоянной серьезности. Цветаева помнит себя с очень раннего возраста — и сразу сформировавшейся, полноценной личностью. Никакого умиления по поводу собственной детской или юной глупости, бравады, наивности, никакого снисхождения к себе — прежней. Отсюда — отсутствие чувства юмора, ибо настоящий юмор — игра, а от всего, что игра – «неизбывное, как догов зевок: Ску-учно!» Когда Цветаева пытается шутить, выходит неловко: Волошин требует вернуть книгу — единственное, на что он скуп — ровно через неделю и в том же виде; она отвечает: «Нет, на три секунды раньше и на три страницы толще! Макс, я ее удлиню!» [4].
Иногда проскальзывают забавные замечания, стилистика которых почему-то зощенковская: «Любит ли Пушкин в «Капитанской дочке» Екатерину? Не знаю. Он к ней почтителен. Он знал, что все это: белизна, доброта, полнота — вещи почтенные. Вот и почтил» [5].
Трудно относиться к себе с иронией, невозможно играть, если еще в детстве, сразу, без периода ученичества, Аполлон требует тебя к священной жертве (первый, еще благожелательный, отклик Брюсова: «Когда мы узнаем, что автору всего семнадцать лет, у нас опускаются руки»).
Это жертвоприношение длилось всю жизнь.
Стихия русской речи была М. Цветаевой подвластна целиком. Ее поэзия обнаружила перед читателем чудо языка, чудо его возможностей. Многие глубинные свойства русского языка остались бы скрытыми, если бы не воплотились с высокой степенью поэтического мастерства в стихах М. Цветаевой. Она чувствовала себя оправданной перед «судом Слова»: Но если есть Страшный суд Слова – на нем я чиста («Искусство при свете совести»).
Поэзия М. Цветаевой гармонически сочетает традиционный поэтический язык с небывалой новизной. Поэтические открытия М. Цветаевой соответствуют тенденциям эпохи. В то же время М. Цветаева принадлежит к тем, кто участвовал в создании этой эпохи и, выйдя за ее пределы, стал достоянием будущих времен.
Одной из новаторских тенденций в первой четверти XX века было стремление к ритмической (а значит, и смысловой) выделенности слова в поэтическом тексте. В. Маяковский достигает этого эффекта просто – построением стиха «лесенкой». У М. Цветаевой обособление слова и части слова осуществляется более сложными путями. Оно связано с особым ритмом, в создании которого немаловажную роль играет характер повторов.
Своеобразие индивидуального ритма Цветаевой и уникальность ее интонации основаны на удивительном контрасте: повышенная музыкальность – как у символистов – сочетается в ее стихах с повышенной выделенностью слова и его обособленностью. Стих произносится толчками, стремясь с необычной силой врезать отдельные слова в сознание читателя. Отсюда пристрастие к знаку тире. Такой ритм захватывает.
Стиховая ткань М. Цветаевой пронизана сквозными повторами по горизонтали строк и вертикали строф. Повторяются все элементы речи – звуки, слова, части слова, грамматические формы, части предложения, синтаксические конструкции. Обилие повторов делает речь музыкально ощутимой, рождает музыку стиха. В то же время повторы у Цветаевой способствуют выделению элементов речи. Все сказанное в полной мере относится и к образу Пушкина в ее творчестве.
Стилистическое и литературоведческое оформление образа Пушкина М. Цветаевой производно, на наш взгляд, от живой душевной основы, ответственной за его порождение, а корневое основание это — личность самой поэтессы, ее собственная уникальная индивидуальность.
Великая поэтесса, по-своему отражается в Зеркале Гения. Недаром собрание очерков М. Цветаевой так прямо и названо — «Мой Пушкин». Именно мой — и ничей иной! У нее — свой особенный личный Пушкин, потому что истинно душевное — всегда индивидуальное, личностное, субъективное, т.е. не принадлежащее никому, кроме самого человека. Высказав свое отношение к Гению, она фактически сообщила нечто крайне важное и о самой себе.
Формируя образ Поэта, она свидетельствовала не столько о Пушкине, сколько о себе самой. Она именно всматривалась в Зеркало Гения, по-своему отражаясь в благоуханных водах его неисчерпаемо богатой поэзии.
Образы — вовсе не фотографии, «объективно» свидетельствующие об изображаемом предмете. Образы — это живописные полотна, расписанные красками души самого живописующего. Всякое восприятие есть активный творческий акт, живое художничество, результат проявления творческой индивидуальности автора. Живописное полотно гораздо больше говорит нам о его создателе, нежели об изображаемых предметах.
В чем же заключена тайна Поэта (совместная – пушкинско-цветаевская) для Цветаевой? В его уникальной миссии, в его незаменимом влиянии на растущие умы и сердца, в его культуротворческой и духоборческой роли.
Изучение материалов многочисленных научно-тематических конференций по проблеме «Марина Цветаева — Александр Пушкин» показывает, что Поэт для Цветаевой — это питатель, проводник, исповедник, вестник, прозорливец, пророк, священник и вдохновитель. Поэт вершит свою миссию вне официальных институтов общества, будь то университет или часовня, он стоит как бы поверх внешних институтов наставничества, проявляясь желающим искателям мудрости лишь в свободе интимно-личностного диалога, будучи совершенно добровольно призван желающими просветить разум и окормить сердце.
Цветаевой Поэт всегда воспринимается совершенно интимно, глубоко и невыразимо тонко, чаще — поверх слов, на грани самой возможности осмысления происходящего. О своем подлинном вразумлении, полученном по прочтении вдохновивших Цветаеву пушкинских стихотворений, она даже рассказывает столь ажурно и невесомо, как будто рождается ткань нового понимания. Лишь изменения самой ее жизни во многих деталях и нюансах могут сообщить внимательному наблюдателю о произошедшем в недрах ее души, да и то лишь намекнуть, но никак не передать всю полноту освежившего ее жизнь постижения.
Поэт для Цветаевой также вестник, глашатай, посланец. Он всегда говорит лишь о том, что истинно и значимо для него самого, но при этом умудряется высказать нечто, фундаментально важное для всех без исключения, для каждого из желающих слушать его неземное повествование. Поэт — это врачующий наставник, пестователь и заботник, обнажитель умолчаний и обнаруживающий глубинные источники людского самобытия. Поэт — выразитель общезначимых сокровенностей, свидетель животворящих ценностей и родник вдохновляющих смыслов.
Источник духовной силы Поэта, сокровищница питающих его ценностей и смыслов, — сам Поэт. Поэт всегда творит среди бесчисленных зеркал, в которых многоразлично и разнообразно отражается его собственная живая душа. Поэт непрестанно пребывает в поисках новых отражений, открывающих доселе не ведомые ему грани его собственного глубинного мира. Для того, чтобы пристальнее вглядеться в самого себя, Поэт усердно всматривается в окружающую жизнь — в лица людей, в особенности ситуаций, в уникальность всего происходящего, растущего и развивающегося.
Поэтический мир — эта та языковая действительность, с которой соотносится поэтический текст. Можно говорить о поэтическом мире отдельного текста [6], корпуса текстов, всей поэтической продукции одного поэта. Поэтический мир — сложное понятие; в него включается «картина мира», т.е. «совокупность объектов, событий, ситуаций, положения вещей» [7] и видение мира («мышление о мире») [8], т.е. то представление о его структуре, которое выдвигается поэтом. И картина мира, и видение мира могут не совпадать в разные этапы творчества поэта. Поэтому поэтический мир — не статическое, но динамическое понятие: в него включен параметр изменения.
Потому их анализ позволяет делать заключение о поэтическом мире М. Цветаевой.
Этот мир оказывается существенно иным по сравнению с поэтическим миром в произведениях М. Цветаевой 20-х годов [9].
Во-первых, поэтические тексты 20-х годов строятся скорее на узуальном и универсальном, чем актуальном денотативном пространстве, так что изменяется сам принцип строения поэтического мира. Во-вторых, теряет свое значение оппозиция «мир тот» — «мир сей». «Картина мира» 30-х годов — это, прежде всего «мир сей». В-третьих, изменяется «видение» мира: в его основу кладется не обозначение оппозиций, а синтетический взгляд на мир.
«Мир сей» — это мир природы и мир человека. Главной чертой мира «живого» для М. Цветаевой является способность к творчеству, понимаемому как непрерывное рождение нового, ранее не бывшего. Такова экспликация самого семантического признака «живой», «жизнь» [10].
В поэтическом мире без читателя нет ни Поэта, ни Поэзии. Но особенно драгоценен читатель, вступающий в мистический диалог с Поэтом посредством своего собственного поэтического творчества, в каком виде и в какой бы области жизни оно ни проявлялось. Если угодно, Пушкин — это целостная совокупность всех его прошлых, настоящих и будущих читателей, взятых в их соборном единстве. Верно и обратное: сколько читателей, столько и образов Пушкина. На примере Марины Цветаевой понимаешь такой принцип: Поэт и читатель принципиально неразделимы, едины, спаяны и слиты. Оба друг без друга не могут. И всякое живое восприятие непременно оказывается со-творчеством, а не просто впитыванием нужного. А раз так, то получается, что всякий Поэт реально бесконечен, ибо продолжается всегда и пребывает вечно, пока рождаются все новые и новые читатели — со-творцы, продолжатели, восприятели его собственной духовной миссии, проявленной в его поэтической индивидуальности и человеческой неповторимости.
Поэзия духовно бесценна тем, что в восприятии поэтического слова, во вдохновенном стихосложении, порождаемом душевным волнением, вызванном восприятием строф, человек воссоединяется с самим собой, восстанавливает живую связь с собственной природой, возвращается к тому, что истинно и неповторимо ценно в нем самом. Поэзия — это дорога к собственной душе, это тропа на вершину себя самой, это путь к обретению ясности собственного духа.
Поэзия — это практика взращивания в живой душе высоких образов. Поэтическое творчество — это труд поиска самой себя. Стихосложение — это вынесение себя истинной в мир, чудо самопознавания и волшебство открытия себя новой. Обращение к Поэзии как животворному источнику истинности — это своего рода прохождение теста на подлинность переживаний и истинную глубину мыслей. Поэтическое пространство — это Поле Внутренней Работы, это лаборатория Глубинных исследований собственной духовной действительности. В процессе воссоединения с Поэзией Цветаева, ищущая понимания своей идентичности находит своего поэта — Пушкина и отыскивает в его творчестве именно свои ответы и свои открытия. Потому творчество Пушкина в самом, что ни на есть буквальном смысле, является высшей практикой духовной психологии Цветаевой, без которой она бы не получило того гармоничного развития и духовного выражения.
Потому немудрено, что выдающаяся поэтесса М.И. Цветаева столь трепетно относилась к фигуре Поэта и через понимание его Поэзии стремилась постичь собственные духовные искания.
Именно через него и в нем они пытались постичь существо миссии Поэта и осознать истинное предназначение Поэзии, отыскав свое место в ее целительных радужных пространствах.
Еще в детстве от совсем юной Цветаевой шел тревожный запах огня, угрожающего внешней налаженности этого дома, его перегородкам, которые легко могли воспламениться. Цветаева недаром сравнила свои стихи с «маленькими чертями, ворвавшимися в святилище, где сон и фимиам». Она, правда, не доходила до такого сознательного эпатажа, как футуристы, призывавшие сбросить Пушкина с парохода современности. Но, однако же, услышать от двадцатилетней девчонки такие самонадеянные строки, как, например:
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед [11] —
было не совсем приятно поэтам, уверенным в драгоценности стихов только из собственного винограда. В ней было нечто вызывающее, в этой девчонке. Вся поэзия, например, Брюсова, была как аккуратно обставленная полумузейная гостиная в Доме Поэзии.
А поэзия Цветаевой не могла быть ни вещью в этом доме, ни даже комнатой — она была вихрем, ворвавшимся в дом и перепутавшим все листочки эстетских стихов, переписанных каллиграфическим почерком. Впоследствии Цветаева скажет: «Всему под небом есть место — и предателю, и насильнику, и убийце, а вот эстету — нет! Он не считается, он выключен из стихии, он — нуль» [12].
Цветаева, несмотря на свой кружевной воротничок недавней гимназистки, явилась в Дом Поэзии как цыганка, как пушкинская Мариула, с которой она любила себя сравнивать. А ведь цыганство — это торжествующая над домовитостью бездомность. Уже в первых цветаевских стихах была неизвестная доселе в русской женской поэзии жесткость, резкость, впрочем, редкая и даже среди поэтов-мужчин [13].
Как свидетельствует Е. Евтушенко [14], цветаевский характер был крепким орешком — в нем была пугающая воинственность, дразнящая, задиристая агрессивность. Цветаева этой воинственностью как бы искупала сентиментальную слюнявость множества томных поэтессочек, заполнявших в то время своей карамельной продукцией страницы журналов, реабилитируя само понятие о характере женщин, показывая своим примером, что в этом характере есть не только кокетливая слабонервность, шармирующая пассивность, но и твердость духа, и сила мастера.
Но могут ли обижаться мужчины на женщину-поэта, которая даже самому любимому своему на свете человеку — Пушкину — в воображенном свидании отказала опереться на его руку, чтобы взойти на гору. «Сама взойду!» — гордо сказала мятежница, внутри почти идолопоклонница.
Гордость Цветаевой была такова, что она была уверена: Пушкин уже по ее первому слову знал бы, «кто у него на пути», и даже не рискнул бы предложить руку, чтобы идти в гору. Впрочем, в конце стихотворения Цветаева все-таки сменяет гордость на милость и разрешает себе побежать вместе с Пушкиным за руку, но только вниз по горе. Отношение Цветаевой к Пушкину удивительно: она его любит, и ревнует, и спорит с ним, как с живым человеком. В ответ на пушкинское:
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман —
она пишет: «Нет низких истин и высоких обманов, есть только низкие обманы и высокие истины». С какой яростью, даже, может быть, переходящей в женскую карающую несправедливость, говорит Цветаева о жене Пушкина за то, что та после Пушкина позволила себе выйти за генерала Ланского. Впрочем, эта интонация, уже самозащитительная, звучит и в феноменальном стихотворении «Попытка ревности». «После мраморов Каррары как живется вам с трухой гипсовой?» Маяковский боялся, чтобы на Пушкина не «навели хрестоматийный глянец». В этом Цветаева — с Маяковским. «Пушкин — в роли монумента? Пушкин — в роли мавзолея?» Но опять вступает гордость профессионала. «Пушкинскую руку жму, а не лижу». Своей великой гордостью Цветаева рассчиталась за всю «негордость» женщин, утративших свое лицо перед лицом мужчин.
В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное, решающее — твердое убеждение в том, что влияние Александра Сергеевича Пушкина на поэта и читателя и, в первую очередь, на саму Цветаеву, может быть только освободительным: «…чудный памятник. Памятник свободе-неволе-стихии — судьбе и конечной победе гения: Пушкину, восставшему из цепей» («Мой Пушкин»).
Ведь именно об этом писал поэт в своем стихотворном завещании:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал [15].
Порукой освободительного влияния Поэта — сама духовная свобода Пушкина. В его поэзии, в его личности, в природе его гения Цветаева видит полное торжество той свободной и освобождающей стихии, выражением которой, как она понимает, служит истинное искусство (об этом — в ее трактате «Искусство при свете совести»).
Пушкинская песня о Чуме — это уже не слова, не стихи, а чистое «наитие стихий», — она написана «языками пламени, валами океана, песками пустыни — всем, чем угодно, только не словами».
Цветаева убеждена: поэт — дитя стихии, а стихия — всегда «бунт», восстание против слежалого, окаменевшего, пережившего себя. Нет ни одного настоящего поэта, который не искал и не находил бы в стихии бунта источник высочайшего вдохновения. Пример — Пушкин, который «Николая опасался, Петра боготворил, а Пугачева – любил». Именно поэтому у каждого настоящего поэта есть свой «Пугачев», свой образ бунтарской стихии.
Цветаева мощью своего творчества показала, что женская любящая душа — это не только хрупкая свечка, не только прозрачный ручеек, созданный для того, чтоб в нем отражался мужчина, но и пожар, перекидывающий огонь с одного дома на другой. Если пытаться найти психологическую формулу поэзии Цветаевой, то это, в противовес пушкинской гармонии, разбивание гармонии стихией.
Так было и с Цветаевой, впускавшей в себя стихию своих личных и гражданских чувств и единственно чему подчинявшуюся — так это самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала стихией искусства, нужна жестокая профессиональная дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйничать в ее ремесле — здесь она сама была хозяйкой.
Творчество Марины Цветаевой явно управляется неземными энергиями — страстными, буйными, неистовыми и непокорными, сметающими любые ограничения и более всего влекущими к полноте личной свободы.
Поэтесса достаточно жестко противопоставляла себя окружению, стремилась к полноте независимости и всегда была готова на самопожертвование ради отстаивания собственной правоты.
Вместе с тем, она слагает единую объемную картину русской «женской» поэзии, высвечивая две великие миссии, присущие носительницам Женского Начала — отстаивать собственную личностность, и в то же время исцелять, вдохновлять и оберегать других. Такой вывод логичен, так как удивительно живые цветаевские стихи о пережитом, не просто о выстраданном — о потрясшем. И в них всегда было и есть дыхание. В самом прямом смысле: слышно, как человек дышит. Все стихи Цветаевой имеют источник, имя которому — душа поэта.
Если душа родилась крылатой —
Что ей хоромы — и что ей хаты!
Даже в самых первых, наивных, но уже талантливых стихах проявилось лучшее качество Цветаевой как поэта — тождество между личностью, жизнью и словом. Вот почему мы говорим, что вся поэзия ее — исповедь!
Вместе с тем, темы и образы цветаевских книг объединяет по-своему «детскость» — условная ориентация на романтическое видение мира глазами ребенка; детская влюбленность, непосредственность, любование жизнью. Поэтический язык ее сборников универсален и включает традиционный набор символов литературы первого десятилетия XX века. Способность «закреплять текущий миг» и автобиографичность стихотворений придают им дневниковую направленность.
Такой направленности творчества Цветаевой способствуют произведения Пушкин, особенно в юности – они как бы являются поводом, чтобы поэтесса могла рассказать о себе, о том, как она сама, по-пушкински, мятежна и своевольна:
Запах — из детства — какого-то дыма
Или каких-то племен…
Очарование прежнего Крыма
Пушкинских милых времен.
Пушкин! — Ты знал бы по первому слову,
Кто у тебя на пути!
И просиял бы, и под руку в гору
Не предложил мне идти…
Не опираясь на смуглую руку,
Я говорила б, идя,
Как глубоко презираю науку
И отвергаю вождя…
- писала М. Цветаева в стихотворении «Встреча с Пушкиным» 1 октября 1913 года.
Еще одной особенностью ее произведений — в том, что для нее «нет ни одной внешней вещи, все — в сердце и судьбе». Она так щедро расточала себя, но от этого становилась только богаче — как источник: чем больше черпаешь из него, тем больше он наполняется. Цветаева нашла точную и мудрую формулу: «Равенство дара души и слова — вот поэт». Ее собственный талант полностью соответствовал этой формуле. «Живу, созерцая свою жизнь, всю жизнь — у меня нет возраста и нет лица. Может быть, я — сама жизнь». Цветаева права, ставя знак равенства между поэтом и жизнью. Вся сила таланта пошла у нее на то, чтобы выразить эту полноту жизни. В поэзии виден весь человек. Он весь просвечивается насквозь. Нельзя скрыть ни волнение, ни пустоту, ни пошлость, ни равнодушие. Марина Цветаева писала все без утайки, молитвенно, навынос. Ее слово — это ее жест, голос, мысль, явь и сон, сердцебиение. Но даже этого всего недостаточно для характеристики ее манеры, стиля, личности. Скорее так: Цветаева произносит монолог длиной в лирический том, длиной в целую жизнь. Лирика, эпос, драма, статья, перевод, письмо — все это, вместе взятое, дневник жадной к жизни, чуткой, чувствительной, гордой души.
Поэзия для Цветаевой была не просто призванием или формой самовыражения, поэзия была для нее единственной реальностью, где она могла существовать, единственной возможностью быть в разумном и свободном мире, где все противоречия жизни решались с этической, справедливой, истинно человеческой точки зрения. Именно вера в этот мир поэзии часто давала Цветаевой силы не сдаться, выстоять в сокрушительных жизненных обстоятельствах.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-профессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским реформировавшая русское стихосложение на много лет вперед. Такой замечательный поэт, как Ахматова, которая так восхищалась Цветаевой, была лишь хранительницей традиций, но не их обновителем, и в этом смысле Цветаева выше Ахматовой. «Меня хватит на 150 миллионов жизней», — говорила Цветаева.
К сожалению, и на одну, свою, не хватило.
В. Орлов, автор предисловия к однотомнику Цветаевой, вышедшему в СССР в 1965 году, на наш взгляд, незаслуженно упрекает поэта в том, что она «злобно отвернулась от громоносной народной стихии». Злоба — это уже близко к злодейству, а по Пушкину: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Цветаева никогда не впадала в политическую злобу — она была слишком великим поэтом для этого.
Цветаева не могла не вернуться в Россию, где жил и творил Пушкин, и она это сделала. Она сделала это не только потому, что жила за границей в ужасающей бедности. (Страшно читать ее письма чешской подруге Анне Тестовой, когда Цветаева просит прислать ей в Париж приличное платье, на один чудом полученный концерт, ибо ей не в чем было выступать.) Цветаева сделала это не только потому, что великий мастер языка не могла жить вне языка. Цветаева сделала это не только потому, что презирала окружающий ее мелкобуржуазный мир, заклейменный ею в «Читателях газет», в «Крысолове», не только потому, что ненавидела фашизм, против которого она так гневно выступала в своих чешских стихах. Цветаева вряд ли надеялась найти себе «домашний уют» — она дом искала не для себя, а для своих многочисленных детей-стихов, чьей матерью она была, и она — при всей своей обреченности на бездомность — знала, что дом ее стихов — Россия. Возвращение Цветаевой было поступком матери своих стихов.
Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата.
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное — взято.
Цветаева считала книгу стихов единым художественным целым и что каждое стихотворение в любой составленной ею книге занимает вполне определенное место в композиции всего поэтического сборника и не может быть понято вне окружающего контекста. Так называемые «внестрофные строки» в поэзии Цветаевой (т.е. случаи, когда конец строфы не совпадает с концом стихотворения).
Слова во внестрофных строках не составляют полной строки, всегда выдерживают метрическую схему стихотворения и, как правило, не рифмуются с другими словами строфы. Такой излюбленный Цветаевой прием часто как будто ослабляет впечатление от завершенности стихотворения, но зато соответствует цветаевскому пониманию человеческой речи как недостаточной для выражения всей сути душевной жизни поэта.
Цветаева, непокорная и порывистая, как бы соткана из противоречий, острых углов и ломаных линий. В ранней юности она написала в анкете: «одна против всех» — это была не гордыня, а ее суть, ставшая впоследствии основной чертой творчества. Стихи Марины Ивановны часто построены на антитезе, рядом с возвышенным слогом встречаются просторечные слова. Это не случайность, а хорошо продуманный прием, заставляющий читателя «споткнуться», задержать внимание на важном автору слове, понять глубинный смысл.
А покамест пустыня славы
Не засыпет мои уста,
Буду петь мосты и заставы,
Буду петь простые места.
А покамест еще в тенетах
Не увязла — людских кривизн,
Буду брать — труднейшую ноту,
Буду петь — последнюю жизнь!
Причину особого положения поэтессы — над культурными и политическими веяниями (но не вне их) — исследователи усматривают в «тройном плюрализме»: 1) культурологическом (имеется в виду как бы спонтанное переживание Цветаевой одновременно нескольких культур); 2) аксиологическом (подразумевается ее удивительная толерантность ко всему и вся); 3) «поэтическом» (отмечается невозможность причислить Цветаеву к какой-то одной определенной «поэтической» традиции).
На основе анализа творчества Марины Цветаевой, можно сделать вывод, что у нее сформировались такие черты поэтической индивидуальности поэтессы как: поэтический театр, зарождение будущих характерных и излюбленных цветаевских образов: огня, мрака, полета ввысь, конфликт между «землей» и «небом» и др.
Самая разительная черта словесного стиля Цветаевой — нерасторжимое единство мысли и речи. Сама сбивчивость и затрудненность ее прозы (как, впрочем, и стихов) — от богатства мысли, спрессованной в тугой комок, и от интенсивности ее выражения. Подчас в запинаниях, в негладкости цветаевской речи чуть ли не физически ощутим механизм этого сложного взаимодействия, самый ход мысли, обретающей свою форму в слове.
Для Цветаевой поэзия была живой развивающаяся вселенная смыслов, стоящих за ритмически чередующимися словами. Для нее поэзия являлась особой праздничной, драматической и таинственной формой культуротворчества. Все ее творчество — это особый род сокровенного общения, особый вид духовного наставничества, особая форма посланий, глубинно объединяющих людей в их корневой душевной сердцевине.
Способность понимать великую поэзию для Цветаевой сравнима со способностью писать великие стихи.
М.И. Цветаева очень трепетно относилась к фигуре Пушкина и через понимание его поэзии стремилась постичь собственные духовные искания.
Совокупный метафизический смысл разноликого образа Пушкина представляется нам в том, что это точка отталкивания, устремляясь из которой, лирические герои Цветаевой пытаются сделать движение «ввысь бесконечным».
Проведенное исследование показало, что именно через него и в нем Цветаева пыталась постичь существо миссии Поэта и осознать истинное предназначение Поэзии, отыскав свое место в ее целительных радужных пространствах.
Отношение ее к Пушкину — кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла — каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова. В это знание Цветаева вкладывает свое личное, «лирическое» содержание. Литературные аристархи, арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей, в свое время, в крайне запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой сложности, затрудненности ее стихотворной речи, видели в ее якобы «косноязычии» вопиющее нарушение узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии.
Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «пушкинъянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь, что сами — хлам!»), и брала Пушкина себе в союзники:
Пушкиным не бейте!
Ибо бьют вас — им!
Цветаева считала, что зря «пушкиньянцы» пытаются сделать из Пушкина пугало для независимых поэтов, идущих дорогой поиска, и изобретения («соловьев слова», «соколов полета»).
Во всяком случае, говоря за себя и о себе, Цветаева настаивает на своем кровном родстве именно с Пушкиным. В четвертом стихотворении цикла пушкинский стиль, пушкинская поэтика характеризуются резко экспрессивными образами, в наибольшей степени отвечающими существу и характеру бурной, исполненной огня и движения поэзии Цветаевой. Пушкинский стиль объясняется здесь через такие понятия, как мускульная сила, полет, бег, борьба, биенье конского сердца, соревнование весла с морским валом. Так Цветаева делает из Пушкина орудие своей борьбы за обновление поэзии.
У Цветаевой — судорожные поиски новых форм, нового стихотворного языка, яростное нарушение всех и всяческих законов, правил и норм.
Сама она воодушевлялась только безмерностью («Безмерность моих слов — только слабая тень безмерности моих чувств»).
И живо ощущала ее в Пушкине, в его поэтическом характере. Недаром из всего Пушкина самым любимым, самым понятным, самым своим оставалось для нее:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю…
Пушкин для Цветаевой не «мера» и не «грань», но источник вечной и бесконечной стихии поэзии, воплощение ее безостановочного потока. Настоящий поэт может, конечно, «выйти из Пушкина», но именно — выйти («раз из — то либо в (другую комнату), либо на (волю)», — на своем точном языке поясняет Цветаева).
Но он никогда не «остается» в Пушкине («…остающийся никогда в Пушкине и не бывал»).
В порядке доказательства Цветаева берет крайний, казалось бы, пример: Пушкин и Маяковский. Вопреки всему, что наговорили о Маяковском литературные чистоплюи и реставраторы (тот же Ходасевич относился к Маяковскому с ненавистью), Цветаева настаивает на внутреннем родстве его с Пушкиным — «самым современным поэтом своего времени, таким же творцом своей эпохи, как Маяковский своей».
Родившись поэтом, Марина Ивановна Цветаева в полной мере заплатила за это счастьем, неустроенностью быта, ранней гибелью. Все было предначертано свыше, и она несла свою судьбу гордо и с достоинством, прекрасно понимая предназначение художника. Она следовала своей судьбе и творила прекрасные стихи, наполненные звуками, простором и ветром, такие же непокорные и мятежные, как душа автора. Марина Ивановна прекрасно понимала значение своей поэзии, пусть не признанной и не принятой сейчас, но созданной на века. Все же каждому творцу хочется славы при жизни, а не когда-нибудь потом…
ПРИМЕЧАНИЯ
К введению:
1. См. Цветаева М. Сердца выстраданный рай (Стихотворения и поэмы).
— М., «Эксмо», 2002. — 432 с.
2. Более подробно об авторах, писавших о М. Цветаевой, можно узнать из материалов Пушкинологических коллоквиумов (Будапешт); международных научно-тематических конференций «Марина Цветаева — Александр Пушкин» (Москва, Киев) и др. источников.
3. Подробно вопрос о пушкинском мифе в русской литературе начала века был рассмотрен в статье Ирины Паперно «Пушкин в жизни человека Серебряного века», опубликованной в книге: Gasparov B. et al. Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley et al., 1992. P. 19-51. Вопросы о пушкинском мифе, личной биографии и о внешнем сходстве с Пушкиным в творчестве Цветаевой рассматривались в работе А. Смита «Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой». — М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998.
4. Гаспаров Б. Указ. соч. — С. 9.
К главе 1:
Цветаева М. Избранное (Стихотворения. Поэмы).
— М., «АСТ», 2003. — 592 c.
2. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. — М., «Аграф», 2002. — 352 с.
3. См. указ. соч.
4. См. Цветаева М. Избранная лирика. М., «Эксмо», 2002. — 384 c.
5. См. Цветаева М. Между любовью и любовью (Стихотворения).
— М., «Лабиринт-Пресс», 2002. — 352 c.
6. См. Цветаева М. О любви (Стихотворения, поэмы, проза).
— СПб., «Азбука-классика», 2002. — 352 c.
7. См. Швейцер В.А. Быт и бытие Марины Цветаевой». — М., «Молодая гвардия», 2002. — 592 с.
8. См. Цветаева М. «Бессонница» (Стихотворения 1911-1921).
— М., «Кристалл», 2002.- 160 с.
9. См. Цветаева М. Пленный дух (Сборник).
— М., «АСТ», 2003. — 480 c.
10. См. Цветаева М. Пленный дух (Сборник).
— М., «АСТ», 2003. — 480 c.
11. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. — М., «Аграф», 2002 . — 336 с.
12. См. Цветаева М. Избранная лирика. М., «Эксмо», 2002. — 384 c.
13. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002. — 400 c.
14. Цветаева М. Пленный дух (Сборник).
— М., «АСТ», 2003. — 480 c.
15. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину». — М., «Аграф», 2002. — 292 с.
16. Цветаева М. Избранное. — М., «Эксмо», 2003. — 384 c.
К главе 2:
1. Цветаева М. Нездешний вечер (Автобиографическая проза. Воспоминания).
— М., «АСТ», 2002. — 304 c.
2. См. Цветаева М. Сердца выстраданный рай (Стихотворения и поэмы).
— М., «Эксмо», 2002. — 432 с.
3. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002. — 400 c.
4. Орлов В.Н. Сильная вещь – поэзия. — М., «Советский писатель», 1981.
5. Пушкин А.С. «Из Пиндемонти»//Полное собрание сочинений в десяти томах — Библиотека «Огонек», издательство «Правда», 1981. – Т. 4.
6. Цветаева М. «Мой Пушкин»//Избранное (Стихотворения. Поэмы).
— М., «АСТ», 2003. — 592 c.
7. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002. — 400 c.
8. Цветаева М. Нездешний вечер (Автобиографическая проза. Воспоминания).
— М., «АСТ», 2002. — 304 c.
9. См. Цветаева М. «Мой Пушкин»//Избранное (Стихотворения. Поэмы).
— М., «АСТ», 2003.
10. См. Труайя А. Марина Цветаева. — М., «Эксмо», 2003. — 480 с.
11. См. Цветаева М. Сводные тетради. – М., «Культура», 1977.
12. Цветаева М. Сочинения. В 4 томах – М., 1994-1995. Т. 4. — С. 527.
13. См. Цветаева М. Нездешний вечер (Автобиографическая проза. Воспоминания).
— М., «АСТ», 2002. — 304 c.
14. См. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002.
15. См. Цветаева М. Указ. соч.
16. Цветаева М. Избранная лирика. М., «Эксмо», 2002. — 384 c.
17. См. Цветаева М. Избранное. — М., «Эксмо», 2003. — 384 c.
18. См. Айзенштейн Е. Борису Пастернаку — навстречу! Марина Цветаева. — СПб., Журнал «Нева», «Летний сад», 2000. — 384 с.; Ахапкин Д. Цикл «Надгробие» Марины Цветаевой в русском поэтическом контексте//Борисоглебье Марины Цветаевой: Шестая цветаевская международная научно-тематическая конференция (9-11 октября 1998 года): Сборник докладов. М., 1999. — С. 255-263; Белкина М. Скрещение судеб. — М.; «А и Б», 1999. — 352 с.; Кресикова И. Цветаева и Пушкин. Попытка проникновения. — М., РИФ «РОЙ», 2001. — 168 с. и др.
19. Цветаева М. Сводные тетради. – М., «Культура», 1977. — С. 462.
20. См. более подробный комментарий А. Смита//Песнь пересмешника: Пушкин в творчестве Марины Цветаевой. — М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 1998.
21. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. — М., «Аграф», 2002 . — 336 с.
22. См. Цветаева М. Избранное (Стихотворения. Поэмы).
— М., «АСТ», 2003. — 592 c.
23. Mirsky D.S. A History of Russian Literature / Edited and abridged by Francis J. Whitfield. London: Routledge and Kegan Paul, 1968. — P. 98.
24. См. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002. — 400 c.
25. Цветаева М. Указ. соч.
26. Цветаева М. Указ. соч.
27. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. — М., «Аграф», 2002. – С. 79.
28. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Годы эмиграции. — М., «Аграф», 2002 . — С. 330.
29. Цветаева М. Записные книжки и дневниковая проза. — М., «Захаров», 2002. — 400 c.
30. Цветаева М. Нездешний вечер (Автобиографическая проза. Воспоминания).
— М., «АСТ», 2002. — 304 c.
31. Цветаева М. Указ. соч.
К главе 3:
1. К.Г. Юнг — врач, психолог, мыслитель, философ, теолог, алхимик и мистик, интроверт, по разработанной им самим типологии, человек, ученый. Ученый, для которого материалом исследований были, прежде всего, собственная психика, ее чудеса и тайны, сновидения, фантазии, видения. Его работы — продукт интроспекции, отражение глубин его собственной души.
2. См. Андреев Д.Л. Роза Мира. – М., 1998. — Кн. 10, гл. 2.
3. См. Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Рождение поэта. — М., «Аграф», 2002. — 352 с.
4. См. Цветаева М. Нездешний вечер (Автобиографическая проза. Воспоминания).
— М., «АСТ», 2002. — 304 c.
5. См. Цветаева М. Указ. соч.
6. Золян С.Т. О соотношении языкового и поэтического смыслов. Ереван, 1985. — С. 53.
7. Падучева Е.В. Референциальные аспекты семантики предложения//Известия АН СССР. Серия ОЛЯ, 1984. — № 4. — С. 291.
8. Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. М., 1976. – С. 378.
9. // Труды по знаковым системам. Вып. 15. Тарту, 1982., Тема деревьев в поэзии М. Цветаевой//Труды по знаковым системам. Вып. 15. Тарту, 1982.
10. Гаспаров М.Л. Указ. соч., с. 135-136.
11. Цветаева М. Сердца выстраданный рай (Стихотворения и поэмы).
— М., «Эксмо», 2002. — 432 с.
12. См. Терапиано Ю. Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974): эссе, воспоминания, статьи. — Париж — Нью-Йорк: Изд. Альбатрос — Третья волна, 1987.
13. Голицина В. Н. Цыганская тема в творчестве М. Цветаевой и некоторые вопросы пушкинской традиции//Проблемы современного пушкиноведения: Межвуз. сборник научных трудов. — Л.: ЛГПИ им. А.И. Герцена, 1986. — С. 86-102.
14. См. Евтушенко Е. Стихи не могут быть бездомными… Статья о творчестве М. Цветаевой//Марина Цветаева. Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. М., Худ. лит., 1990.
15. См. Пушкин А.С. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»//Полное собрание сочинений в десяти томах — Библиотека «Огонек», издательство «Правда», 1981. – Т. 2.
